Он быстро оделся. Начальница продолжала улыбаться.
— Зайду на ферму, посмотрю, что там, — Миша, не находясь с темой, сморозил глупость. Но пришлось продолжать: — Вчера, знаешь, свинья там…потомство свое сожрала, всех поросят.
— И что тебе? Сожрала — и Слава Богу, ну скушала — и хорошо, можно больше не волноваться за них, не переживать, лучше самой съесть. Поспать теперь можно спокойно.
Она потянулась, снова взяла стакан и продолжила:
— В природе есть мудрость. Я часто думаю, что хорошо бы и людям — сожрать так вот сразу, чтобы не расстраиваться. Все равно им не жить по-нормальному. Что-нибудь, да случится, везде и за всеми не углядишь. Мама моя, помню, очень переживала. А я, к ее ужасу, после мнемы прямиком — к папе… Поневоле замечтаешься, что не сожрала дитём.
Миша стоял столбом, не решаясь уйти, и крепко сжимал под мышкой книгу Большого Букера. Взгорбленная простыня рассуждала:
— Вот бы все уничтожить самим! Из чистой любви. Когда-нибудь это будет. Мы не позволим ввязаться боженьке, который привык снимать сливки. Мой папа… — на этом слове она запнулась. — Он часто говорил: кто я и кто Бог, как мне его любить? Как я могу? Кто я такой, чтобы завидовать и подражать святым?
— Я давно хотел спросить, — Миша сменил-таки тему. — Как это бывает у женщин? Мнема?
— Перестань психовать. Уходишь — уходи со спокойной душой, я не сержусь. Не надо выдумывать, что тебе интересно. Ты даже не соображаешь, о чем спрашиваешь. Мне же перепутали мнему, понимаешь? Пе-ре-пу-тали!
— Подружки могли рассказать, — Миша попробовал выкрутиться.
— Тс-с! — начальница приложила палец к верхней губе, которая чуть закруглялась кожаной горбушкой и портила профиль. — Не суйся не в свое дело. В конце концов, я не перестала быть женщиной, как не стыдно?
— Извини, молчу, — Миша взялся за ручку двери. — В общем, я пошел, хорошо?
— Стой! — та села и скрестила на груди руки. — Куда ты собрался? В дверь? На рассвете? Нет, голубчик, в дверь нельзя.
— Но меня уже видели, как я шел…
Веки начальницы дрогнули. Первый лазерный луч поразил Мишу в сердце, второй — в пах.
— Могли видеть! — поправился Миша. — Я же осторожно!
— Мужчины уходят от меня через окна, — мягко объяснила начальница.
— Так здесь второй этаж!
— Ну и что?
Миша подумал, что будет, если он просто пошлет эту стерву к веселой матери. Скорее всего, ничего. Запросто. Сказав про себя это слово, он понял, что уже карабкается на подоконник.
— Глупость, вот те крест, — процедил сквозь зубы старший вожатый. — У всех на виду…
— Молва меня не волнует. Ты, никак, боишься? А как же Второй Энергоблок?
Миша сидел на корточках, похожий на уродливого демона из восточной сказки. Правильнее было уцепиться руками, зависнуть, разжать пальцы, полететь. Но сделать это ему мешал проклятый Букер, норовивший выскользнуть из-под мышки. Миша почему-то не мог с ним расстаться. Возможно, это просто не приходило ему в голову. Рискуя сломать себе шею, он продолжал сидеть и чувствовал шкурой, как позади него занимается пожар. Уже слышалось потрескиванье, в ноздри плыл невидимый дым — все очень знакомое, однажды уже пережитое. Сухо щелкнули ладошки, и Миша прыгнул, словно его ужалили. Ему повезло, он не убился и сломал лишь руку — свободную, не занятую Букером. Но книга все равно отлетела в крапиву, и Миша, превозмогая боль, полез за ней, взял, отошел от административного корпуса и посмотрел на окно. Там никого не было. Занавеска подрагивала на ветру, и казалось, что в нее кто-то дышит.
…Врачиха, судя по ее лицу, провела бессонную ночь. Она ни о чем не спросила, и все лечение прошло в молчании. В какую-то секунду Миша почувствовал себя женщиной, врачихиной сестрой по несчастью. Та все понимала и честно выполняла свой долг, поддерживая подругу, помогая ей в общей беде.
Метаморфоза до того разозлила Мишу, что он выместил наболевшее на Тритонах. Все у них оказалось не так.
Их задержали на плацу, когда другие уже разошлись завтракать, и долго выговаривали. Наконец, вогнали в синюю краску по четырем показателям, и посулили подпортить мнемирование.
6. Два дня до родительского Дня.
Шашечки для Тритонов: желтая, желтая, желтая, зеленая
Купальня была самая обычная. С обрыва, нависавшего над ней, она казалась хрупкой рамкой, поделенной надвое и пущенной в ручей, словно кораблик. Или плот, которому не хватало муравьев и огня. В ней было два отделения неравной величины: крокодильник и лягушатник, оба — с осклизлыми лесенками, теряющимися в мутном мраке. Лягушатником давно не пользовались, и он зарос тиной. В него однажды помочился глупый Катыш-Латыш, и был мало что строго наказан, но и бит.
Крокодильник стоял чистый.
К купальням спускалась тропинка, склон был крут; повсюду вились полированные корни. Сандалии отчаянно скользили по хвойной дорожке, и скаутам запрещали спускаться наперегонки.
Игорь Геннадьевич, который боялся речного течения и тоже пользовался купальней, спешил окунуться до их прихода. Тритоны застигли его в неподходящий момент: военрук только что переоделся и самозабвенно прополаскивал исподнее. Он увлекся, завороженный детским страхом упустить трусы, очутившиеся в забортной неизвестности купальни: утонут, страшно перекувыркиваясь. Играя с водой, как с огнем, он иногда нарочно выпускал их на миг и ловил в последний момент, за которым маячила катастрофа расставания.
И, конечно, упустил окончательно, напуганный свистом и улюлюканьем.
Тритоны едва не смяли его, наплевав на скоростные и возрастные ограничения. Игорь Геннадьевич шикал на них, махал руками и ругался дошкольной сортирной руганью. Его оттеснили в угол, откуда он с негодованием взирал на Мишу, который спускался по склону медленно и с опаской, беспокоясь за гипс.
— Степин! — позвал подраненный вожатый. — Строй отряд!
Он словно не заметил наглого поведения Тритонов, на что военрук, против ожидания, ничуть не обиделся и принял, как должное. Миша притормозил, достал свисток и коротко свистнул.
Степин толкнул Игоря Геннадьевича плечом, принял серьезный вид и громко приказал разбушевавшемуся отряду построиться.
Военрук, который во всех ситуациях с уважением относился к самой идее построения, напустил на себя важность и мигом простил прегрешения юности.
Тритоны выстроились по периметру крокодильника.
Миша добрался до скамеечки, сел, вытянул из-за ремня книжку, положил ее рядом. Скауты переминались, в нетерпении ожидая, когда придет медсестра, которой по должности полагалось следить за водными процедурами. Та уже спешила; она прыгала с корня на корень, оберегая, как и Миша руку, но только не прижимала ее к груди, а отводила из-за зажатых в горсти песочных часов. Лицо медсестры, глубоко изрытое оспинами, было наполовину прикрыто косынкой.
Миша угрюмо осмотрел строй.
— Без напоминаний, пожалуйста, — предупредил он. — Пятнадцать минут. Кто задержится в воде хоть на секунду, пусть пеняет на себя.
Малый Букер прищурился, пытаясь разобрать название книги. Неужели? Точно, эта она! Букер непроизвольно выпятил грудь и ущипнул за плечо Катыша-Латыша.
— Смотри!
— Куда смотреть?
— На книжку мишкину! Это мой Ботинок написал. Я отсюда вижу.
Катыш-Латыш нахмурил пшеничные брови, пригляделся.
— Ну и что? Он в институте учится, понятно. Ему положено такое читать. Вот если бы твой Ботинок написал «Дротик» или «Бронзовую Рыбу» — тогда другое дело…
Он говорил об известном блокбастере и более позднем бестселлере. Скауты зачитывались приключениями их героев.
— Козел ты недоенный! Это круче, чем «Дротик». Там знаешь, как непонятно? У тебя и к старости мозгов не будет, чтобы ее прочитать.
Тем временем Миша раскрыл книгу и навис над ней, опираясь здоровой рукой о скамейку. Игорь Геннадьевич трусцой пробежал за спинами построившихся и на входе в купальню раскланялся с медсестрой. О потерянном белье военрук вспомнил уже наверху и оглянулся, боясь, что скауты его выловят и станут глумиться.
Букер, обозлившись на Катыша-Латыша, взялся за Котомонова. Но Котомонов увлеченно следил за чрезвычайным вертолетом, который кружил над поселком и что-то разнюхивал. Букер надменно фыркнул и нарочно стал смотреть в другую сторону, хотя вертолет его тоже очень интересовал.
Медсестра подошла к скамейке и вопросительно посмотрела на Мишу. Тот улыбнулся, передал ей свисток:
— Распоряжайтесь сами. А я тут посижу на солнышке, почитаю. Видите, какой из меня боец.
Дроздофил и Аргумент пялились на медсестру, у которой все было на месте, и поглядеть было на что, даже в халате, а Катыш-Латыш утверждал даже, что видел и без халата, в бане, окна которой были грубо закрашены масляной краской, но что с того, в краске давно прокрутили отверстие. Скауты, когда мылись, смазывали дырочку мылом, чтоб не подсматривали снаружи. Охотники поглазеть на собственных братьев находились всегда. Последний, уходя, смывал мыло; дырочка пользовалась спросом, когда в баню заходил женский персонал. Из зависти Катышу-Латышу никто не верил; ему возражали, говоря, будто он не успел рассмотреть толком, вовремя схваченный железной рукой Леши и заработавший для всего отряда черную метку. Его поставили к позорному столбу под жесткие очи Муция Сцеволочи, и он два часа стоял, терпя унижение не только от Кентавров и Дьяволов, но даже от своих. Паук плюнул и попал ему в глаз; позже он поймал Паука близ «кукушки» и там обработал на славу, Паук молчал, покуда Катыш-Латыш устраивал ему общественное порицание по собственному рецепту.
Свисток слился с воплями и дружным всплеском. Брызги упали на титульный лист, и слова «Пониженная Дифференцированность» намокли. Миша чертыхнулся, перевернул страницу и взялся за Предисловие.
»…Нынешний этап цивилизации ставит нас перед необходимостью пересмотреть многие положения, затрагивающие самые основы культурного человеческого существования. Вызов, который бросает цивилизованному миру фанатичная дикость Юга, вынуждает нас вспомнить о глубинных корнях не только людского, но и вообще мирового бытия, чтобы, переосмыслив их в современных терминах, противопоставить грубой силе, которая рвется уничтожить и поглотить белые народы. Начавшаяся и с некоторых пор успешно ведущаяся перестройка массового сознания европейцев и евроазиатов, известная как процедура мнемирования с последующим диалектическим синтезом, является одной из вех на пути к состоянию общественной мысли, позволяющему эффективно противостоять так называемой «живой», «пульсирующей» вере южных варваров.
Не секрет, что религиозные ценности в их прежнем виде почти совершенно утратили свою значимость для среднего представителя цивилизованного мира. Символы лишаются смысла, вырождаются в идолов и обесцениваются до суетности базарной безделушки. Догмы выхолощены, ритуалы формальны, храмы сделались оплотом суеверий и совершенно заслуженно подвергаются воздушным атакам наших непримиримых противников.
Слова «Господь», «Искупление», «Зло» и «Добро» приобрели исключительно прагматический, гуманистический смысл, отражая и служа личным, сугубо мирским желаниям масс. Этот губительный процесс совершенно не считается с истинным наполнением перечисленных концепций, и мы, оставшись без живительного источника, терпим поражение за поражением…»
— Жижморф! — заорал бдительный Миша, отрываясь от строчек. — Выйди из купальни! Стань вон там! И стой! Еще раз увижу — на кол надену!
Не глядя больше на Жижморфа, который, естественно, сделает все, как было приказано, Миша продолжил чтение:
«Такое положение нетерпимо. Задачей этой книги будет попытка вернуть набившим оскомину понятиям их первоначальное значение. Коснувшись динамики космического существования, мы сможем пристальнее взглянуть на положение, в котором сегодня находимся, и сделать из понятого широкомасштабные выводы. Настоящий труд не может претендовать на исчерпывающее понимание всего, что было накоплено человечеством в упомянутой сфере, и является, по сути дела, популярным изложением некоторых мыслей автора, которые, на его взгляд, согласуются с общей направленностью мирового процесса.
Настоящий труд предназначен для массового читателя, и тот, кто стремится глубже проникнуть в намеченные проблемы, должен обратиться к иным, более авторитетным источникам.
Общая картина, которая в данном Предисловии набросана лишь робкими штрихами, подробнее вырисовывается в основном тексте. Пока же я позволю себе предложить вниманию аудитории своего рода автореферат, делающий более понятным содержание дальнейших глав и резюмирующий давние мысли автора.
Если мы обратимся к первоисточникам и зачерпнем из безбрежного океана древнейших свидетельств, то сможем разглядеть принципиальное сходство главных религий человечества. На это сходство неоднократно указывали теософы и философы, однако их собственные писания оставались малопонятными для неподготовленной публики. Кроме того, они не были приняты за основу дальнейшего развития в силу корпоративного и конфессионального эгоизма».
— Эхе-хе, — отпустив на секунду страницу, Миша почесал в затылке здоровой рукой. Налетевший ветер встрепал книгу. Миша невидящими глазами окинул крокодильник, в котором бесновались Тритоны. Котомонов топил Паука, Степин целился в Букера футбольным мячом, который оставил нашкодивший Жижморф.
— Что читаем? — медсестра заглянула за мишино плечо. Тот очнулся и дал ей разобрать; медсестра разразилась тревожным кудахтаньем. — Это вас в институте заставляют?
— Нет, здесь, — ответил Миша и вновь углубился в книгу.
— Она? — медсестра не отставала и шепотом уточнила: — Фартук?
— Жизнь, — коротко возразил Миша.
»…Тем не менее, то общее, что содержится в священных текстах различных культур, заставляет радикально пересмотреть значение цивилизации для людского сообщества.
Наш традиционный взгляд на историю народов опирается на незыблемую уверенность в том, что в конечном счете любая цивилизация, любое развитие и всякая культура суть благо, очередная ступень к совершенству, приближающая нас к недостижимому Абсолюту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13