– Доктор, оставьте меня здесь. Какая разница между госпиталем и медсанбатом? И в госпитале я больше был на ногах, чем в постели, и здесь я на ногах. Там было тихо и спокойно, и здесь, слава богу, пока тишина. А я уже принял роту, чувствую в ней себя как дома, как же я покину ребят?Смородина задумалась и некоторое время молчала. Казалось, она совсем забыла о Фирузе. Обеспокоенный Фируз не выдержал.– Доктор, до сих пор я никого ни о чем не просил. Может быть, это моя первая и последняя просьба, очень прошу ее уважить.– Просто поражаюсь, как вас могли выписать в таком состоянии из госпиталя?Фируз промолчал. Не мог же он признаться, что довел хирурга до белого каления своими просьбами о выписке, и тот в конце концов махнул рукой: будь что будет, иди!Врач была в затруднении: жаль было выдворять из полка такого хорошего парня, а, с другой стороны, что она скажет командиру полка, если станет известно, что человек с открытой раной служит в полку? Не позавидуешь тому, в чьих поступках или словах Ази Асланов почувствует фальшь и обман. Подполковник относился к ней с уважением, и для Смородиной страшнее смерти был бы его гнев…– Ну, ладно, – сказала она, вставая. – Оставайтесь… пока. Будем лечить. Но с условием…– Готов на любые условия! – воскликнул Фируз.– С условием, – повторила Смородина: – будете регулярно приходить на перевязки – до тех пор, пока не скажу «хватит».Она не стала слушать изъявлений благодарности и тоном приказа сказала:– Идите. Но если нарушите наш уговор, пеняйте на себя. 2 Стояла мягкая, удивительно теплая погода; лес, одетый в золото осенней листвы, выглядел торжественным и посветлевшим, притихшим. Желтые листья время от времени срывались с полуоголенных ветвей и медленно, задумчиво кружась, опускались на землю. Их много уже опало, они устилали землю золотистым ковром; те, что опали до дождей, темнели по краям, испуская грустный прощальный аромат.Николай Пронин и Лена Смородина сидели на широком пне и смотрели на лес, одетый в желтый убор. Убор этот редел с каждой минутой; вот-вот подует холодный осенний ветер, сбросит золотые шапки деревьев, и будут деревья до самой весны тянуть голые ветви к солнцу.– Какая красота, ты только погляди, – говорил Пронин. – Наверное, ничего красивее осеннего русского леса на свете нет… Не понимаю людей, которые этого не чувствуют…: Вся поэзия, вся романтика жизни заключены в природе. – Он задумчиво вертел в руке тонкий прутик задел им лениво падавший лист – тот изменил направление и приземлился не там, где хотел. – Человек является в мир не для войны… Сколько дней отведено ему на свете? Для чего? А сколько дней отнимают у него войны, муки, страдания? Сколько счастливых дней остается ему?– Счастливые дни сами по себе не приходят, – сказала Смородина и ласково прижалась к Николаю.– Эти счастливые дни у нас вырывает война. Сидеть бы вот с тобой… в другое время!.. Чтобы не ожидать с минуты на минуту, когда поступит приказ… Чтобы думать о жизни, о детях, о родной земле.Слушая его, Смородина закрыла глаза.– Лена, ты что, спишь? – Николай прижал девушку к груди, поцеловал ее. – Завтра уже полгода, как мы с тобой встретились, а мне кажется, что мы любим друг друга тысячу лет. С тех пор, как я узнал тебя, совсем иначе смотрю на жизнь. Ценю ее. Каждая минута мне дорога. За это я благодарен тебе.– А я без тебя и жизни не мыслю. Когда ты со мной, я забываю все на свете.Пронин встал, взял в свои тяжелые руки маленькие, легкие руки девушки и поднес их к губам…Потом они долго бродили по лесу. Наконец, вышли на опушку; впереди расстилалась бескрайняя равнина.Пожилой крестьянин, собиравший хворост, разогнулся над вязанкой, попросил:– Помоги мне, молодой человек.Николай помог старику закинуть вязанку за спину. С болью в сердце отметил, что старик одет в немыслимые лохмотья, что худое лицо его изборождено глубокими морщинами, что, наверное, он болен и голоден, и ему стало неловко за свой цветущий вид, за то, что он сыт, обут и с иголочки одет. "Все отдают армии люди, – подумал он. – И ждут от нас только одного: победы. А до победы еще ой как далеко".– Спасибо тебе, сынок, – сказал старик и перекрестился. – Да не разлучит вас господь, дети мои.Старик видел, как целовались Николай и Лена, и, не желая их смущать, отошел подальше. Но они, сами того не ведая, снова вышли на него.– Далеко ли идти? – спросил его Николай. – Может, помочь?– Нет, дорогой, донесу сам. И не командирское это дело – таскать дрова. Спасибо. Будьте здоровы. – И старик, кряхтя, пошел через поле кратчайшей дорогой в село. Из-под огромной вязанки хвороста виднелись только голова и ноги.– Неужели и мы постареем и станем такими, как он? – Николай провожал старика взглядом.– Если останемся жить, конечно, постареем, – бодро подтвердила Лена.– Это ты-то станешь бабушкой, а я дедушкой? – Николай сел на ствол спиленного дерева и усадил Лену на колени. – Не верится что-то… А хотелось бы увидеть детей и внуков…То, о чем так часто говорил Николай, отвечало желаниям Лены: мысль о детях согревала ее сердце с тех пор, как она познакомилась с Николаем; мечта стать матерью жила в ней давно.– Как только кончится война, поедем в Лугу и там сыграем нашу свадьбу, – решительно сказал Пронин. – Ну, а потом поедем погостить у вас на Урале. – Он вдруг улыбнулся тому, как далеко унесла его фантазия. – А потом самолетом махнем на Черное море, погреться на южном солнце.Лена засмеялась.– Не согласна я с тобой, Коля. Почему свадьба должна быть в Луге? Если останемся живы, давай сыграем две свадьбы, но сперва у нас на Урале, а потом уж в Луге, раз ты хочешь, чтобы мы там остались жить.– Пусть будет по-твоему!Он взял Лену за руку и они направились через лес в лагерь. Глава третья 1 Пожалуй, один только командир полка, не считая, конечно, часовых, бодрствовал в столь поздний час. Даже неугомонный замполит Филатов заснул прямо с газетой в руках, и, повернувшись спиной к стене, храпел так, что с непривычки человеку стало бы не по себе. Но Ази не обращал внимания на такие мелочи; он весь углубился в письмо из дому. Очень хорошее, немногословное письмо, но дорогое и радостное – первое письмо, написанное сыном. Не раз с утра доставал Ази из кармана и читал-перечитывал маленький листок бумаги, и никак не мог от него оторваться. Нетвердый почерк, неровные крупные буквы, бесхитростные простые слова ребенка разжигали в сердце Ази нежность и жгучую тоску по дому, и в то же время будили отцовскую гордость.Он представил себе маленькую ручонку сына, крепко державшую перо, и почувствовал себя счастливым; теперь ему и горя мало, сын уже пишет ему письма!Он прибавил свету в десятилинейной лампе, развернул на столе письмо, расправил его. И снова сложил и опустил в нагрудный карман. Сел. Достал бумагу и принялся писать ответ сыну. "Здравствуй, сыночек, джейранчик мой, Тофик! Получил я твое письмо, радуюсь ему, горжусь, что ты уже большой мальчик и сам можешь писать письма, и отца своего не забываешь.Не тоскуй обо мне, дорогой сынок. Вот прогоним врагов с нашей земли, закончим войну, вернутся домой отцы и братья, и я тоже домой приеду. Посажу тебя на одно колено, Арифа – на другое и буду рассказывать вам сказки. Таких вы и от бабушки не услышите, и из книг не вычитаете.Пиши мне почаще, сынок. Будь умницей, хорошо учись, не огорчай бабушку и маму.Целую тебя, а ты поцелуй вместо меня бабушку, маму и своего младшего брата.Твой отец Ази".
Он свернул письмо, вложил его в конверт, надписал адрес. Поднявшись, прошелся по землянке. Потом снова вернулся к столику, достал из кармана кителя фотокарточку и долго смотрел на нее. Оба сына были сняты рядом, голова к голове. "Дорогие вы мои, как я хотел бы увидеть и послушать вас. Подросли с тех пор, как уехали, наверное, уже большие… Пройтись бы вместе по улице, посмотреть на море… И ведь не так уж далеко Ленкорань, да ничего не поделаешь – не прибежишь, не приедешь, не прилетишь…"До войны Ази Асланов служил в одной из воинских частей в пограничном городе Золочеве. Как обычно, отпуск он проводил на родине, в Ленкорани. Весной сорок первого они договорились со своим другом Сергеем Сиротой, что половину летнего отпуска проведут на Кубани, а потом поедут в Ленкорань, сообщили об этом своим домашним. И, конечно, в станице Славянской и в Ленкорани родные готовились достойно встретить дорогих гостей. Сергей Сирота даже подарки купил для Нушу хала, и почти в тот же день Ази запасся подарком для матери своего однополчанина.Сергей Сирота был немного моложе Ази, и жена его Наташа тоже была моложе Хавер, но разница в возрасте ничуть не мешала многолетней дружбе. Если часть переводили с одного места на другое, они старались, чтобы их семьи поселились рядом. Если Наташа шла на базар или еще куда-либо, она была спокойна за детей – за ними присматривала Хавер, которая тоже могла не волноваться, если ее дети оставались на попечении Наташи. Дружба родителей сближала и детей, они вместе играли, вместе ели и отдыхали, можно сказать, и жили вместе.В субботу, двадцать первого июня, был день рождения Любочки, дочери Сергея Сироты. Отметили этот день весело; дети, в том числе и именинница, к вечеру так набегались и наигрались, что вскоре отправились спать, а взрослые сидели, беседовали до полуночи, а когда гости разошлись и мужья тоже легли отдыхать, Хавер и Наташа принялись мыть посуду. Едва, закончив эту работу, легли отдохнуть, как сторожную тишину пограничной полосы разнесло вдребезги свистом снарядов и грохотом разрывов. Хавер вскочила с постели, кинулась к кроваткам детей.Ази уже одевался.– Что это, Ази?– Это на границе… Не знаю, что, но хорошего не жду…– Война? – прошептала Хавер.– Время такое, что всего можно ожидать. Может, провокация, а может… Ази затянул на гимнастерке ремень и надел фуражку. – Хавер, я бегу в часть. Смотри за детьми. Если сразу не вернусь – не волнуйся. Держись около Наташи, старайтесь друг друга не потерять.– Ази! – окликнул из коридора Сергей.– Иду, иду! – и уже в дверях сказал: – Не беспокойся, Хавер. Да оденься! – Жена все еще стояла в ночной сорочке, босая. – Простудишься ведь. И смотри, береги себя…С того часу он не видел ни жены, ни детей.Из части Ази уже не вернулся – начался бой, из которого пограничники и передовые подразделения войск не выходили до поздней ночи. Затем пришлось отходить, и тут выяснилось, что многих уже нет в строю. В том бою пропал Сергей. Видели его в начале боя, а что с ним случилось потом, никто не знал.Той порой командование приняло меры к эвакуации семей комсостава; Наташа и Хавер, ничего не зная о мужьях и подчиняясь приказу, в спешке похватали самое необходимое, подхватили детей и отправились в долгий путь. Много чего пришлось им перенести в дороге; поезд не раз бомбили, пока, наконец, он не вырвался из прифронтовой полосы. В пути Хавер распрощалась с Наташей. Звала Наташу к себе, но та, поколебавшись, решила ехать к родителям, в Славянскую, а Хавер отправилась дальше, в Баку, а оттуда в Ленкорань.Только получив весточку о том, что семья благополучно добралась до отчего дома, Ази немного успокоился.…Ази положил карточку в карман. Постоял в задумчивости. Потом открыл дверь землянки. Порыв сырого холодного ветра откинул в сторону упавшие на лоб черные волосы.Небо было аспидно-черным, и звезды, сверкавшие на нем, напоминали золотые пуговицы на черной атласной рубахе. Эти звезды видны отовсюду… Может, в этот самый час их видит и Хавер. Видит, но не знает, где он и откуда смотрит на это небо, о чем думает.Ему стало грустно при этой мысли. Образ жены и образ матери, дорогие лица детей возникли перед ним как наяву, и он вспомнил похожий вечер, когда они всей семьей вышли погулять по родному городу. Арифа он усадил себе на плечо, и младший сын чувствовал себя на седьмом небе от радости, свысока глядя на прохожих. А Тофик вышагивал рядом, стараясь попасть в ногу с отцом; мать и Хавер, улыбаясь, шли сбоку. Когда это было? И было ли? Если и было, то так давно, что и поверить уже страшно…На скрип дверей отреагировал часовой. Подошел.– Очень похолодало, товарищ подполковник. Как бы морозы не ударили, сказал он. – Как вы думаете, товарищ подполковник?– Возможно, похолодает. Но тебе-то что? Сибирякам никакой мороз не страшен. А вот нам, южанам, мороз не нравится. Чуть-чуть похолодает, мы уже начинаем дрожать.– Если б дрожали, то не вышли бы в таком виде, в одной-то гимнастерке, – усмехнулся Парамонов и привычно поправил длинный ус.– Ну, мы тоже к морозам привыкаем… А ты что, усы специально отращиваешь? Вон какие густые и длинные, уже почти до ушей… Тараса Бульбу решил перещеголять?Парамонов покрутил кончики усов, сказал серьезно:– Да, товарищ подполковник, с того дня, как я попал на фронт, их не касались ни ножницы, ни бритва. Дал слово не трогать до самой победы. Если останусь жив, в кабинете проклятого Гитлера сфотографируюсь, а потом сбрею. Так что усы эти, товарищ подполковник, как бы память о войне. Для будущего. Для потомков, конечно…Ази сразу понял, что не зря Парамонов заговорил и подвел разговор к потомкам.– А пишут из дому? – спросил он. – Что нового там?Парамонов, действительно ждал этого вопроса.– Пишут… Нового что? Работают. Все для фронта… Живы-здоровы, слава богу. – Он вытащил из кармана свернутый листок бумаги. – Только вот ребят немного обижают.– Кто обижает?– Да вот, если хотите, прочтите.Ази знал, что у Парамонова четверо детей. Женился Парамонов сравнительно поздно, и дети еще маленькие, самому младшему всего пять лет.При свете карманного фонаря он прочел письмо, покачал головой.– Почему же раньше ничего об этом не говорил?– Да у вас и без меня дел много. Что говорить? Будто вам больше не о чем думать, как только о моих детях.– О детях моего бойца, – строго поправил Ази. – И как бы я ни был занят, ты должен был сказать мне об этом, и я должен тебе помочь.– Не хотел вас беспокоить.– Напрасно. Я тебя в бой посылаю, а ты меня беспокоить опасаешься.Письмо было написано женой Парамонова, она писала о трудностях жизни, писала сдержанно, и только об одном не утерпела, в полный голос сказала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49