Роберт никогда ни о чем не спрашивает, Роберт выше таких вещей. А может, нет? Да что там, конечно же, Роберт выше таких вещей, хоть он и патриот, как все. Он снова на коне и, надо думать, тем или иным способом обделывает свои дела. Среди всех этих героев и борцов Сопротивления немало таких, которые ловко обделывают свои делишки. Почему не быть среди них и Роберту? Он теперь редко видится с ним и ни о чем не спрашивает, никогда – ни о чем. Может, оттого и Роберт тоже не спрашивает его ни о чем? Роберт не мастер трезво оценивать действительность, никогда им не был. Роберт, добрая душа, человек, который всю жизнь с переменным успехом проворачивал разные дела.
Да, он свяжется с ним, как только доберется до хутора. Путь займет целый день да еще ночь, и то, если повезет. Но, как знать, может, займет и больше. Ему нельзя шататься. Надо идти ровно, ведь он должен пересечь множество проезжих дорог да еще мост, а сейчас, после того, что он сделал, опасно пересекать мосты…
Все перепуталось. Это и давало Вилфреду возможность жить, на это он и делал ставку. Когда он доберется до большого хутора… Он вздрогнул при мысли: а что, если там больше нет Морица? Мориц обязан ему, Мориц – офицер, командующий частью… Но что, если его больше там нет?
Да что уж, конечно, он там. Правда, ему посулили другое назначение – ничтожный, дрянной пост у побережья при одной из никому не нужных батарей, размещенных здесь в первое лето войны. Мориц сам не знал, что это – повышение или… Он предпочел думать, что повышение. Там он будет сам себе голова, да и делать там почти нечего. Охота им вот так переставлять людей с места на место!.. Он сам сказал это Вилфреду с одной из тех своих кислых улыбок, что, казалось, таили в себе предательскую насмешку…
Вилфред шел предрассветным лесом и думал о том, как все перепуталось: вот у него ход к офицеру – командиру воинской части. Все началось с пустяка: однажды, когда случай или его собственная страсть к опасным играм свели их вместе на том большом хуторе и Мориц произнес одну из своих длинных тирад, лихо и от всего сердца выпалив изменническую ересь, в комнате вдруг появились двое, и Вилфред, быстро сообразив, что надо делать, продолжил сам преступную тираду в точности тем же голосом – голосом Морица, с той же легкомысленной цинической интонацией, на его родном языке… и те двое застыли на месте, ошеломленные, и только переглядывались… а Мориц встал и с улыбкой заявил: «Да, вот перед нами один из этих непокорных болтунов, которые выражают идеи Сопротивления…» Он тут же предал Вилфреда, своего спасителя… и те двое вывели его во двор большого хутора, избили как следует и увезли…
Затем по приказу свыше его отпустили. Как дал понять ему Мориц, иногда могут пригодиться такие типы, как он, такие, у кого связи по обе стороны…
Значит, правда, что куда ни глянь – все прогнило, значит, в каждом механизме имелось свое ненадежное звено. И правда, в силу того, что сам он был ненадежным звеном во всех цепях, куда вставляла его жизнь, он стал играть спасительную роль посредника… Он невольно улыбнулся этой мысли – один в ледяном царстве: кто он, падший ангел? Пусть так!..
Когда же он доберется до хутора?.. Казалось, путь до него бесконечно долог… Но он знал дорогу. Случай сделал его ангелом-спасителем человека, занимавшего высокий пост, но, возможно, недовольного этим постом, впрочем, кто знает? Наверно, и он играл в ту же игру и так же смотрел на все с разных сторон, как и Вилфред, так что, надо думать, в тот самый первый раз их свел не только слепой случай.
Ведь они же с первого знакомства поняли друг друга.
Они поняли друг друга в тот же миг, когда опасность миновала – когда она миновала для Морица. Взаимная зависимость – добрый залог для дружбы. И то хорошо, что каждый знал про другого: он запятнан, он изгой, желающий одного и делающий другое… А что могла дать Морицу война? Он владел имением в Померании, был богат, а значит, и над ним тоже нависла угроза, он был утонченный игрок, чуждый этой плоской, хоть и непомерно восхваляемой односторонности, имя которой – мораль. Можно считать, что Вилфред вызволил из беды своего духовного брата. Он подыскал ему также подружку, отыскал в джунглях, где пребывали подобные ей – презренные, лишенные нравственности и равнодушные люди – люди без родины, как называли их.
Вилфред шагал, насмешливо улыбаясь. Его уже не шатало из стороны в сторону.
Все перепуталось – но только не для простых душ. Он сразу вспомнил Лилли и ее мужа – простого человека с простыми целями и заботами. Для них, для всех, кто был с ними, Вилфред только что сыграл роль сущего ангела. Вспомнил он и о другом, что-то настойчиво рвалось в душу и грозило ее заполонить. Но он отогнал эту мысль. Он словно бы видел женщину, которая бежала по белому снегу между деревьями. Она обошлась без его помощи. Он знал, что она будет в этой партии. Вилфред многое знал из того, что творилось по обе стороны фронта. Ему было забавно все это знать. И забавно вмешиваться временами. И если был в мире человек, которого ему действительно хотелось спасти от этой безумной охоты на людей, то и это нисколько не умаляло его равнодушия ко всему на свете. Где-то в пустом пространстве его души жила память о чем-то настоящем и прочном… скудные воспоминания о несбывшемся.
Все эти настроения забавляли его, они помогали скоротать время в пути… После, надо думать, его осенит что-либо другое, коль скоро нет выбора. Придет время, и он отдаст себя на волю судьбы… Все происходит само собой. Первым делом его ждет отдых на большом хуторе.
5
Многие мужчины с годами обретают лицо. Роберт принадлежал к их числу, черты его лица стали тверже, образовав некую систему складок, и выражали теперь определенный характер, который он старался воплотить всем строем своей жизни. Жизнь его была соткана из множества решений, и все они принимались от чистого сердца. Его изначально смазливое лицо послушно приноравливалось к каждой очередной роли. Но после случилось главное событие его жизни. Он был из тех, кто говорил: «Когда на карту поставлена судьба отечества…» Все горе родины, собранное вместе, подарило ему вторую молодость. И мало-помалу он обрел лицо человека, на которого можно положиться, при желании он мог бы сделать на этом карьеру…
«Таких, как он, изображают на рекламах виски», – подумал Вилфред, когда они стояли друг против друга в дверях. Роберт не скрывал своего изумления:
– Как ты узнал пароль?
– Господи, право же нетрудно сообразить, что человек твоего толка открывает дверь по звонку, сигнализирующему букву «V» [ ]! Ты что, не хочешь меня впустить?
Когда они вошли в комнату, он сразу заметил запретный радиоприемник на книжной полке, точнее, край его, выглядывавший из-под незатейливой маскировки.
– Я уже увидел его, – сказал он, когда Роберт попытался заслонить собой аппарат.
Ох уж эти патриоты с их позами и мелкой возней. Все, что они ни предпринимали, было так прозрачно – нескончаемая демонстрация боевого и беспорочного образа мыслей. И когда старина Роберт, словно по команде, скользнул к неизбежному бару, – мыслимо ли вообще представить себе этого человека без бара, даже очутись он волей судьбы в вигваме? – Вилфред сказал:
– Да, мне и правда не помешал бы глоток какого-нибудь живительного напитка, ты угадал. Но ты словно боишься меня?
Роберт улыбнулся чуть смущенной улыбкой.
– Боюсь тебя? – повторил он, поднимая стакан.
Вилфред осушил свой.
– Почему бы и нет? – игриво сказал он.
Они сидели прямо друг против друга, между ними – маленький письменный стол. Из нижнего ящика стола торчал клочок бумаги – одна из запрещенных листовок, которые эти люди читали и распространяли с молниеносной быстротой словно лишь для того, чтобы вырасти в собственных глазах.
– Коли так – твое дело объяснить почему, – холодно произнес Роберт.
Вилфред подумал: «А он куражится, хотя, может, он и вправду так вошел в образ…»
Он протянул Роберту пустой стакан:
– Я сам при случае пришлю тебе бутылку.
Роберт наполнил стакан и ответил с опозданием, слишком явным, чтобы расценить это только как дерзость:
– Я не уверен, что захочу принять твою отборную водку.
Сквозь маскировочные шторы, сквозь двойные рамы окон до них донесся топот марширующих ног. За углом топот оборвался. Но тут же послышалась песня – солдатская песня с привычным рубленым ритмом.
– Дурацкая песня! – Вилфред снова протянул стакан.
Роберт словно не замечал его.
– Это тыговоришь!
Опять скупой, с запозданием, холодный ответ. Вилфреда охватило беспокойство: нет, он не боялся, просто его раздражало, что он не знает, в какой мере позер Роберт слился со своей ролью «истинного норвежца».
– Что ж, сейчас самое время раскрыть мне тайну, что на самом деле ты – один из главарей Сопротивления, только не отвечай мне опять: «Это тыговоришь!» Дескать, Черчилль да ты, ну и еще два-три человека, имен которых ты, конечно, не знаешь…
«Какого черта, почему этот идиот не принимает мяч, когда над ним подшучивает старый друг?» Запоздалые ответы Роберта и вправду начали его пугать.
Роберт встал. Обернувшись к окну, он, казалось, сердито принюхивался к темно-синей шторе, отгораживавшей его от мира, где царило действие.
Когда он обернулся к Вилфреду, на лице его сияла улыбка. Это было неожиданно. Старая плутоватая улыбка, какой улыбаются друзьям, уже без всякой отчужденности.
– Зачем ты ко мне пришел? – спросил он.
– Зачем в нынешние времена приходят друг к другу? Поболтать. И еще – вдруг у тебя есть диван, на котором можно поспать…
– Несколько ночей?..
Вилфред кивнул.
– Если только я не помешаю…
Теперь Роберт уже без всякой просьбы налил ему стакан все той же дрянной водки.
– Конечно, – сказал он. Улыбка не сходила с его лица. – Кстати, от какой из двух сторон ты прячешься?
– От обеих.
Роберт сел. Он раздумчиво кивнул. («Господи, ему ли изображать из себя мыслителя!»)
– Ты, кажется, очень устал?
– Ты попал в точку. – Вилфред выпрямился в удобном хозяйском кресле. Его то клонило ко сну, то вдруг охватывало неестественное оживление. – А вот ты, напротив, выглядишь помолодевшим, словно заново родившимся. Может, поделишься тайной, каким кремом ты мажешься на ночь?..
Роберт рассмеялся.
– Мне диета на пользу. Пудинг из акулы или еще бог знает из чего. Из брюквы. Я думаю, все мы, кто вынужден жить на паек…
– Хочешь намекнуть, что я купаюсь в мясном соусе?
Вилфред насмешливо тронул свои скулы, словно у мертвеца выдававшиеся под тонкой кожей. Роберт подумал: «Если бы рафаэлевский ангел несколько месяцев сидел на голодном пайке…»
– Не знаю я, в чем ты купаешься, – добродушно сказал он.
Вилфред встал, шатаясь от усталости.
– Разговор двух старых друзей в эти дни приобретает порой налет нездоровой враждебности… – Он оглянулся вокруг. – Ты, кажется, упомянул про какой-то диван.
Роберт вяло показал рукой в сторону портьеры.
– Если только там уже не спит кто-то другой…
Чуть погодя Роберт стоял, просунув в щель между портьерами свечу, и внимательно разглядывал своего старого друга. Тот сразу же погрузился в глубокий сон – как только упал на диван. Роберт заботливо прикрыл спящего одеялом. Его угнетало тягостное чувство стыда, но он не мог понять, стыдится ли он того, что приютил сомнительную личность, человека, о котором говорили, что его не мешало бы убрать… или того, что он скрыл свое природное гостеприимство под маской холодности. Что, в сущности, знал он об этом бывшем друге своем из лучших времен, которому втайне всегда завидовал, оттого, что тот добивался всего, что желал, – рыцарь легкомыслия и незаслуженной удачи, человек, с которым он некогда делил и горе, и радость. Дружба их возникла много лет назад, в далекие годы первой войны, когда и он сам, и вся его компания беспечно плыли по воле волн – волн легкомыслия и равнодушия. И что, в сущности, знали люди, желавшие его убрать, об этом падшем ангеле, что сейчас спал на его диване таким глубоким сном, каким спят только праведники? Это худое лицо, похожее на смутный набросок в путевом блокноте художника, хранило знакомое выражение бесхитростной робости, в свое время покорившее всех. Безмерная растерянность охватила доверчивую душу Роберта, столь уязвимую для злой воли.
Кто вообще знаетхоть что-нибудь об этом вечно мятущемся дитяти с множеством несбывшихся дарований? Годами его чуть ли не боготворили за незаурядность, зато потом – даже не высмеивали, просто забывали о нем, как забывают всех, кто не оправдывает надежд или же совершает недозволенные виражи в своей, казалось бы, предначертанной карьере, из-за чего окружающие остаются с длинным носом – и это в награду за все их восхищение и преданность…
Роберт вздрогнул: он вдруг увидел руку.Чуть заметно сдвинулась портьера, и луч света выхватил из тьмы желтый, как воск, протез, покоившийся на груди спящего. И показалось вдруг, будто это и есть самая живая, единственная живая часть существа, лежащего на диване. И Роберт впервые понял, что когда-то, да и всегда, его притягивала именно эта тепличная искусственность Вилфреда, бесплотность, что ли. Необузданность его и вместе с тем утонченность, порочность, и совершенная невинность, и в придачу этот дешевый цинизм, изумлявший наивных его соотечественников, привыкших воспринимать каждое слово всерьез, при всей испорченности – на словах, и на деле – того круга, в котором оба в ту пору вращались.
И еще кое-что другое понял он, стоя вот так и разглядывая друга, потому что теперь видел его в новом ракурсе: полное безразличие спящего, казалось, еще больше обостряло его собственную, недавно пробудившуюся тягу к справедливости и добру. Трагическая участь родины, все страшные события, обрушившиеся на нее, начиная с того самого непостижимого апрельского дня… разве не угадывалась за всем этим упорядочивающая рука, встряхнувшая ватный хаос жалких и вялых судеб?
Да, так оно и есть: удар, жестокий и беспощадный, но зато он разбудил их… А что же, собственно, было прежде?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32