Когда Томи кончил ласкать Роя, тот помчался к Лауронену за дополнительным поощрением. Лауронен подпер одной ногой велосипед и обеими руками обнял Роя — так он стосковался по нему.
Лауронен любил Роя. И собака, со своей стороны, давным-давно приняла его за своего — с момента их первой встречи. Томи помнил, что сначала он даже слегка рассердился на Роя за такую неразборчивость, потому что тогда он еще сам не знал, что такое Лауронен.
В сегодняшней встрече Лауронена с Роем было нечто такое, что заставило Томи сглотнуть подступивший к горлу комок. Лауронен знал наверняка, что рано или поздно ждет его впереди. И вообще его никто не любил. Но он был еще не совсем испорченным, раз Рой так к нему привязался.
Когда Томи подходил к тротуару, Рой уже мчался обратно к нему.
Лауронен уравновесил свой велосипед, который чуть было не опрокинулся от суетни Роя.
— Совершаешь моцион, — констатировал Лауронен.
— Три круга по прогулочной тропинке. В некоторых местах так сыро, что вообще не хочется идти.
Лауронен усмехнулся:
— Это не надолго. На будущую неделю снова предсказывают свыше двадцати градусов мороза.
Лауронен безотрывно глядел на Томи.
— Ты видел меня там, в уборной!
Томи удовольствовался кивком.
— Ну, а Анттила видел?
Томи вот уже двое суток размышлял о том же. Преподаватель физкультуры, который велел ему позвать из мужской уборной мальчишек из восьмого «В», сам стоял в коридоре довольно близко к двери уборной.
— Он, наверное, не видел. Иначе почему бы ему не сказать об этом?
Лауронен потер кончик носа.
Томи испытывал жалость к нему. Лауронен был толстокожий малый, и его бесчувственность не раз приводила Томи в бешенство, но вместе с тем в нем было нечто от беспомощного малыша, и при росте сто восемьдесят сантиметров он казался иногда пятилетним ребенком.
— Признаться с каждым днем будет все труднее, — произнес наконец Томи.
Лицо Лауронена помрачнело.
— Это сделал не я. Но это, наверное, все равно. Во всяком случае, они обвинят меня. Можешь бежать и наябедничать.
— Когда это я бегал ябедничать?
— Ну так, по крайней мере, тебе страшно хотелось. И сейчас хочется!
— Если бы ты сознался сам, тебе не пришлось бы как помешанному бояться людей.
Лауронен выбросил вперед руку, словно хотел схватить Томи за грудки, но не схватил.
— Я же только что сказал, что это сделал не я. Или я?
Томи пожал плечами.
— Мне-то зачем знать это?… Спроси самого себя! Раковина была еще цела, когда я заглянул в уборную.
— Вот и выложил бы тогда им это, раз они так орали!
— Я выложил им ничуть не больше, чем ты, Лауронен. Ты это прекрасно знаешь… Но я не стану врать в твою пользу, если они почему-либо спросят меня.
— Это почему же они тебя спросят?
— Например, если Анттила вспомнит, что я заглядывал в уборную… Раз ты невиновен, то почему не сказал прямо, что был там последним и раковина была цела?
По лицу Лауронена пробежала легкая насмешка.
— Так они мне и поверят!
Томи гадал, что прячется за кажущимся спокойствием Лауронена.
Как все обстояло в действительности?
— Не развалилась же раковина сама собой…
— Так бы прямо и сказал, что это сделал я!
Лауронен сел на велосипед, а Томи повернулся опять к прогулочной тропинке.
— Вот и донеси на меня утром! — крикнул Лауронен ему вслед. — Или, может, у тебя не хватит терпения дождаться утра?
Томи оглянулся.
Лауронен ехал, держа одной рукой руль, а другую вытянув в сторону прогулочной тропинки.
— Жаль, что у такой превосходной собаки такой дрянной хозяин! — крикнул он и исчез.
Глава девятая
Только после третьего нажима на звонок, укрепленный на дверном косяке, последовал ответ директора. Зеленый свет.
Томи открыл дверь и шагнул в кабинет. Директор стоял у стола, подавшись вперед, и смотрел поверх него на этот «светофор».
— Мне велели прийти к вам, — неловко сказал Томи.
— Да. Наверное, ты знаешь, для чего?
— Понятия не имею.
Директор нахмурил лоб. Его серые глаза глядели на Томи до тягости пытливо.
— Не имеешь?
— Не имею. Догадываюсь только, что это имеет отношение к нашему классу и разбитой раковине.
Гомон голосов в учительской усилился.
— Минутку!
Директор вышел через дверь, ведущую прямо в учительскую, оставив ее приоткрытой.
Похоже, что учителя тоже говорили на эту же тему.
Томи испытывал слепую ненависть к уборной. Как будто к цементу, кафельным плиткам и прочим аксессуарам уборной стоило и можно было питать какие-либо чувства, будь то ненависть или любовь. Но все равно он ненавидел все это. Ненавидел с первых дней учебы в школе, еще когда он учился в младших классах.
В тот год, когда он впервые пошел в школу, учеников в уборных для младших классов тоже терроризировали всякие тупоумные типы. Их чувству собственного достоинства льстило быть мучителями в уборных для мальчиков. Можно не сомневаться, что если бы, став взрослыми, они получили власть, какую имели надзиратели в лагерях смерти, они были бы готовы на все.
С тех пор Томи ненавидел школьные уборные. Они везде одинаковы, куда бы он ни попадал. И ни один учитель палец о палец не ударил, чтобы положить конец творимому там насилию, хотя, безусловно, все они были в курсе дела. Они лишь выслеживали курильщиков и наказывали их. По большей части это оказывались те самые типы, которые терроризировали учеников, но в этом их едва ли когда-нибудь обвиняли. Учителя закрывали на это глаза.
«Всегда у этих мальчишек какая-нибудь грызня по пустякам…»
Такое толкование позволяло даже в младших классах закрывать глаза на факт насилия, чтобы он не нарушал напускное благодушие учителей. Излюбленной фразой директора школы было: «Пусть ребята сами разберутся…» Очевидно, сам он в глубине души сознавал, что не способен ни в чем разобраться, и прикрывался своими принципами.
Томи отлично понимал, почему именно сейчас он испытывал такое глубокое отвращение к уборной.
Его рассердил взгляд, который Лауронен бросил на него, когда он, Томи, отправляясь к директору, остановился у выхода и оглядел класс.
Что он, собственно говоря, думал? Что он, Томи, начнет врать, чтобы спасти свою шкуру, так что ли? В то время как он, Лауронен, был такой дрянью, что не смел признаться в своем поступке!
К счастью, он, Томи, сказал совершенно прямо, что не станет врать в пользу Лауронена, если у него прямо спросят имя виновного.
Чего они разгалделись там, в учительской? Мари кудахтала, как курица-несушка.
— Наверное, бесполезно спрашивать об этом кого-нибудь из нас. Для этого тебе и платят директорскую зарплату, чтобы ты выяснял все эти дела. Кто из нас был тогда там?
— Ты прекрасно знаешь это и не спрашивая! — вскипела Муурикки. — Я была тогда там. Но все же не в самой мужской уборной, раз ты этого требуешь!
— Для начала ты добилась бы от них соблюдения дисциплины хотя бы в классе, — съехидничала Мари. — Вся школа стала бы иной, если бы каждый следил за тем, чтобы ученики не безобразничали. Но они очень скоро берут верх, если некоторые позволяют им делать что угодно, пусть даже другие и следят за дисциплиной.
Муурикки заплакала:
— Спасибо! Приятно слышать, когда такие вещи говорят прямо в глаза. Я бы хоть сейчас ушла из школы, если бы умела делать что-нибудь еще. Но ведь и мне надо жить. У нас трое детей и дом, обремененный долгами… Я вынуждена ходить на работу.
Собственно говоря, Муурикки было жалко. Томи представил себе, как выглядит ее лицо, когда она плакала там. Что в учительской, что в классе, что на дворе — везде было одно и то же: гиены всегда набрасывались на слабейшего.
— Прежде всего, это дело директора и классного руководителя, — сказала Мари. — Что сделал Ларе, чтобы выяснить всю эту историю?
— Только то, что было необходимо! — раздался иронический голос учителя географии.
— В этом нет ничего нового, — сухо заметила Маса Нурми. — Возможно, ничего подобного не произошло бы, если бы мы сами немного иначе относились к своей работе.
— Перестань! — возразил Ларе. — Не говори этого хотя бы мне. Я достаточно много раз терял веру в свою профессию… Постарайся вспомнить, кто все это готовил уже более десяти лет.
— Это голос Сельской партии Финляндии, — сказала Маса.
— Да, сейчас хорошо говорить, — отозвался Ларе. — Слушая по телевидению их и тех, кто выступал и со всех сторон чернил учителей, я решил, что буду делать в своей жизни только то, что входит в мои обязанности. И даже минимум того. А обязанности воспитателя пусть выполняют те, кто устроил всю эту неразбериху.
— В этом наши мнения сходятся, — сказала Мари откуда-то из правого угла учительской. Очевидно, она готовила там кофе. — Как следствие возни с ними в школе-девятилетке, все эти йони хаапалы и саули лауронены сидят и терроризируют других учеников.
— Так ли? — с горечью спросила Муурикки. — Йони Хаапала талантливый математик, каких в данный момент не много найдешь у нас в школе, во всех трех старших классах.
— Ну и что? — вскинулась Мари. — Приходи к нам, и я познакомлю тебя с талантливым математиком предшествующего поколения. Туомо получил самые лучшие документы на всем курсе, и от них не было проку четыре года. Или все безработные должны быть инженерами? На мой взгляд, для этого достаточно и уровня старой народной школы.
— Только не говори этого в классах, — предостерегла Маса Нурми. Голос преподавательницы родного языка всегда напоминал Томи о бывшем дикторе радио, который был не то граф, не то еще кто-то в этом роде. — Это заинтересует их, если у тебя с языка сорвется правда.
Учителю следует забыть про безработицу и долги за обучение, про цены на жилье, дороговизну и всегда утверждать с ясным взором, что старательные и добросовестные, конечно же, преуспеют и станут хозяевами страны.
— Нас выбрали, чтобы сочинять для них сказки о мире, которого не существует, — язвительно заметил кто-то из подменяющих учителей. — А потом удивляемся, когда ученики с пренебрежением относятся к нам. Я хоть говорю в каждом классе, чтобы они читали побольше, пусть даже от этого никому нет пользы.
— Все-таки от знания ради самого знания есть какая-то польза человеку, — поправила Ээва.
— Почему бы нет, если речь идет об английском языке, — согласился подменяющий преподаватель. — Но что касается истории, то тут просто несущественно, выучит ученик что-нибудь или нет, поскольку знания тут всегда неверны. Пять лет назад преподавали совсем другое, а десять лет назад третье… Вы думаете, ученики не видят этого?
Ларе рассмеялся.
— Спроси, Юссила, их самих! Им безразличны все версии, которые ты им преподносишь. И волноваться из-за этого совершенно бесполезно. Решающие матчи — вот что у них на уме.
В учительской воцарилось молчание.
Томи наклонился, пытаясь рассмотреть в узкую щель, что там происходит, но не увидел ничего, кроме директорской спины.
Ээва попала в его поле зрения в тот самый момент, когда ее голос нарушил тишину:
— С нашей стороны это все притворство. — Она остановилась возле директора с чашкой кофе в руке. На ней опять была новая кожаная куртка по последней весенней моде. — Каждый знает: если расспросить двух-трех из этих типов, один из них окажется именно таким. Почему этого Йони Хаапалу подкинули именно нам?
— Должен же он где-то быть, — заметила Муурикки.
Ээва не отрывая глаз смотрела на директора.
— Я могу сказать вот что, — продолжала Ээва. — Кому-то надо в чьих-то глазах поддерживать престиж школы Хепосуо. Это гуманный, терпимый очаг просвещения, где все правление осуществляют идеалисты-прожектеры, а жизнь — сплошное всеобщее счастье и блаженство, какое бы отребье здесь ни собирали. Я уже давно выставила бы из школы всех этих йони хаапала. Но ты не смеешь. И не сумеешь разобраться в этой истории с разбитой раковиной. Ты боишься за престиж своей школы. Ведь если применишь более жесткие меры и дело получит малейшую огласку…
— Ты сказала: своей школы? Но разве она и не твоя?
Тщательно накрашенные губы Ээвы растянулись в снисходительной улыбке.
— Для меня это только рабочее место. Не более того. Так было все эти десять лет. Но разумеется, я добросовестно исполняю свои обязанности, хотя это и не вдохновляет меня.
— Кое-кому хорошо говорить, — не сдержавшись, сказала Мари. — Если ты намекаешь на меня, то я могу заявить, что я тоже, со своей стороны, стараюсь добросовестно исполнять свои обязанности. Это не для всех одинаково легко.
— Некоторые, возможно, выбрали для себя не ту профессию!
Томи не слышал, сказала ли Ээва что-нибудь еще.
Пронзительное дребезжание телефона на директорском столе заставило Томи вздрогнуть, и он перестал прислушиваться.
Директор вошел в кабинет и поспешил к телефону.
Кто-то где-то кричал во весь голос: Томи слышал у двери каждое слово. Это была мать какой-то девочки из их класса:
— … Напрасно посылать с девочкой записки о возмещении ущерба за разбитую раковину. Пусть платят высокооплачиваемые учителя, раз они недоглядели за тем, что делают ученики…
— Дело еще не решено… — начал директор.
Больше он ничего не успел сказать.
Он положил трубку и потер виски. Затем медленно, с отсутствующим видом обернулся к Томи:
— Учитель физкультуры вспомнил, что ты заглядывал в мужскую уборную.
— Да, заглядывал.
— И был там кто-нибудь?
Чувство напряженного ожидания охватило Томи.
— Был.
Молчание. Затем одно-единственное слово:
— Кто?
Томи сглотнул. Ему казалось, что в горле у него стоит комок, который мешает заговорить.
— Ты ведь узнал его?
— Конечно… Но пусть он сознается сам. Я не собираюсь ни на кого доносить.
По щекам директора разлился румянец.
— Ты ждешь, что на мой вопрос он так же смело поднимет руку, как и ты, не правда ли?
По спине Томи забегали мурашки.
— Я тоже не поднимал. Это дело того, кто разбил раковину.
Директор вздохнул.
— Ты превратно понимаешь солидарность, Томи. Это хорошо, что класс проникнут духом единства, но все-таки оно должно проявляться не в таких случаях.
Томи взглянул на директора. Верит ли Хека Харьюла в то, что говорит?
— Я не понимаю, что вы подразумеваете под солидарностью и духом единства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27