Не стоит препятствовать Карлу наградить ее теми пятьюдесятью франками, о которых он обмолвился; пусть себе идут в уплату за транспорт. Что до двух сотен, то она вряд ли хватится их до утра; коль скоро она действительно не. в своем уме, она о них и не вспомнит, если же наоборот — по всей видимости, заключит, что обронила ассигнации в такси. Каково бы ни было истинное положение дел, из этого дома она выйдет так же, как вошла в него, — в состоянии транса. Ни малейшей вероятности того, что на обратном пути ей взбредет в голову выяснять его местонахождение, я не допускал.
Замысел сработал без сучка и без задоринки — с той лишь поправкой, что прежде, чем отправить нашу гостью восвояси, нам обоим пришлось ее трахнуть. Произошло это абсолютно спонтанно. К вящему изумлению Карла, я выложил ей две сотни франков, напутствуя его присовокупить к ним еще пятьдесят на такси. Она с головой ушла в сотворение нового поэтического шедевра — на этот раз с помощью карандаша и листа бумаги, предварительно выдранного из книжки. Я сидел на диване, а она, отвернувшись, стояла нагишом у стола; таким образом ее зад оказался совсем вровень с моим лицом. Внезапно меня разобрало любопытство: интересно, прервет она свое увлекательное занятие, если я суну палец в ее щель? Каковое действие я и проделал как можно более деликатно, словно расправляя нежные лепестки розы. Она невозмутимо продолжала строчить, не поощряя, но и не отвергая мое вторжение, лишь чуть пошире расставила ноги — как я заключил, из заботы о моем удобстве. В тот же миг я почувствовал непобедимую эрекцию. Вскочив с дивана, я придвинулся вплотную и изо всей силы вошел в нее. Она перегнулась над столом, не выпуская из рук карандаша.
— Веди ее сюда, — послышалось со стороны Карла, лежавшего (а точней сказать — вертевшегося утрем) на кровати. Развернув ее на сто восемьдесят градусов, я заполнил ее спереди и, легонько приподняв над полом, повлек к постели. Карл немедленно обрушился на нее всем телом, похрапывая, как дикий кабан. Я выжидал, пока он получит свое, а затем снова вошел в нее сзади. Когда все было кончено, она попросила еще выпить и, не успел я наполнить стакан, разразилась хриплым, невеселым смехом. Это был жуткий, нездешний смех; такого мне еще не доводилось слышать. Внезапно она умолкла, спросила карандаш и бумагу, затем что-нибудь твердое, на чем можно писать. Села, опершись ногами на край постели, и принялась сочинять новое стихотворение. Записав две или три строчки, она попросила подать ей револьвер.
— Револьвер! — взвизгнул Карл, с проворством кролика спрыгивая с кровати. — Какой револьвер?
— Тот, что в сумке, — ответила она спокойно. — У меня появилось желание кого-нибудь пристрелить. Вы же словили свой кайф за две сотни франков. Теперь моя очередь. — И с этими словами нырнула за сумкой. Набросившись с двух сторон, мы повалили ее на пол. Она кусалась, царапалась и брыкалась что было сил.
— Посмотри, есть ли в сумке пистолет, — выдохнул Карл, не давая ей подняться с земли. Я рывком стянул сумку со стола и тут же убедился, что револьвера в ней нет и в помине; одновременно я выхватил оттуда обе кредитки и накрыл их пресс-папье.
— Принеси-ка водички, да поживее, — сказал Карл. — По-моему, у нее сейчас начнется припадок.
Я подбежал к умывальнику, доверху наполнил графин водой и выплеснул ей на голову. Она фыркнула, отряхнулась, дернулась всем корпусом, точно вытащенная из воды рыба и, выдавив из себя кривую улыбку, проговорила:
— Cа у est, c'est bien assez. . laissez-moi sortir.
Слава богу, подумал я про себя, наконец-то мы от нее избавимся. И наказал Карлу: — Не спускай с нее глаз. Пойду соберу ее тряпки. Придется одеть ее и посадить в машину.
Мы вытерли и одели ее со всем тщанием, на какое были способны. Однако меня не покидало смутное ощущение, что прежде, чем нам удастся выпроводить ее из квартиры, она успеет выкинуть еще какой-нибудь фортель. Или вдруг, скажем, ни с того, ни с сего поднимет крик на улице?
По очереди, ни на миг не выпуская из поля зрения нашу беспокойную посетительницу, мы наскоро оделись. И уже были готовы выйти, как она вспомнила о забытом на столе листке бумаги — своем неоконченном стихотворении. Нырнув за ним из-под наших рук, она, естественно, заприметила и выглядывавшие из-под пресс-папье злополучные кредитки.
— Мои деньги! — завопила она.
— Ну, не глупи, — отвечал я спокойно, положив руку ей на предплечье. — Или ты всерьез считаешь, что с нас станется тебя ограбить? Твои — у тебя в сумке.
Смерив меня быстрым, пронизывающим взглядом, она опустила глаза.
— Je vous demande pardon, — ответила она негромко. — Je suis tres nerveuse ce soir.
— Ну, вот видишь, — сказал Карл, поворачивая ее в сторону двери. — Это ты здорово придумал, Джо, — добавил он по-английски, пока мы спускались по лестнице.
— Где ты живешь? — спросил он, подзывая такси.
— Нигде, — ответила она. — Я устала. Скажи ему, чтоб высадил меня у гостиницы, первой попавшейся.
Карл, казалось, был тронут. — Хочешь, мы тебя проводим? — спросил он.
— Нет, — отозвалась она. — Хочу спать.
— Ну, пошли, — вмешался я, дернув его за рукав. — Теперь с ней все в порядке.
Захлопнув дверцу, я помахал ей на прощанье. Карл с озадаченным видом смотрел вслед удаляющейся машине.
— Что на тебя нашло? Тревожишься о том, где она приземлится? Не волнуйся: если она не в себе, ей не понадобятся ни гостиница, ни деньги.
— Согласен и тем не менее… Ну, Джо, какой же ты все-таки бессердечный сукин сын. А деньги! Господи, мы же отделали ее в хвост и в гриву.
— Да, — невозмутимо проговорил я, — хорошо, что я заранее прознал, где ты хранишь свои капиталь.
— Ты хочешь сказать, это были мои деньги? — переспросил он, внезапно начиная понимать, что я имею в виду.
— Ничего не поделаешь, Джо, — проронил он после долгой паузы, — нас неуклонно влечет к себе вечная женственность. Великое творение “Фауст”.
С этими словами он отошел к стене, прислонился к ней и вдруг согнулся вдвое, обессилев от сотрясавшего его смеха.
— А я-то, я-то льстил себе мыслью что быстро шевелю мозгами, — заговорил он, отдышавшись. — Да по сравнению с тобой я чистый простофиля… Решено: завтра же найдем им достойное применение. Поедим где-нибудь как следует. Свожу-ка я тебя для разнообразия в настоящий ресторан.
— Да, между прочим, — поинтересовался я, — а как ее стихи? Стоят чего-нибудь? Я ведь так и не удосужился с ними познакомиться. Я имею в виду те, что она накорябала в ванной.
— Одна толковая строчка была, — ответил он. — Все остальное — лунатический бред.
— Лунатический? Полно, нет такого слова в английском.
— Ну, иначе это не назовешь. “Безумный” применительно к ним ничего не значит. Для ее поэзии придется изобрести новое определение. Лунатическая. Мне это нравится. Пожалуй, стоит использовать… Да, а теперь моя очередь тебе кое-что открыть, Джо. Помнишь, какая буча поднялась по поводу револьвера?
— Револьвера? Да не было же никакого револьвера.
— Представь себе, был, — отозвался он с кривой усмешкой. — Я спрятал его в хлебнице.
— Так, значит, это ты первым прошелся по ее сумке?
— Да знаешь, мне понадобилась мелочишка, — промямлил он, понурив голову, будто и сейчас испытывал неловкость по этому поводу.
— Не верю, — отрезал я. — Тебе понадобилось что-то другое.
— У тебя светлая голова, Джо, — тут же отреагировал он, повеселев, — но временами ты кое-что упускаешь из вида. Помнишь, как она присела по маленькому делу — там, на крепостном валу? Она попросила меня подержать ее сумку. Внутри я нащупал что-то твердое, похожее на пистолет. Тогда я не подал виду, тебя не хотел путать. А вот двинулся ты домой, тут-то до меня и дошло по-настоящему. Когда она вышла в ванную, я открыл сумку и обнаружил там револьвер. Заряженный. Вот, полюбуйся на пули, если не веришь…
Я смотрел на них в полном отупении. Холодный пот бежал у меня по спине.
— Ну, значит, она и впрямь свихнулась, — с трудом выговорил я, подавляя вздох облегчения.
— Нет, — возразил Карл, — вовсе нет. Она работала под свихнувшуюся. И в стихах ее нет и намека на безумие; они лунатические. Должно быть, ее просто загипнотизировали. Кто-то погрузил ее в сон, вложил в руку пистолет и отправил добывать две сотни франков.
— Но это же чистейший бред! — воскликнул я. Карл молчал. Прошелся по тротуару, не поднимая головы, и несколько минут не раскрывал рта.
— Одного не могу понять, — заговорил он наконец, — что побудило ее так быстро забыть о пропаже револьвера? И что ей помешало, когда ты лгал ей в лицо, просто-напросто раскрыть сумку и удостовериться, что ее деньги в целости и сохранности? Сдается мне, Джо, она знала, что револьвер у нее стянули, да и деньги впридачу. Похоже, не кого-нибудь, а нас с тобой она так перепугалась. А сейчас, правду сказать, и мне становится страшновато. Знаешь что, пойдем переночуем куда-нибудь в гостиницу? А завтра съездим куда-нибудь… ну, просто снимемся на несколько дней.
Не говоря друг другу ни слова, мы развернулись и быстрым шагом двинулись по направлению к Монмартру. Страх не давал нам остановиться…
Итогом этого маленького происшествия стало наше бегство в Люксембург. Но я на целью месяцы опередил реальный ход событий. Самое время вернуться к нашему menage a trois.
Приблудная крошка Колетт скоро стала для нас комбинированным воплощением Золушки, наложницы и кухарки. Нам пришлось приучать ее ко всему, не исключая и обыкновения чистить зубы. Задачу отнюдь не облегчало то, что она пребывала в переломном возрасте, вечно роняла то одно, то другое, спотыкалась, все на свете теряла и тому подобное. Время от времени терялась она и сама — терялась на несколько дней кряду. Понять, что творилось с ней в эти промежутки, не было никакой возможности. Чем больше мы ее допрашивали, тем более вялой и апатичной она становилась. Бывало, утром она выйдет на прогулку, а вернется только к полуночи — в компании бездомной кошки или подобранного на улице щенка. Как-то раз день-деньской мы ходили за ней по пятам с единственной целью — уразуметь, как она проводит время. С таким же успехом можно было поставить себе задачей выследить лунатика. Она бесцельно сворачивала с одной улицы на другую, останавливаясь поглазеть на витрины, посидеть на скамейке, покормить птиц, купить себе леденец; на целую вечность застывала на месте, на котором ровным счетом ничего не происходило, а потом возобновляла бессмысленное, машинальное движение. Пять часов мы убили на то, чтобы убедиться в самоочевидном; в том, что на руках у нас — сущий младенец.
Карла подкупало ее простодушие, граничившее со слабоумием. С другой стороны, он начинал пресыщаться свалившейся на него необходимостью изо дня в день блюсти одни и те же сексуальные обязанности. В какой-то мере раздражало его и то, что Колетт поглощала все его свободное время. Он вынужден был выкинуть из головы все свои литературные амбиции — сначала потому, что сдал в заклад пишущую машинку, затем потому, что у него попросту не находилось ни минуты для себя. Бедняжка Колетт никак не могла придумать, чем себя занять. Она способна была, целый день провалявшись в кровати и трахаясь со всем пылом своих юных лет, с неубывающим энтузиазмом требовать того же, когда Карл, в три часа пополуночи, возвращался с работы. Зачастую он и не вылезал из постели вплоть до семи часов вечера — с тем расчетом, чтобы успеть поесть и отправиться в редакцию. Нередко, после очередного ристалища, он принимался уговаривать меня оказать ему посильную помощь. — Я весь измочален, — жаловался он. — У моей недоделанной мозги набекрень. Только этим местом она и соображает.
Но Колетт меня не привлекала. Я любил Нис, по-прежнему осенявшую своим присутствием кафе Веплер. Мы стали с ней добрыми друзьями. О деньгах речи больше не было. Правда, мне нравилось делать ей маленькие подарки, но то было совсем другое. Время от времени мне удавалось уломать ее сделать выходной. Мы отыскивали очаровательные местечки на побережье Сены или добирались поездом до одного из окрестных лесов, где полеживали на травке и трахались сколько душе угодно. Я никогда не доискивался подробностей относительно ее прошлого. Нет, предметом наших с ней разговоров было исключительно будущее. Ее, по крайней мере, волновало только оно. Мечтой Нис, как и столь многих француженок, было обзавестись собственным домиком где-нибудь в провинции — лучше всего, в Миди. Париж отнюдь не завладел ее сердцем. Он вреден для здоровья, любила повторять она.
— Ну и что же ты там будешь делать? — спросил я ее однажды.
— Делать? — переспросила она в недоумении. — Ничего. Просто жить.
Какая мысль! Какая здравая мысль! Я отчаянно завидовал ее невозмутимости, ее праздности, ее беззаботности. Мне хотелось вовлечь ее в долгий разговор на эту тему — в разговор о блаженстве ничего не делать. Такого рода идеал до той поры был мне неведом. Для того, чтобы он осуществился, надо обладать либо абсолютно пустым, не отягощенным ни малейшим грузом, либо, наоборот, исключительно богатым, зрелым умом. Но мне представлялось, что обладать ничем не отягощенным умом предпочтительнее.
Наблюдать, как Нис ест, само по себе было удовольствием. У нее был дар извлекать максимум чувственного наслаждения из каждого глотка, каждого кусочка того или иного кушанья или блюда, к выбору которых она относилась с неизменной тщательностью; Поясню: под словом “тщательность” я отнюдь не имею в виду озабоченность числом поглощаемых калорий или наличием витаминов. Нет, ее целью был выбор блюд, в наибольшей степени отвечавших ее вкусу, в полной мере согласовавшихся с ее натурой, ибо Нис смаковала пищу. В ее случае трапеза могла тянуться до бесконечности, неустанно сдабриваемая ее здоровым, доброжелательным юмором, ее все больше и больше заражавшей окружающих беззаботностью, все ярче и ярче разгоравшимся огоньком ее неистребимого оптимизма. Всласть поесть, всласть наговориться, всласть потрахаться — существуют ли в природе лучшие способы времяпровождения? Ее не терзали укоры нечистой совести, за ее плечами не стояло забот, которыми нельзя было бы пренебречь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9