Каким бы умником вы себя ни считали, к такому повороту событий вы никак не готовы. В лучшем случае могли бы приписать ему убийство кого-нибудь другого, но только не вас… Нет-нет, как можно!
Ну а в теперешнем моем положении я готов все что хочешь ожидать от человека, которого подозреваешь меньше всего. Не то чтобы это меня слишком тревожило, нет, я просто не удивлюсь. Удивлюсь лишь тому, что вы по-прежнему готовы удивляться! Вот так вот. Немного по-иезуитски, а?
Вы тут вспомнили слово «раввин». А вы когда-нибудь предполагали, что из меня может получиться отличный раввин? А почему бы и нет? Почему я не могу стать раввином? Или папой, или китайским мандарином, или далай-ламой? Если ты можешь быть червем, то можешь стать и Богом.
Так мы разговаривали, пока не пришел Артур Реймонд. Я посидел еще немного с ними, чтобы у него не возникло никаких подозрений, и потом отправился восвояси. Мона появилась ближе к утру: возбужденная, сна ни в одном глазу, сияющая, красивая, как никогда. Мои объяснения насчет прошлой ночи она пропустила мимо ушей: она была слишком возбуждена, слишком увлечена собой. Столько событий произошло за это время – она даже не знала, с чего начать. Прежде всего, ей обещали, что она будет дублершей исполнительницы главной роли в ближайшей постановке. Так ей сказал режиссер, больше никто об этом еще не знает. Он влюблен в нее, режиссер этот. В конверт с жалованьем он уже несколько недель кладет любовные записки. И ведущий актер тоже в нее влюблен, просто с ума по ней сходит. Это с ним она все время репетирует: он учит ее правильно двигаться, дышать, стоять, ходить, пользоваться голосом.
Это было великолепно! Она стала новым человеком, человеком неведомых еще возможностей. Она поверила в себя и поверила безгранично. Скоро весь мир будет у ее ног. Сначала она покорит Нью-Йорк, потом начнется турне по всей стране, а там, может быть, и заграничные гастроли… Кто может точно предсказать, что будет? И все-таки она немного пугается всего предстоящего. Ей надо, чтобы я помог ей: послушал бы, как она читает новую роль. И потом, она не знает еще очень многого, а ей так не хочется обнаруживать перед обожателями свое невежество. И, наверное, придется заглянуть к этому ископаемому из «Ритц-Карлтона», пусть обеспечит ее новым гардеробом. Ей необходимы шляпки, блузки, перчатки, платья, чулки… ужас сколько вещей! Да и волосы надо причесать по-новому. Она потащила меня в холл, чтобы продемонстрировать свою новую походку, осанку, которую теперь вырабатывает. А я не заметил, как изменился ее голос? Ну ладно, скоро замечу. Она изменится полностью, и я буду ее любить еще больше. Она станет для меня сотней разных женщин!..
Вдруг Мона вспомнила об одном давнем поклоннике, о котором она совсем забыла – о клерке из отеля «Империал». Да, надо ему позвонить утром, и тогда я смогу ее встретить за обедом в новом одеянии. Ты что, ревнуешь, что ли? Напрасно. Правда, этот парень молод, но очень глуп, совсем дурачок, зануда к тому же. Он и деньги-то экономит только затем, чтобы ей давать. А иначе он не знает, как с ними управиться – ума не хватает. А за это подержать ее руку украдкой – и хватит с него, он счастлив. Ну, иногда она его и в щеку может чмокнуть – за какую-нибудь особенную услугу.
Так она и гнала без передышки. О фасоне перчаток, который предпочитает, о том, как ставить голос, о походке индусских женщин, об упражнениях йоги, о способах тренировки памяти, о духах, которые соответствуют ее стилю, о том, как верят люди театра в приметы, об их расточительности, интригах, романах, заносчивости, тщеславии. О том, что ощущаешь, когда репетируешь в пустом зале, о всяких шуточках и розыгрышах, происходящих за кулисами, о рабочих сцены, об особом аромате артистических уборных. И о ревности! Там каждый ревнует к каждому. Суета, волнения, ссоры, нервные срывы и – благородство. Мир, в котором десятки других миров. Там можно спиться, стать наркоманом и даже начать видеть чертей.
А обсуждения! По любому пустяку вспыхивает яростная перепалка, переходящая часто в скандал, порой с мордобоем. Иногда кажется, что в них точно бес вселился, особенно в женщин. Среди них только одна есть тихая, но она еще совсем молоденькая, неопытная. А остальные сущие менады, фурии, гарпии. Матерятся, как в казарме. Девицы из дансинга просто ангелочки по сравнению с ними.
Долгая пауза.
Потом ни с того ни с сего она спрашивает, когда слушается дело о разводе.
– На этой неделе, – говорю я, немного ошарашенный такой резкой переменой темы.
– И мы сразу же поженимся? – спрашивает она.
– Ну конечно, – отвечаю и попадаю впросак. Ей не нравится это мое «ну конечно».
– Можешь и не жениться на мне, если тебе не хочется, – говорит она.
– Но мне хочется, – говорю я. – И мы тогда уедем отсюда… найдем себе свой дом.
– Ты правда так думаешь? – вскрикивает она. – Как я рада! Я ждала, чтобы ты это сказал. Я хочу начать с тобой совсем новую жизнь. Уедем от всех этих людей! И ты бросишь свою дурацкую работу. Я найду место, где ты сможешь писать. Тебе больше не надо будет искать деньги. У меня будет куча денег, и ты будешь иметь все, что захочешь. Я притащу все книги, которые тебе нужно будет читать… А может, ты напишешь пьесу, и я в ней сыграю главную роль! Вот было бы чудесно, правда?
Хотел бы я знать, что сказала бы Ребекка, услышь она эту речь? Увидела бы она только актерку или же почувствовала бы рождение нового существа, пытающегося выразить себя? Возможно, не таинственность пустоты была в Моне, а таинственность прорастания? Что и говорить, контуры ее личности были расплывчаты, но это еще не повод для того, чтобы упрекать ее в фальши. Да, порой она прикидывалась, она была хамелеоном, но не внешне, а внутренне. Насчет внешности спорить было нечего – все было ясно с первого взгляда. А вот облик внутренний был словно столбик дыма: чуть дунешь – и он качнется в сторону, изменит очертания. Она была чувствительна, реагировала на каждое воздействие, но не воля других действовала на нее, а их желания. А ее театральность, наигрыш не были средством оттолкнуть или притянуть кого-то к себе, это был ее способ восприятия действительности. В то, что она придумывала, она и верила. То, во что она верила, становилось реальностью, то, что было реальным, то она и играла в соответствии со своим замыслом. Для нее не было ничего нереального, кроме того, чего она никогда не придумывала. Но то, над чем она задумывалась, немедленно претворялось в действительность, становилось реальным, какими бы чудовищными, фантастическими, невероятными ни были бы эти вещи. Ее границы никогда не бывали закрытыми. Было бы ошибкой считать ее человеком могучей воли. Воля у нее была, но не та, что бросает человека в новой или сложной ситуации головой вперед или заставляет его совершить отчаянный прыжок. Здесь речь идет скорее о постоянной настороженности, о постоянной готовности поступать согласно своим представлениям. Она действительно могла меняться с ошеломляющей скоростью, она менялась у вас на глазах с непостижимой легкостью водевильной звезды, поминутно появляющейся на сцене в новых обличьях.
Всю жизнь она играла неосознанно, и вот теперь ее учили делать это сознательно. Они лепили из нее актрису, показывая ей пределы искусства. Они показывали ей границы, которые нельзя переступать в этом ремесле.
У них ничего бы не получилось, дай они ей полную свободу.

18

В назначенный день я предстал перед судом, полный спокойного презрения. Все было оговорено заранее. Мне предстояло лишь поднять руку, произнести дурацкую клятву, признать свою вину и принять заслуженную кару. Судья выглядел настоящим огородным чучелом, украшенным очками с толстыми стеклами и обряженным в черную мантию; ее черные крылья зловеще шелестели в тишине зала. Моя безмятежность, казалось, раздражала его. Словно я не принимал во внимание всю значимость его персоны. А я и в самом деле не видел никакой разницы между ним и медным барьером для свидетелей, между ним и плевательницей. Барьер, Библия, плевательница, американский флаг, толстая тетрадь на его столе, молодчики в форме, призванные наблюдать за порядком в зале и создавать определенный настрой, знания, сваленные в его мозгах, пыльные книги, сваленные в его кабинете, вся философия, положенная в основу закона, очки, сидящие у него на носу, его подштанники, его внешность и его личность – весь этот ансамбль был сооружен для бессмысленной работы слепой машины, ради которой я бы и слюны на плевок не потратил. Все, что мне от этого было нужно – узнать, что я наконец свободен и смело могу совать голову в новую петлю.
Все шло своим ходом, одно за другим, к предусмотренному финишу, где меня раздавят, как упившегося кровью клопа, и вдруг я очнулся, уяснив, что он спрашивает, согласен ли я платить такую-то сумму в качестве алиментов бывшей жене до конца дней моих.
– Что такое? – переспросил я, и он сразу же оживился, предвкушая сопротивление.
Он повторил, что я, мол, должен подтвердить свое согласие платить столько и столько-то регулярно в течение всей моей жизни.
– Я на такую сумму не согласен, – с чувством произнес я. – Я намерен платить… – И я назвал сумму, в два раза превышавшую названную им.
Теперь пришел его черед сказать: «Что такое?» Я повторил сказанное. Он посмотрел на меня как на последнего идиота, затем быстро, словно захлопывая ловушку, рявкнул:
– Очень хорошо! Мы сделаем так, как желаете. Это ваши трудности.
– Это не трудности мои, а удовольствие и право.
– Сэр!
И я снова повторил то, что сказал. Он бросил на меня испепеляющий взгляд, потом жестом подозвал моего адвоката и, перегнувшись через барьер, что-то зашептал ему на ухо. У меня сложилось твердое убеждение, что он выяснял, не требуется ли мне психиатрическая экспертиза. Получив, очевидно, отрицательный ответ, он снова поднял глаза, уставился на меня каменным взором и сказал:
– Молодой человек, известно ли вам, какому наказанию вас подвергнут в случае невыполнения ваших обязательств?
– Нет, сэр, – сказал я. – И не имею ни малейшего желания знать это. Мы закончили? Мне необходимо вернуться на работу.
А там, за дверями суда, стоял прекрасный день. Я решил прогуляться и вскоре оказался на Бруклинском мосту. Пошел пешком через мост, на середине передумал, вернулся и нырнул в подземку. Ни малейшего желания возвращаться в контору у меня не было. Я получил отгул и намерен был использовать его на всю катушку.
На Таймс-сквер я вышел и двинулся в направлении франко-итальянского ресторана на Третьей авеню. В глубине бакалейного магазина, где и расположился ресторанчик, стоял прохладный полумрак. В послеобеденное время здесь никогда не бывало много посетителей. Вскоре я остался вдвоем с крупной, крепко выпившей ирландкой. Она едва не падала со своего стула. Мы завязали с ней довольно странный разговор. О католической церкви. И она все время повторяла как припев. «Папа в полном порядке, но в задницу я целовать его не стану».
Наконец она отодвинула стул, с трудом поднялась и попыталась направиться в сторону уборной, которая не была разделена на мужскую и женскую и находилась в холле. Я понял, что одной ей туда не добраться. Встал и подхватил ее под руку. Ее шатало и качало, как корабль в бушующем море.
Когда мы доплелись до двери уборной, она попросила, чтобы я помог ей еще и утвердиться на стульчаке. Я подвел ее прямо к сооружению, и ей оставалось всего лишь сесть. Она подняла юбку и попробовала спустить трусы, но силы ее оставили окончательно.
– Помоги мне, будь добреньким, – попросила она с бессмысленной улыбочкой.
Я выполнил просьбу, нежно потрепав ее при этом по лобку, и усадил на место. Собрался уходить.
– Ну постой, – заныла она и, ухватив меня за руку, как ни в чем не бывало принялась опорожнять мочевой пузырь.
Пришлось остаться, ждать, пока она покончит и с первым, и со вторым. Сопровождалось это взрывами газовых бомб и всем, что положено. И она повторяла упрямо.
– Нет. Папу в задницу я целовать не стану.
Женщина выглядела так беспомощно, что я подумал, а не придется ли мне еще и зад ей подтирать. Но долгие годы тренировки все же сказались: она сделала это сама, хотя процедура заняла уйму времени. Я уже собрался уходить, когда она снова взмолилась: теперь ей требовалось, чтобы я натянул ей трусы. Я выполнил и это пожелание, но не мог отказать себе в удовольствии пройтись рукой по ее ботве. Это могло оказаться серьезным искушением, но дух стоял такой тяжелый, что с этим искушением я сумел справиться.
Когда я выводил ее из туалета, patronne проводила нас укоризненным взглядом и сокрушенно покачала головой. Видимо, она не поняла, как по-рыцарски вел я себя в туалете. Так или иначе, мы вернулись за наш столик, заказали черный кофе и еще немного поболтали. Трезвея, она становилась назойливо благодарной. Сказала, что если я отвезу ее домой, то смогу поиметь ее.
– Я только приму ванну и сменю белье, – сказала она. – А то чувствую себя как в грязи, да простит меня Господь.
Я сказал, что домой отвезу, но останусь вряд ли.
– Ну, заделикатничал, – проговорила она. – В чем дело? Я что, недостаточно хороша для тебя? Разве я виновата, что захотелось в туалет? Ты же тоже ходишь в туалет, верно? Подожди, вот я приму ванну – увидишь, как я выгляжу! Слушай, дай-ка мне руку.
Я протянул ей руку, а она взяла да и сунула ее себе под юбку, прямо на мохнатый куст.
– Пощупай хорошенько, – сказала она. – Нравится? Ну так вот, она – твоя. Я ее только отскребу малость и надушу. Специально для тебя. Ты с ней можешь делать все, что захочешь, я не так-то уж плоха в этом деле. Но я не проститутка. Просто люблю пилиться, вот и все. Ко мне ходил один парень, и я была дурой, влюбилась в него. Он уже давно свалил, ты не беспокойся. Но, Господи, как я в него влюбилась! Но говорила ему, что не стану целовать Папу в задницу, это его и довело. Я хорошая католичка, не хуже его, но не могу видеть, как из Папы самого Господа Бога стараются сделать. Понял?
Она продолжала свой монолог, как коза прыгая с одной темы на другую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76