На пол она скинула плюшевый коврик с дивана.
– Ну-ка, Геннадий, найдите там что-нибудь ритмичное и небыстрое.
Генка бросился к магнитофону. Все остальные – кто потирал руки в предвкушении непривычного зрелища, хотя и не очень верил в его возможность, кто искал воды, чтобы смочить сохнувшее от волнения горло, кто ухмылялся. Девушки были испуганы и жались в углах. У Ии появилась было надежда на то, что дело еще может ограничиться шуткой, каким-нибудь фокусом, и все.
Но вот Генка включил ритмичное, тихое и даже мелодичное.
Порция Браун поправила укрытия торшеров, встала посреди диванного коврика и принялась под музыку совершать такие движения, будто танцевала восточный танец. Медленно, медленно, однообразно, гибко, не без изящества. Так же медленно, не прекращая танца, она стала расстегивать пуговки на блузке. Одна, вторая, третья… Блузка расстегнута. Освобождена от нее одна рука, вторая… Блузка полетела на пол. В танце, под музыку, Порция Браун стала расстегивать крючки на юбке.
– Не может быть, не может быть!…– почти задыхаясь, крикнула Ия.
– Заткнись! – зло рявкнул вполголоса на нее Кирилл.
Ие показалось, что он хочет ее ударить. Она кинулась к двери, выбежала на улицу. Что-то надо было делать. Но что? Не за милиционером же бежать. «К Булатову, к Булатову!…» -было первой мыслью. Но нет, к нему обращаться было невозможно.
Мимо катилось такси с зеленым огоньком. Ия подняла руку; когда шофер остановил машину, распахнула дверцу и села на сиденье рядом с ним.
– Куда? – спросил он.
– Пожалуйста, только скорее! – И неожиданно ее осенило. Она дала адрес Феликса Самарина. Да-да, Феликс! К Феликсу.
Оставив жакет на сиденье, чтобы шофер не уехал, она бросилась в подъезд, к лифту, поднялась на тот этаж, где была квартира Самариных. На счастье Феликс оказался дома. Была там и Лера. Взволнованная, задыхающаяся, Ия проскочила мимо нее.
– Феликс, милый! – закричала она. – Скорее, только скорее! Там ужасно, ужасно.
– Где, где, Ия?
– Там, у меня дома!
– Извини, Лерочка, – сказал Феликс, хватаясь за пиджак. – Что-то действительно серьезное.
– И я с тобой! – крикнула Лера.
Втроем они почти скатились с лестницы, такси их в несколько минут по набережной Москвы-реки донесло до Каменного моста, затем на Якиманку к Ииному дому.
– Феликс…– Ия остановилась посреди двора.– Там иностранка, из Англии, из Америки – не знаю, откуда, показывает стриптиз.
– Что?! -
– Да-да, надо это остановить. Нельзя это!
Они вбежали в квартиру, распахнули дверь в комнату. Так же, в клубах табачного дыма, в сумраке, звучала ритмичная музыка. Но время прошло, Порция Браун, видимо, уже закончила свое представление. Она сидела, отвалясь, на диване, куря и улыбаясь, а на коврике, сбрасывая с себя исподнее, изгибалась пьяная девица с лошадиным лицом и античной фигурой.
Оттолкнув толпившихся, Феликс шагнул к ней, рывком поднял с пола.
– Немедленно одевайся! – крикнул.
Ия тем временем включила верхний свет.
Порция Браун вскочила с дивана.
– Это что такое? Полиция нравов?
– Товарищи! – сказал Феликс, оглядываясь вокруг. – Стыдно же! Как же вы?
– А вы кто такой? – слегка покачиваясь, спросил с надменностью Кирилл.
– Это Феликс, Феликс,– засуетился Генка.– Верно же, ребята, как-то не того. Уж мы чересчур.
– Не суетись! – одернул его Кирилл и продолжал наступать на Феликса. – Нет, извольте сказать, кто вы такой и по какому праву врываетесь в чужой дом?
Ия подымала с пола одежды дуры, последовавшей за Порцией Браун, помогала ей одеваться. Лера стояла совершенно растерянная. Ей вспомнились разговоры итальянок о зрелищах такого рода, их слова: «Как хорошо, что в вашей стране это не разрешено».
– Успокойтесь, Кирилл,– сказала Порция Браун.– Это очень интересно. Очевидно, перед нами молодой большевик, идейный строитель коммунизма, юный Фра Джироламо.
– Да, мадам, вы не ошиблись, – ответил Феликс. – Фра Джироламо. И поскольку идут такие параллели, хочу вам сообщить одну старую русскую поговорку: в чужой монастырь со своим уставом соваться не следует. У вас там свое, у нас свое.
– Она гостья, учти,– сказал Шурик, поправляя очки.
– Поэтому я с ней так вежливо и говорю.
– Товарищи! И вообще поздно уже! – закричал Генка.
– Бригадмил, что ли? – Кирилл разглядывал Феликса и Леру. – Дружинники?
– Да Феликс же это, Феликс! – опять объяснял Генка.
– Надеюсь, не Дзержинский? – Кирилл усмехался.
– Но названный так в его память! – Феликс своим взглядом готов был перерубить пополам Кирилла.
Генка начал подталкивать гостей к выходу. Он был напуган происшедшим. Он никак не думал, что дело дойдет до таких неожиданностей, какую учудили мисс Браун, а за ней и дурашливая уродина Юлька. Теперь скандалу не оберешься. Дойдет до отца – он раскудахтается: карьеру мне губишь.
Посмеиваясь, поеживаясь, гости один за другим выскальзывали за дверь. Всем было неловко, даже Кириллу, который после такого ответа Феликса перестал вязаться к нему с вопросом, кто он такой. У всех было чувство, будто в тот вечер они участвовали в очень грязном деле. Никто бы не смог ответить, как это произошло, с чего началось, кому оно понадобилось.
– Ну что ж, юный воин,– сказала Порция Браун, обращаясь к Феликсу, – вы довольны? Испортили людям настроение, помешали им ве селиться, и так, вам кажется, вы строите коммунизм?
– Я помешал людям не веселиться, а терять человеческое достоинство. И я буду это делать. Всегда буду делать. И все мои товарищи будут так делать. И если вы ездите к нам с этим, что сегодня тут было, то лучше бы вам сидеть дома.
– Да, я не учла одного,– стараясь быть веселой, сказала Порция Браун,– не учла, в какой дом пошла. Хозяева таких домов обычно прикидываются святошами. Это ханжи, под показной святостью скрывающие свое подлинное лицо.
– Простите, что вы этим хотите сказать,? – не выдержала Ия.
– То, что не надо было идти в дом к почитательнице таланта господина Булатова и, если не ошибаюсь, даме его сердца, вот что.
– Не стыдно вам? – только и смогла ответить Ия.
– Ия, не волнуйтесь, – сказал ей Феликс. – Не надо. Вы же сами должны понять, кто перед вами. А вы, мадам, идите-ка лучше к себе. Вы сделали свое дело, можете вставлять его в отчет.
– До новых встреч, юные большевики! – сказала Порция Браун и ушла.
В комнате остались Ия, Лера, Генка и Феликс. Сидели вчетвером и молчали, изредка поглядывая друг на друга, на тот ералаш, какой был на столе, на подоконниках, на полу.
– Просто не верится, – сказала Ия, сжимая ладонями виски, – не верится, что это возможно, что это только что вот тут было. Какой кошмар! Неужели и мы можем прийти к тому, к чему пришли они, эти люди в том мире? И как плохо, как робко мы от этого обороняемся!
– Потому что не все понимают, что это такое, что за этим стоит и что за ним идет, – сказал Феликс. – Троянский конь!
– Вернее, троянская кобыла, если ты имеешь в виду эту Браун, – засмеялся Генка. Но его веселости никто не разделил.
– И первый ты ничего не понимаешь, Генка, – сказал ему Феликс. – Ты отворил этой кобыле ворота сюда. Тебе надо задуматься, Генка. До большой беды дойдешь сам и другим бед натворишь.
Поздно среди ночи Феликс и Лера шли по Москве.
– Почему та дрянь так сказала о Ие и о Булатове? – спросила Лера.
– Откуда же я могу знать, Лерочка! – ответил он. – Я же сплетен не собираю. Я никогда в чужие дела не суюсь.
– Но вот сегодня же сунулся…
– Это совсем не чужое дело. Ни мне, ни тебе, ни кому-либо. Оно наше общее.
44
Клауберг не выдержал и двух дней. Железной занозой в его мозгу, во всем его существе сидел этот бывший Кондратьев, ныне Голубков. Он трус, паникер, а такие на все способны от страха. Что он никакой не агент госбезопасности,– это очевидно; что он сам прячет подлинное лицо свое, – тоже. И все равно нет гарантий, что он смолчит, не попытается заработать себе если не полное прощение, то хотя бы смягчение наказания, выдав властям эсэсовца, побывавшего в свое время в Советской России отнюдь не в качестве туриста.
Надо было или немедленно улетать из Москвы на Запад, или предпринимать что-то не менее верное.
Перед глазами Клауберга все время стоял дальний угол Москвы, в недавнем прошлом загородный поселок, виделись глухая улица, старый домишко среди таких же отживающих свое дряхлых халуп, тесная комнатуха за чуланом, с окном, выходящим в заросли сада; и особенно ясно представлялась ему меж столом и шкафом покрытая старым стеганым одеялом железная кровать с облезлой краской и на ней тот, Кондратьев, раздумывающий – о чем? О том же, конечно, о чем раздумывает и он, Клауберг: как быть, что делать? Есть наивернейший выход: подойти к этой грязной кровати и чем-нибудь увесистым, надежным ударить как следует по голове с жидкими белесыми волосенками. И тогда вновь все станет тихо, спокойно, как было. Что ж, не будет только Кондратьева? Но его же давно и нет. Видимо, с войны. Есть Голубков. Но Голубков – миф. Одним мифом больше, одним меньше – какая разница!
Клауберг решился. Купив в магазине инструментов на улице Кирова молоток, он долго путался, тиская его в кармане, по Москве – то спускался в метро, то вновь поднимался – уже на другой станции; чуть было не потерял ориентировку, заехав на другую окраину, почти в лес. И все же через несколько часов добрался до Кунцева.
Вечерело. Солнце было над самой землей, оно отсветило здесь и было теперь там, куда вело пересекавшее Кунцево Минское шоссе, на родном Клаубергу Западе, где столько надежных убежищ, где, несмотря на разрозненные выкрики всяких демократов, можно все-таки спать спокойно, где ты сам себе хозяин, где ты человек, а не волк в окружении красных флажков.
Он крутился по улицам до тех пор, пока солнце не ушло совсем, и только тогда, в теплых сумерках, отправился на знакомую улицу, к тому знакомому дому.
«Может быть, следовало идти не в дверь? – возникла мысль. – Может быть, лучше влезть в комнату Голубкова через окно? А что это даст? Будет лишняя возня, за что-либо заденешь, что-нибудь опрокинешь. Шум, тревога… Нет, чего там! Надо решительно войти, как уже было однажды, и дать ему по башке».
Клауберг уверенно распахнул знакомую калитку, прошел через двор, поднялся на крыльцо, обогнул в сенцах чулан и дернул за ручку двери Голубкова. Дверь была заперта. Постучал – ответа не получил. Уже не ведая зачем, постучал еще раз.
Заскрипела другая дверь в сенях. Из нее, щелкнув выключателем на стене и дав свет, вышла та бабка, у которой Клауберг спрашивал о Голубкове в прошлый приход сюда.
– Кого тебе? А, это ты? – Она его узнала.– Так он же наутро съехал, Семен-то Семенович. Я думала, ты его сманил куда. Всю ночь сундучки свои собирал, вещички увязывал, а утром пригнал грузовик, расплатился со мной честь по чести и укатил. Не к тебе, значит? Ну, адреса не сказал, потому и не спрашивай, не знаю, почтенный, не ведаю.
Это было такой неожиданностью, перед которой Клауберг растерялся. Ничего этому подлецу теперь не стоит где-то в пути сунуть в почтовый ящик конвертик с сообщением о присутствии в Москве некоего штурмбанфюрера и описанием его примет.
Да, надо было действовать быстро и решительно.
Из Кунцева Клауберг помчался было на международную телефонную станцию. Но лондонская контора издательства не отвечала, и за поздним временем это было естественным; номерами же домашних телефонов он не располагал, ничего, следовательно, не оставалось, как ждать до утра.
Нервы Клауберга так напряглись, что он уже боялся войти в вестибюль гостиницы, все ходил и ходил вокруг площади, в сквере на которой стоял памятник Карлу Марксу, и по временам невольно посматривал на тот лозунг о диктатуре пролетариата, который был выложен керамическими плитками на фронтоне гостиничного здания.
– Ну как, господин Клауберг? – услышал он голос рядом с собой. – Нашли Голубкова?
Он готов был бежать от этого возгласа, полагая, что его вот-вот схватят за локти и скуют руки стальными браслетами. Но возле него стоял безобидный, улыбающийся приятель Юджина Росса, сын доцента Зародова.
– Что? – сказал Клауберг, бешено ненавидя этого парня и все же стараясь быть приветливым. – Голубкова? Да-да, конечно. Мы с ним договорились встретиться еще. Но он почему-то не приходит.
– Не приходит? Я съезжу к нему завтра, спрошу, чего это он. Обычно он аккуратен. Деловой человек. Вы куда-то шли? Я вам не помешаю?
– Нет-нет. – У Клауберга мелькнула мысль, нельзя ли предстоящую ночь провести не в гостинице, а скажем, у этого парня или у кого-то из его приятелей. – Гуляю, гуляю, – сказал он, пытаясь улыбаться. – Изучаю вашу московскую жизнь. Скоро уже и конец, домой отправимся. Как поживают ваши родители?
– Муттер на даче. Фатер – в трудах. Сегодня он, правда, тоже на даче. Суббота! Уик энд!
Клауберг запомнил дом, в котором жили Зародовы. Сопровождаемый Генкой, он шел такой дорогой, чтобы выйти на улицу Горького и как бы случайно добраться именно до их дома. А там, кто знает, может быть, этот простодушный малый пригласит его к себе.
Так и случилось. Возле своего дома Генка сказал:
– Наша берлога!
– Что это означает? – Клауберг сделал вид, что не понимает его терминологии.
– Здесь мы живем, – пояснил Генка. – Вы же у нас были, господин Клауберг.
– Неужели? – изумился Клауберг. – Плохая память! Да и вообще в новом городе с первого раза можно запомнить лишь нечто равнозначное Эйфелевой башне, вашему Кремлю, Колизею. А уж, скажем, башню, на которой установлен лондонский Биг Бен, вполне спутаешь с башнями Стокгольма или Брюсселя, а папский собор святого Петра – с Казанским собором в Ленинграде. Да-да, теперь вспоминаю вашу квартиру, очень было мило, гостеприимно.
– Господин Клауберг,– сказал Генка,– может быть, зайдем к нам? Правда, родителей нет. Но если хотите…
Клауберг помедлил ровно столько, сколько надо было, чтобы это походило на его натуральные колебания и в то же время, чтобы русский малый не успел сказать: «Ну что ж, не смею настаивать»,– и согласился.
– Люблю изучать жизнь, – сказал он, подымаясь в лифте. – А где еще увидишь ее так отчетливо, как можно увидеть в домашней, неофициальной обстановке?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72