Ибо государственный преступник Дмитрий Лизогуб справедливо повешен еще законными властями Российской империи. И повесили-то его за дело – помогал народникам, революционерам (…бес, прихвостень большевистский!), да и фамилия сомнительная – «некоренная»… Переименовать!
Я глядел на все это, задумчиво вытирая с лица сей очередной плевок перестройки, и гадал, что он мне напоминает. Указатели, прибиваемые оккупационной армией поверх прежних, на языке победителя? Или – потемкинские деревни?
(Глеб Павловский)

Чтобы понять и должным образом оценить всю праведность негодования, охватившего автора этих заметок, надо хоть в нескольких словах напомнить, что за человек был Дмитрий Лизогуб. Тут, впрочем, достаточно будет только сослаться на Л. Н. Толстого, который революционеров, как известно, не жаловал, любые революционные способы улучшения жизни людей считал бесплодными да и безнравственными. Дмитрия Лизогуба, однако, он относил к числу самых «лучших, высоконравственных, самоотверженных, добрых людей», о каких только ему приходилось слышать. Он повторял, что это был человек удивительный «по чистоте души, нежности и твердости убеждений до самой смерти». История казни Лизогуба и поведения его перед казнью произвела на Толстого такое огромное впечатление, что он не раз возвращался к ней, стараясь воссоздать силой художественного слова образ этого «удивительного юноши»: под именем Синегуба хотел вывести его в романе «Воскресение», а позже, под именем Светлогуба, вывел в специально посвященном ему рассказе «Божеское и человеческое».
Теперь, я думаю, даже тем, кто не слыхал раньше этого имени, должно быть понятно, почему автор процитированной мной журнальной заметки переименование улицы Дмитрия Лизогуба в улицу Юрия Олеши в сердцах назвал «очередным плевком перестройки», а деятельность нового Одесского горсовета, утвердившего такое переименование, уподобил поведению иноземной армии на оккупированной территории. (Вот так же и Солженицын – помните? – сравнивал приход Красной Армии в какое-нибудь русское село с иноземной оккупацией.)
Нет, не перестройка тут виновата, а все то же давнее, старое наше бандерложество. Еще Чаадаевым отмеченная, вековечная наша чуждость самим себе.
Но тут возникает такой вопрос.
Откуда Чаадаеву-то было узнать про эту нашу жизнь? В каком безумном сне могло ему привидеться такое? Разве в той, старой России люди расправлялись так по-хамски со своим прошлым? Разве это не черта именно нашего времени?

Профессор Костомаров, вернувшись из поездки с научными целями в Новгород и Псков, навестил меня и рассказал, что в Новгороде затевается неразумная и противоречащая данным археологии реставрация древней каменной стены, которую она испортит… Во Пскове в настоящее время разрушают древнюю стену, чтобы заменить ее новой в псевдостаринном вкусе. В Изборске древнюю стену всячески стараются изуродовать ненужными пристройками. Древнейшая в России Староладожская церковь, относящаяся к XI веку (!!!), была несколько лет тому назад изувечена усилиями настоятеля, распорядившегося отбить молотком фрески времен Ярослава, сына святого Владимира, чтобы заменить их росписью, соответствующей его вкусу.
На моих глазах, Ваше величество, лет шесть тому назад в Москве снесли древнюю колокольню Страстного монастыря, и она рухнула на мостовую, как поваленное дерево, так что не отломился ни один кирпич, настолько прочна была кладка, а на ее месте соорудили новую псевдорусскую колокольню…
Наконец, на этих днях я просто не узнал в Москве прелестную маленькую церковь Трифона Непрудного… Ее облепили отвратительными пристройками, заново отделали внутри и поручили какому-то богомазу переписать наружную фреску… Когда спрашиваешь у настоятелей, по каким основаниям производятся все эти разрушения и наносятся все эти увечья, они с гордостью отвечают, что возможность сделать все эти прелести им дали доброхотных датели, и с презрением прибавляют: «О прежней нечего жалеть, она была старая!» И это бессмысленное и непоправимое варварство творится по всей России на глазах и с благословения губернаторов и высшего духовенства.
(Алексей К.Толстой)

Письмо это относится к 1860 году.
Спору нет, Чаадаев, конечно, был пророк. Однако пророчества его вовсе не были плодом необыкновенной фантазии. Они выросли из весьма конкретных наблюдений над вполне реальными фактами действительности и истории российской.

Придя в мир, подобно незаконным детям, без наследства, без связи с людьми, жившими на земле раньше нас, мы не храним в наших сердцах ничего из тех уроков, которые предшествовали нашему собственному существованию…
Народы – в такой же мере существа нравственные, как и отдельные личности. Их воспитывают века, как отдельных людей воспитывают годы. Но мы, можно сказать, – народ исключительный. Мы принадлежим к числу тех наций, которые как бы не входят в состав человечества.
(Петр Чаадаев)

Из этого общего взгляда на исключительное место русского народа в истории человечества вытекает и взгляд Чаадаева на особый характер, особую физиономию русского человека. Взгляд, отчасти уже знакомый нам по «Дневнику писателя» Достоевского: «Неужели это безмыслие в русской природе?..» Но Достоевский сомневался, он на что-то надеялся. Что касается Чаадаева, то у него на этот счет не было и тени сомнений:

Человеку свойственно теряться, когда он не находит способа привести себя в связь с тем, что ему предшествует, и с тем, что за ним следует. Он лишается тогда всякой твердости, всякой уверенности. Не руководимый чувством непрерывности, он видит себя заблудившимся в мире. Такие растерянные люди встречаются во всех странах; у нас же это общая черта… Это – беспечность жизни, лишенной опыта и предвидения, не принимающей в расчет ничего, кроме мимолетного существования особи, оторванной от рода, жизни, не дорожащей ни честью, ни успехами какой-либо системы идей и интересов…
Мне кажется даже, что в нашем взгляде есть какая-то странная неопределенность, что-то холодное и неуверенное, напоминающее отчасти физиономию тех народов, которые стоят на низших ступенях социальной лестницы. В чужих странах, особенно на юге, где физиономии так выразительны и так оживленны, не раз, сравнивая лица моих соотечественников с лицами туземцев, я поражался этой немотой наших лиц.
Иностранцы ставят нам в достоинство своего рода бесшабашную отвагу, встречаемую особенно в низших слоях народа; но, имея возможность наблюдать лишь отдельные проявления национального характера, они не в состоянии судить о целом… Они не видят, что этому равнодушию к житейским опасностям соответствует в нас такое же полное равнодушие к добру и злу, к истине и ко лжи… Даже высшие классы у нас, к прискорбию, не свободны от тех пороков, которые в других странах свойственны лишь самым низшим слоям общества.

Казалось бы, это многое проясняет. Может даже показаться, что этот беспощадный анализ национального характера проливает свет на сокровенный смысл той ужасной метаморфозы, которая произошла с поэтом Александром Тиняковым. И на сокровенный смысл истории, происшедшей с героем зощенковской «Возвращенной молодости» Василием Петровичем Волосатовым.
Последнее предположение кажется тем более убедительным, что ему можно найти прямое подтверждение в самом тексте зощенковской повести. Например, сообщив, что он решил дать своему герою не слишком презентабельную фамилию «Волосатов», Зощенко так объясняет это свое решение:

Конечно, можно бы потрудиться и придумать фамилию более красивую или более оригинальную, а не брать столь случайное, ничего не обозначающее наименование. Однако можно привыкнуть и к этой фамилии.
Такая, скажем, блестящая и сияющая, как фейерверк, фамилия Пушкин мало обозначает чего хорошего, если от нее немного отвлечься и если отойти от привычки к ней. Это будет средняя фамильица из батальной жизни, вроде – Ядров, Пулев или Пушкарев.
А между тем эта фамилия благодаря великим делам засияла, как фейерверк, как комета на небе и как солнце в мировом пространстве.
А такая благозвучная фамилия, как Долгоруков, если опять-таки отвлечься от привычки и чуть сместить обозначения, получится просто дрянная, не дающая радости своему владельцу – Длиннорукий.

Надо полагать, не для красного словца, а с весьма серьезным умыслом, с очень далеким прицелом сделал Зощенко эту оговорку насчет того, что фамилия его героя ничуть не хуже самых громких, самых славных имен, какие только звучали в истории России.
Теперь понятно, почему с Василия Петровича Волосатова так легко и быстро соскочила маска интеллигента, существа нравственного. Теперь понятно, почему он с такой легкостью променял жизнь человека, дорожащего честью и успехами определенной системы идей, на неизмеримо более беспечное бытие существа, не принимающего в расчет ничего, кроме мимолетного существования особи. Теперь понятно, почему так легко и просто он усвоил и претворил в жизнь эту примитивную философскую заповедь: «Не надо иметь воспоминаний!»
Все это произошло потому, что Василий Петрович Волосатое принадлежит к народу, который на протяжении всей своей истории не имел воспоминаний. К народу, даже высшие классы которого, призванные быть памятью нации, и те не привыкли обременять себя какими-либо историческими воспоминаниями.
Увы, это соблазнительное предположение тотчас же разлетается в пух и прах. Потому что иронической попыткой вписать фамилию своего героя в один ряд с самыми громкими именами отечественной истории Зощенко не ограничивается. Он идет гораздо дальше.

Нет, нам сдается, что фамилия Волосатов – фамилия правильная и подходящая.
А если кому-нибудь она все же покажется смешной и если кто-нибудь увидит в этом склонность автора выставлять все, так сказать, святое в пошлом, комичном и мизерном виде, то на всякий случай вот вам еще фамилии и имена.
Отличное, мощное и красивое имя римского императора – Калигула – обозначает всего-навсего «солдатский сапог». Имя другого римского императора – Тиберия – означает «пьяница». Клавдий – «разгоряченный вином». Дивное, поэтическое наименование – Заратустра, рисующее нам нечто возвышенное, поднебесное, обозначает, увы, в переводе с арабского «старый верблюд». Мечта поэтов и желание многих дам называться хоть сколько-нибудь похожей фамилией – Боттичелли – в переводе на наш скромный язык означает всего лишь маленькую бутылочку или посудину. И, стало быть, сама фамилия будет по-нашему – Бутылочкин или Посудинкин…
Нет, мы решительно не нарушаем мирового порядка, придавая нашему герою скромную фамилию Волосатов.

Мысль автора выражена ясно и четко, без обиняков. Василий Петрович Волосатов фактом своего бытия ни в коей мере не нарушает мирового порядка.
Лишь невнимательному взгляду может показаться, что речь тут идет о непрезентабельной, не слишком благозвучной фамилии героя. На деле все это гораздо серьезнее. Речь идет – ни больше ни меньше – о том, что Василий Петрович Волосатов, с такой легкостью сумевший растоптать все свои воспоминания и превратиться в животное, по самой человеческой сути своей – наизаконнейшее дитя древнего, веками утвердившегося миропорядка. Он – естественный и закономерный продукт всей мировой истории.
Этим крошечным полупародийным отрывком Зощенко посягнул на многое.
Словно бы мимоходом, невзначай, легко и просто он осуществил то, что когда-то пытался доказать шлиссельбуржец Н. А. Морозов в своих многотомных исторических трудах. На основании сложных астрономических выкладок он отрицал реальность таких исторических лиц, как Юлий Цезарь, Август, Цицерон, Гораций…
Зощенко, в сущности, проделал то же самое. С той только разницей, что ему для этого не потребовалось никаких научных (а вернее, псевдонаучных) доказательств, никаких математических и астрономических выкладок.
Только что мы с вами пребывали в уверенности, что римский император Калигула существовал на самом деле. И вдруг выясняется, что никакого Калигулы не было, а был просто-напросто некто Сапогов. Или Башмачкин. И Тиберия не было. И Клавдия. И может быть, даже никакого Юлия Цезаря и никакого Августа тоже не было и в помине.
Только что мы с вами были убеждены в том, что герои и полководцы сражались, апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, а живописцы Боттичелли и Тинторетто писали свои божественные картины. И вдруг оказывается, что ничего этого не было. Боттичелли, оказывается, был вовсе не Боттичелли, а какой-то Бутылочкин. Или Посудинкин. А Тинторетто – просто-напросто Маляров. Или Красильщиков. И вся величественная картина мировой истории, таким образом, оказывается, – не что иное, как мираж. Или, говоря проще, – обман.

Вся мировая история взята мною сейчас под подозрение. В истории этой не было ни справедливости, ни добра, л ни красоты.
(Нина Берберова)

Это ужасное подозрение возникло у Берберовой, когда густым, смрадным дымом сплошь заволокло горизонт и, быть может, впервые за всю историю существования человека на Земле всерьез запахло в воздухе концом света. Оно возникло у нее после того, как ей довелось пережить гитлеровскую оккупацию, стать современницей Освенцима и Хиросимы.
У Зощенко такое подозрение возникло гораздо раньше. Собственно, у него возникли даже еще более мрачные подозрения, которые довольно скоро переросли в уверенность. «Переперев» громкие исторические имена «на язык родных осин», Зощенко довольно ясно дал понять, что вся мировая история была, по его мнению, не вполне то, что мы привыкли о ней думать. Она была совсем не такая, какой мы привыкли ее себе представлять.
Какая же она была на самом деле?
Этот естественно возникающий вопрос Зощенко не оставил без ответа. Он ответил на него весьма развернуто и подробно. Ответ назывался – «Голубая книга».

После изобретения электричества


Нашу книгу мы назвали голубой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90