Чертов немец успел возвратиться!
Только теперь началось настоящее.
Самолетик преобразился. Он ожил. Он перестал быть машиной. Это был вепрь, носорог, крылатый огнедышащий змей, огромный и стремительный. Он вился клубком вокруг вышки, бросался на нее, ревя и визжа, он сотрясал ее, и Ромке казалось, что вышка шатается, что это уже никакая не вышка, а качели, иначе как объяснишь, что вот всего мгновение назад перед его глазами было небо, и уже – земля, и снова площадка летит вверх, и снова рушится – в визге, грохоте и реве. И уже чудились ему вокруг какие-то страшные морды, ощеренные пасти, и хвосты, и хохот…
Немец брал верх. Он уже морально уничтожил этого жалкого человечишку, который вертелся юлой, метался среди бревен как в клетке и совсем потерял голову. Осталось в последний раз без спешки зайти в атаку и спокойно расстрелять эту букашку.
Немец брал верх. Он понял это. И это же понял Ромка. Земля колебалась перед глазами, словно крылья огромной птицы, бревна вертелись вокруг каруселью, горло было раскалено и забито песком, и сердце силилось выскочить из него – и не могло. И когда Ромка представил, какое жалкое зрелище собой представляет – и это он, который так красиво начал эту игру. Как же вышло, что все повернулось наоборот, что немцу удалось его замордовать, что вместо дуэли получилась травля?..
«Хватит», – сказал себе Ромка и встал во весь рост посреди издерганного, расщепленного пулями настила – точно там, где он стоял в самый первый раз и в той же позе.
Он открыл флягу и спокойно сделал несколько глотков, косясь в сторону немца.
Самолет мчался прямо на него, а Ромка ждал, расслабив руки, давая им передышку, чтобы не дрожали, если ему так повезет, что он сможет выстрелить. Он уже не прикидывал, сколько остается до самолета и что сейчас немец делает, когда начнет стрелять; и что самому предпринимать – не думал, Он просто считал: один, два, три… – размеренно считал, чтобы сосредоточиться, чтобы успокоить сердце и нервы. И ему это удалось, он даже сумел отвлечься на несколько мгновений; они выпали из его сознания, а потом он как будто очнулся и вдруг понял, что самолет все еще не стреляет. Он был уже совсем рядом – вот-вот врежется – и не стрелял…
Опять рокочущий смерч пронесся над Ромкой, но он не упал; он встал боком, уперся и выдержал воздушный удар, но пока восстановил равновесие и хорошенько прицелился, самолет уже был далеко. Ромка все-таки выстрелил, не столько для дела, сколько для нервной разрядки: все же эти несколько секунд ему нелегко достались. Он испытал разочарование, что немец не стрелял; этим вроде преуменьшалась Ромкина доблесть. И еще он чувствовал, как опять подступает злость. Ведь немец продолжал с ним играть, как кошка с мышонком.
«Ну, ты у меня доиграешься», – пробормотал Ромка, но тут случилось нечто неожиданное: немец не кинулся в лобовую атаку, а стал мешкать, сбросил скорость и как-то неуверенно, нерешительно пошел по кругу, причем и круг-то он делал на приличном отдалении, свыше ста метров. Летчик высунулся из кабины и опять погрозил Ромке кулаком.
Ромку вдруг озарило: да ведь у немца патроны вышли!
Он захохотал и, не целясь, пальнул в сторону самолета.
– Эй ты, паршивый змей! Гнилая требуха! Куриный огузок! Ну давай! налетай! дави! – Еще выстрел. – Что я вижу: ты хочешь оставить меня одного? Ты делаешь мне ручкой? И тебе вовсе не нравится прощальный салют? Ах ты, падло!..
Самолет уже летел прочь, но Ромка, отводя душу, выстрелил еще раз, и бегал по площадке, и еще что-то кричал, размахивал руками, и грозил винтовкой. Он кричал всякие слова, а иногда просто «Ого-го-го!», пока самолет не растаял на востоке; только тогда Ромка перевел дух и обтер мокрое лицо полой гимнастерки, при этом он случайно глянул вниз.
Почти у подножья вышки, на тропинке, желтевшей тонкой строчкой посреди цветущих июньских трав, стоял немецкий мотоцикл с коляской и пулеметом. Трое немцев давились от еле сдерживаемого смеха, не желая выдавать свое присутствие. Но теперь им не было смысла таиться – и дружный хохот ударил Ромку прямо в сердце.
Он отскочил на середину площадки, к люку, сунул пальцы в патронташ. Пусто. И в винтовке осталось только два патрона.
Немцы не переставали смеяться, однако ка Ромкино движение среагировали: ствол пулемета поднялся вверх, а тот, что сидел позади водителя, в каске и без френча, в одной лиловой майке, слез с седла, отошел на несколько метров в сторону я поднял автомат.
– Ком! – сказал он и махнул рукой, предлагая Ромке спуститься. – Ком!
«Летчик не мог их вызвать, – подумал Страшных. – Это был наш поединок, наше вдвоем с ним дело – чего бы он стал приглашать кого-то со стороны? Нет, эти сами приехали. Небось видно было со всей округи, как мы шумим».
– Салют! – крикнул он, выдавил из себя смешок и помахал немцам рукой. Он не представлял, как будет выпутываться, и тянул время.
Немцы снова грохнули.
– Ком! – уже требовательней крикнул тип в лиловой майке. – Ты что, не понимаешь, дурак? Может, я неясно говорю? Так у меня есть переводчик!
Автомат в его руках чуть дернулся, и четыре пули продырявили настил вокруг Ромки. «Ох и бьет, собака!» – восхищенно подумал он и осторожно ступил на лестницу.
Немец улыбался.
– Эй ты, парень! – сказал он. – Только сначала брось винтовку, понял?
– Моя не понимайт, – простодушно разводил руками Ромка, осторожно спускаясь, ступенька за ступенькой; винтовку он и не думал бросать.
– Хальт!
Две пули, слева и справа, тугими воздушными комочками, как ваткой, махнули возле лица. Но Ромка уже сошел на первую площадку.
«Не бояться… Не бояться! Я и с этими справлюсь – только бы добраться до них…»
О плене он не думал.
Немец уже не улыбался.
– Стой, тебе говорят, паяц. Бросай винтовку! Ну, в последний раз предупреждаю!
Он увидел, что Ромка собирается ступить на вторую лестницу, закусил губу – и лестница загудела от ударов, и две верхние ступеньки разлетелись в щепки.
Ромка побледнел, взялся левой рукой за шаткое перильце – и шагнул на уцелевшую ступеньку.
Автомат поднялся снова.
Раздался выстрел. Чуть отдаленный: стреляли с полутораста метров: может, с двухсот. Немец дернулся вверх, пошел-пошел в сторону, теряя на ходу автомат, запутался сапогами в траве и сел.
Ромка медленно сошел еще на пару ступеней и тоже присел, держа винтовку под мышкой. Немцы словно забыли о нем, глядели куда-то в сторону. Сейчас бы по ним пальнуть… Ведь их двое осталось, а у него как раз два патрона. Но стрелять отсюда было бы ужасно неудобно: пока примостишься между ступеньками…
Еще выстрел – Ромка уже приметил куст, из-за которого стреляли, – и пулеметчик повалился из коляски.
Опомнившись, водитель рывком бросил мотоцикл между опорами. И – влево-вправо, влево-вправо – пошел зигзагом через луг вниз по склону. Но сверху все это выглядело слишком просто. Ромка медленно поднял винтовку и сбил немца с первого же выстрела. Мотоцикл промчался еще несколько метров, попал в рытвину, повернулся и заглох.
Ромка тяжело спустился по лестнице. От нижней площадки до земли было больше пяти метров. В другое время это его бы не остановило: просто спрыгнул бы – и все. Но сейчас он чувствовал, что прыгать нельзя. Что обязательно подвернет или сломает ногу. Вот такое отвратное было у него самочувствие.
Он бросил на землю винтовку, обхватил бревно и съехал по нему вниз.
К Ромке подошел маленький красноармеец. Совсем маленький – хорошо, если метра полтора в нем наберется. Узбек. Такое лицо, что сразу видно: не просто восточный человек, а именно узбек.
– Мотоцикла хороший. Бистрый, – сказал он и поскреб ногтем приклад своей трехлинейки; на Ромку он поглядывал как-то мельком, может, от избытка вежливости, а скорее от застенчивости. – Мой никогда не ездил.
– Сейчас прокачу.
Ромка глядел на свои ладони и пальцы. С внутренней стороны они были ободраны до розового; лишь в нескольких местах остались островки – давешняя корка.
– Ну и работка…
Он терпеливо ждал, пока узбек перебинтует ему руки своими индивидуальными пакетами, потом они подобрали автомат, надели для маскировки немецкие каски, подняли мотоцикл и покатили по тропкам в сторону шоссе. Потом они выехали на проселок и увидели, как немцы гонят через луг большую колонну пленных красноармейцев.
– На пулемете умеешь? – спросил Ромка.
– Это хорошая пулемет, – кивнул узбек, усаживаясь в коляске поудобней и поправляя ленту.
И они бросились в атаку.
Уже через несколько секунд Ромка опять остался один. Он в одиночку бился со всей немецкой охраной; вокруг лежали свои – и не поднимались: он кричал им, звал их – они не поднимались. Они почему-то продолжали лежать, и это длилось ужасно долго, так долго, что у кого угодно нервы бы не выдержали. Но Ромка знал: надо продержаться. И он дождался, что они поднялись, и совсем не удивился этому: люди судят других по себе, а уж Ромка-то Страшных, не раздумывая, бросался в любую драку, где были свои. Это ведь так естественно…
8
Мотоцикл мчался к проселку не кратчайшим путем, а наискосок. Маневр показался немецким мотоциклистам очевидным; не имея возможности стрелять, они тоже устремились к проселку, полагая, что первый, кто на него выедет, получит перед противником изрядную фору. Они не могли знать, что проселок Ромке вовсе и не нужен. Его привлекал орешник.
По долгу службы ему были известны в этой местности все входы и выходы, и он вел мотоцикл с таким расчетом, чтобы проскочить заросли в их самом узком месте; кстати, как он будет, двигаться дальше – Ромка тоже знал.
До проселка оставалось меньше двухсот метров.
Проселок был виден далеко в обе стороны. По нему пылили несколько немецких машин, правда, с большими интервалами, почти все бензовозы для завтрашних и послезавтрашних самолетов, которые будут здесь базироваться. Водители на маневр мотоцикла среагировали естественно: те, что успели миновать незримую точку, где пограничники намеревались пересечь проселок, наддали газу; те же, которым до нее было далеко, стали тормозить и разворачиваться. В неопределенном положении оказался только один бензовоз: он сперва гнал, потом понял, что не успевает, и стал гасить скорость. Водитель смотрел испуганно и не пытался стрелять, а когда увидел, что пулемет МГ в руках скрючившегося на коляске Герки Залогина наведен на его машину, он даже замахал руками, энергично показывая, что в них ничего нет и что он не собирается вмешиваться в события.
– Бей! – закричал Страшных.
– Но ты же видишь…
– Бей, сопля! Может, он в спину хорошо стреляет.
МГ коротко застучал, но ничего не изменилось, только немец еще энергичнее замахал руками и разевал рот. Залогин ударил еще раз, более щедро. И опять ничего не изменилось, хотя бензовоз, словно уступая дорогу, отвернул в сторону и ткнулся в кювет. Но когда они проезжали мимо. Страшных успел заметить краем глаза, что шофер уже мертв. А потом их швырнуло вперед горячей волной, вбило в кусты. Прямо чудо какое-то, что не перевернулись.
И началось.
Пули защелкали вокруг, срезая ветви; встречные кусты хлестали по лицам. Страшных не успел сбросить скорость, отвернул один раз, другой, а через третий куст промчался насквозь и затем еще через один. Это его обмануло. Он решил, что, пожалуй, прорвется напролом – и мощность, и масса мотоцикла были подходящие, – повел машину почти прямо, беспокоясь лишь, как бы не перевернуться, и они тут же застряли. Куст попал между мотоциклом и коляской.
Сбоку была небольшая выемка. Пограничники загнали в нее мотоцикл. Это было как раз вовремя, потому что пули успели продырявить коляску.
Яма была сырой, но просторной. Страшных выключил мотор, однако Тимофей сказал: «Пусть работает». «Конечно», – сказал Страшных, досадуя на свою несообразительность, и включил его снова. Мотоцикл колол воздух, как целая батарея петард.
– Хорошо бы этого парня здесь положить, – Тимофей глядел на скуластое, с пигментными подпалинами лицо убитого узбека. – Только закопать не успеем. Жалко.
– Нет! – отрубил Страшных. Больше ничего не добавил и приготовился защищать это свое «нет», уж больно категорически оно прозвучало; после предыдущей его реплики эту могли расценить, как попытку реванша. Но с ним не спорили. Обоих сразу стало понятно, что убитый заслужил настоящих похорон с душевной надписью над могилой. Может, это было не очень разумно и удобно, во всяком случае – очевидная обуза в их положении. Но одно короткое слово – интонация – оказалось убедительней каких бы то ни было соображений. Глупо спорить, он прав, решил Тимофей и кивнул, что согласен.
– Послушайте, – сказал Герка, – мне это место что-то не нравится. Здесь сыро. Мы в два счета простудимся. А летний грипп, это ведь такая пакость – хуже не бывает.
– Ладно, не нервничай, – сказал Тимофей, – они еще не вошли в орешник. И они еще сами не знают, будут ли входить.
Он повернул голову к дороге; совсем недалеко от них над верхушками кустов низко и лениво клубился тяжелый дым от горящего бензовоза. Выстрелы поредели. Оно и понятно: хоть как разбирало немцев, но нельзя же бесконечно вслепую бить по кустам. Мотоцикл вколачивал звуковой забор, от которого закладывало уши и приходилось чуть ли не кричать, чтобы тебя слышали другие.
Тимофей сделал знак, и Страшных, успевший закрепить вело узбека вдоль коляски двумя ремнями, как мог плавно убрал газ.
И сразу стихла стрельба.
– Теперь для них загадка, – прошептал Тимофей. – Может, думают, мотоцикл подбили, а может, и еще что.
– Ох, чует мое сердце, – вздохнул Герка, – драпать надо. Помалу покатим этот драндулет, а как выгребем на чистое…
– Красноармеец Залогин, здесь не парламент, – оборвал Тимофей.
– Так точно, товарищ командир, здесь не парламент.
– Держите свое мнение при себе. Понадобится – сам спрошу.
– Вас понял, товарищ командир.
– Вольно.
– Вы думаете, они так просто отпустят наши штаны?
– Нет. Мы для них вроде отдушины, чтобы сердце смягчить. Так они нас не отпустят, – улыбнулся Тимофей.
Страшных, чутко ловивший каждый звук, живо к ним повернулся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32