С тех пор, когда дела Свешникова начали поправляться, когда, как выразился Сергей Антропович, «маэстро овладел тайнами Андрея Рублева и Феофана Грека» и в карманы его потекли гонорары, исчисляемые не столько в рублях, сколько в денежных единицах разных зарубежных стран, Липочка опять исчезла на несколько лет.
– Она с детства была странная,– как бы оправдывала ее в глазах Сергея Антроповича Раиса Алексеевна.– Она любила побыть одна, любила тишину, она могла часами просиживать перед зеркалом и видеть в нем невидимое другими. Она говорила, что видится там себе самой в более интересной жизни. Понять ее можно: Липочкина жизнь не очень ведь заладилась. Ты же знаешь.
Да, Сергей Антропович знал основные биографические вехи двоюродной сестры своей жены. В далекую, давнюю пору, когда молоденькая Раечка работала обмотчицей на заводе «Динамо», ее тетка, мать Липочки, уже окончила медицинский институт и стала врачом. С началом войны она ушла на фронт и там погибла. Отец Липочки был крупным хозяйственником; он увез девочку в Сибирь, где на новом месте налаживал работу эвакуированного оборонного завода, и тоже умер – отравился консервами. Липочка попала в детский дом, встретилась с Антонином Свешниковым, которого ребята звали не иначе как Тонькой, потому что был он слабеньким физически, обидчивым и плаксивым. Двенадцатилетней Липочке его, которого так часто все обижали, было очень жалко, она старалась заботиться о нем, утешала, когда ему приходилось особенно плохо. Он злился на нее за эти девчоночьи заботы, отмахивался от них. Но время шло, паренек привык и к Липочке и к ее участливому отношению к себе и стал принимать все как должное.
О том, что тетка Раисы Алексеевны погибла на фронте, а муж ее умер в тылу, в семье Самариных узнали только по окончании войны. Сергей Антропович немедленно принял меры к розыску их дочери Олимпиады, и в конце концов с помощью соответствующих организаций удалось установить ее адрес. Раиса Алексеевна отправилась в Сибирь. Но вернулась она не только со своей младшей двоюродной сестрой. Пришлось везти в Москву и ее приятеля, без которого Липочка ехать не соглашалась. Паренек оказался способным, поступил работать, закончил два последних класса средней вечерней школы, самозабвенно увлекся живописью. Как и Липочка, он жил в семье Самариных, был предупредителен к взрослым, возился с маленьким Феликсом, Фелькой, и вдруг на своем девятнадцатом году, уже учась в художественном училище, объявил, что он Липочкин муж и что, следовательно. Липочка его жена. «Но ей же еще нет и шестнадцати! Что ты наделал! – выходила из себя Раиса Алексеевна.– Если бы только были живы твои родители, они бы!…» «А они живы, Раиса Алексеевна», – ответил Антонин.
Это было полнейшей неожиданностью для семьи. «То есть как живы? Где же они? Почему бросили тебя?» «Очень просто. Они ушли к немцам, знайте это, Раиса Алексеевна и Сергей Антропович». «Где? Как ушли? Почему?» «Не знаю, почему, но где, знаю. В деревне, недалеко от города Порхова, под Псковом. Деревня называлась Красухой. Я там каждое лето жил у бабушки, у отцовой мамы. Поехал туда и в то лето. Мне уже исполнилось двенадцать. Уже в пионеры меня приняли. И вот не успел приехать – война. Что делать, ни я, ни бабушка не знали. Все отпускники возвращаются в свои города. А я сижу, жду ответа на письмо, которое мы с бабушкой спешно написали моим родителям. Вместо ответа неожиданно приехали они сами. И повели себя странно так. Что бы взять меня и бабушку, да и укатить оттуда поскорее. Нет, живут день, живут другой… Шушукаются меж собою. А бои уже совсем рядом, совсем близко. Бабушка сказала отцу: „Тебя, Акимушка – его Иоакимом звали,– поди, в военкомате ждут. Мобилизация же!“ „Да, да, мама, знаю. Еще несколько деньков обождут, никуда я не денусь“. А вскоре уже и немцы пришли. И оба мои родителя, можете себе представить, Раиса Алексеевна и Сергей Антропович, на моих собственных глазах вышли к ним навстречу, мать махала платочком, отец, не скажу чтобы весело, но все же улыбался. Потом их вызывали в немецкие учреждения, приняли не то в Порхове, не то еще где-то на работу. Они ходили туда и обратно каждый день по многу километров. Бабушка не выдержала, разбудила меня однажды ночью и говорит: „Пойдем отсюда, внучек, нам тут с этими людьми делать нечего“. И, знаете, я понял ее, согласился с ней, и мы ушли. Бабушка была знаменитой в области льноводкой. Отец у нее священник, но сама она ордена имела за работу в колхозе. Мы долго с ней шли, много дней. Пробирались через такую людскую мешанину, что трудно даже и представить, что такое может быть. В одну деревню сунемся – немцы, в другую зайдем – наши красноармейцы, в третью – вообще никого нет, в четвертой все живут, как жили. Добрались в конце концов до Павловска, под Ленинградом. Сильный бой шел в тот день. Артиллерия бьет, самолеты бомбят. Земля качалась. От своих мы уже больше не отставали, вместе с ними дошли до Колпина – такой городок возле Ленинграда, где Ижорский завод. А из Колпина и в Ленинград попали. Бабушка отыскала там своего дальнего родственника, который в Зоологическом саду ухаживал за зверями, за хищниками. Здоровенный такой мужчина, черный, как цыган, голос у него – что паровозный бас, сам плечистый, рукастый. Выслушал он бабушкин рассказ да как рявкнет: „Так и знал я, что гады они, Якимка этот с его сучкой мокрохвостой!“ Я кинулся на него: не смей говорить плохо про моих родителей. За мать стало обидно. Хотя уже давным-давно, с того ее платочка и с той отцовой улыбки, на душе у меня было нехорошо и никак не мог я разобраться в поступке моих родителей. Весь народ поднимался на немцев, а мои отец с матерью служить к ним пошли. Ну, словом, так. Бабушка умерла от голода. Тот цыганистый ее родственник тоже умер. А меня эвакуировали в Сибирь, в детдом. Вот вам полная моя исповедь. Я сын изменников, врагов народа. Это я говорю вам самым первым, потому что никто, кроме меня, не знает теперь ни про тот платочек, ни про ту улыбку. Даже Липа не знала. И если она после этого откажется от меня, винить ее не стану». «Сын за отца не отвечает! – закричала Липа.– И ты же не стал с ними жить, как только узнал, какие они».
Сергей Антропович отправился куда следует и рассказал обо всем, что услышал от Антонина. Он просил навести справки, постараться выяснить, не путает ли парнишка, ему же было тогда всего двенадцать лет. Через некоторое время Сергея Антроповича пригласили на площадь Дзержинского, и майор госбезопасности сказал: «Погибли они, Иоаким и Александра Свешниковы, товарищ Самарин. Разведчиками они были. Под видом того, что молодые родители едут за своим ребенком, наши товарищи отправили их навстречу наступавшим немцам. Задание было – проникнуть в штабные органы группы армий „Север“. Оба в совершенстве знали немецкий, были отличными стрелками, освоили специальность радистов. Вот взгляните!» – И майор положил на стол перед Сергеем Антроповичем несколько старых, потускневших фотографий. Сергей Антропович увидел на них девушку в полосатой футболке, высокую, тонкую – чувствовалось, что это заядлая физкультурница: лицо у нее было открытое, правдивое. А молодой человек в военной гимнастерке весело улыбался во весь белозубый рот. Об этой улыбке, врезавшейся в его детскую память, не один раз с отвращением упомянул Антонин. «Да, вот так штука,– только и мог сказать Сергей Антропович.– Как же быть-то теперь? Как этому парню все рассказать?» «Так попросту и рассказать, товарищ Самарин. Непременно надо рассказать. Хотите, расскажем вместе?»
Они, тот майор и особенно Сергей Антропович, полагали, что, узнав правду, Антонин обрадуется, воспрянет духом, получит нервную разрядку долголетнего напряжения. Но ошиблись. Правда не распрямила, а напротив, пришибла Антонина. Он притих, затаился, много дней не мог прийти в себя. Этому невозможно было найти объяснения. Невозможно для других. А сам-то Антонин знал, в чем дело. Долгими годами он остро, жестоко осуждал своих родителей, он порицал их за неверность Родине, за то, что и его-то, своего ребенка, они сделали несчастным, сыном врагов народа. И вдруг что же? Оказывается, он на них постыдно клеветал все эти годы: ничего толком не зная, ни в чем не разобравшись, поверив платочку и улыбочке, поверив бабушке, от которой тоже все было, конечно, скрыто, и тому цыгану, ухаживавшему за тиграми. Какое горе, какое несчастье! Выходит, что верить нельзя никому: ни далеким, ни близким, ни самым близким, ни самому себе.
Липочка же восприняла все как должное. «Я не удивлена нисколько. Этого и следовало ожидать. Не могло же быть так, чтобы у скверных, недостойных родителей вырос такой прекрасный сын. Если сын хорош, то и родители не хуже».
При всех странностях жизни семьи Свешниковых Самарины их никогда не осуждали, ни в чем не винили. Напротив, постоянно стремились оправдать. «Поломала ребяток жизнь, покрутила». Липочке ссужались без отдачи не только трешницы и пятерки, а и более значительные суммы. Антонину через Моссовет выхлопатывались не только старые каретные сараи под мастерские, а делалось много и сверх того. А когда семейка в полосу своего бурного просперити пропала из поля зрения Самариных, Самарины тоже смотрели на это как на должное.
И вот Липочка, разодетая в англо-итальяно-американо-французское, появилась вновь.
– Я никогда не считала браки подобного рода правильными и способными приносить людям счастье,– заявила она с первого же раза.
– То есть какие такие? – спросил ее Сергей Антропович.
– А вот такие, династические… Крупный советский работник женит своего сына непременно на дочери…
– На внучке,– подсказал Сергей Антропович.
– На внучке,– согласилась Липочка,– тоже, конечно же, сильного мира сего, лауреата, депутата, кандидата…
– Доктора.
– Доктора наук, Героя Советского Союза…
– Социалистического Труда.
– Это ведет к обособлению определенной кучки людей, к суживанию их интересов и в итоге к перерождению и вырождению, – переводя взгляд синих глаз с Сергея Антроповича на Раису Алексеевну, разъясняла свою точку зрения Липочка.– Для счастья, для подлинного счастья люди, вступающие в брак, должны быть очень далекими и очень различными. Они должны быть из разных социальных групп, тогда им интересно будет узнавать мир друг друга. Они должны быть разного жизненного опыта, тогда они будут передавать друг другу этот опыт. Очень полезно им быть разного уровня развития, тогда один станет подымать другого до своего уровня, и это тоже будет интересно, будет цель, будут устремления.
– Тогда уж развивай свою роскошную теорию дальше,– сказала Раиса Алексеевна. – Для полноты счастья, скажи, надо, чтобы люди бы ли и разных национальностей.
– Правильно! – подхватила Липочка. – Именно.
– Чтобы он был негром, а она была бы белая! – воскликнула Раиса Алексеевна.
Липочка на минуту призадумалась.
– Если по любви, то да. А если только потому, что это может стать модным у московских девчонок наравне с подкрашиванием век синими чернилами завода «Радуга», тогда, пожалуй, не стоит. Но вы меня все время сбиваете с мысли. Нонна – прекрасная девочка. Но они с Феликсом слишком одинаковы. У обоих высшее образование. Оба здоровые, красивые чистоплотные. Оба чертовски положительные, оба уравновешенные, добрые и так далее и тому подобное. С ума же можно спятить от такой одинаковости. Один для другого, как отражение в зеркале. Поживи-ка годик-другой лицом к лицу с зеркалом. Не говорю уж, что всю жизнь. Завоешь!
– А знаешь, мать, она не дура,– вдруг согласился Сергей Антропович – В ее рассуждениях есть зерно. Ну, а что же ты предлагаешь практически, Олимпиада?
– Да ничего. Что я могу предложить? Могу, конечно, познакомить его с одной, с двумя, которые уж никак не похожи ни на его Нонну, ни на него самого. Есть интересные девчонки.
– Да, в вашем художественном мире чего только нет. Нет уж, не будем своднями и сводниками. Пусть сам себе ищет, кого знает. Еще, может быть, с Нонной поладят. Навещают же друг друга.– Сергей Антропович раскурил сигарету, с удовольствием выпустил дым под потолок. – У них очень хорошая дружба.
– Вот это-то и есть ярчайший признак того, что они уже никогда не будут вместе, нет! – решительно заявила Липочка. – Дружба! Раз заговорили о дружбе – с любовью покончено, о ней и слова не может быть.
Липочка не ограничилась разговорами. Через несколько дней она позвонила Феликсу:
– Феликс, милый, мы не могли бы с тобой посидеть часик вдвоем в каком-нибудь кафе?
– А что, милая тетушка,– ответил он, смеясь,– у тебя на примете объект для отдаленной гибридизации?
Она поняла, что Феликсу передали дома ее давешние суждения о непохожестях, необходимых для семейной жизни.
– Врать не стану, но мне очень хотелось бы, чтобы ты пришел. Очень. Понимаешь?
Они нашли места за столиком в «Национале».
– Можешь заказывать, что хочешь. Я тебя пригласила, я и уплачу, – подавая ему меню, сказала Липочка. – У класса-гегемона пока еще нет средств для прожигания жизни по ресторанам. Вот разве с проведением в жизнь экономической реформы, с новым порядком экономического стимулирования…
– Видишь ли,– Феликс просматривал список блюд,– я, к сожалению, не слишком долго принадлежал к классу-гегемону. Теперь я выбился в технократы, и… словом, я не санкюлот, и, как говорится, офицер такой-то армии с женщин денег не берет. Заказывай все, что хочешь ты!
Они взяли немного вермута. Липа сказала, что нигде в мире не дуют стаканами коньяк, как у нас, и вообще его пьют не так вот запросто, а в определенных случаях; от нечего делать потягивают джин с тоником, в виноградных странах – сухие натуральные вина, там, где похолоднее, где немыслимо накачиваться вином, употребляют вермут. Феликс согласился на вермут, но, попробовав его, сказал, что это скорее вермуть, чем вермут.
Они так перебрасывались словами с полчаса и уже принялись было за куриную котлету, когда возле их столика, как и предполагал Феликс, появилась девица, довольно привлекательная на взгляд, без всяких подкрасок глаз и губ, гладко причесанная, как говорят в таких случаях, натуральная.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72