Вавич поднял глаза от тарелки:
- Брось!
- Жалко? - и Сеньковский совсем сощурил глаза на Вавича. Он раскурил папироску и теперь приставил к листку, слегка подворачивал и глядел из щелок на Вавича.
Вавич ударил по руке, папироска вылетела, упала на ковер. Лакей быстро подхватил, сунул в пепельницу на соседний стол.
- Ты ж это что? - приоткрыл глаза Сеньковский. - Всерьез?
- А ну тебя к чертовой матери, - Вавич повернулся на стуле; музыканты настраивали скрипки, и через дверь слышны были голоса в зале.
- Тебя бы к нам на денек, - протянул Сеньковский, - на ночку на одну то есть. Фю-у! - засвистал. Он взял зубочистку и стал ковырять в зубах. Женя все равно не придет. М-да! На черта роза, возьми! - крикнул он официанту, толкнул бокал - человек успел подхватить. - Ну и вон! - крикнул Сеньковский. - Вон выкатывай! - Лакей легко шмыгнул в дверь.
Из-за стены был слышен вальс, Сеньковский помотал в такт головой.
- А ты теленок! - и Сеньковский бросил на стол зубочистку. Вавич повернулся к столу, налил из графина стакан водки, отпил и зажевал черный хлеб.
- И жуешь, как теленок.
Вавич зло глянул на Сеньковского, навстречу ему Сеньковский распялил глаза и снова глянул из зрачков кто-то.
- А нет, а вот: человек не хочет говорить. Фамилии своей сказать не хочет. Как ты в него влезешь? Что? - И Сеньковский свернул голову набок и снова прищурился. - А как ты к этой жидовке, к шинкарке, ходил?
Вавич захватил и держал в руке салфетку.
- Не пялься - знаю. А где она, жидовка твоя? Что? А просто - подошел ночью вроде пьяненького чуть к сторожу: дяденька, нельзя ли? а? дяденька! Дяденька за полтинничек и пошел проводить. Он в ворота, а тут - хап! и в дамках, - стукнул Сеньковский по столу. - Ай, вей, муж еврей! Что я имею кушать?
Вавич, красный, молчал, допивая стакан, кашлял.
- Что, поперек горла никак? А ваши - схватили! Поймали - стреляли! Привели! А кого? Кого? Сеньковский привстал.
- Ну? - и он щурился перед самым носом Виктора.
- Дело охранного... отделения, - сказал Вавич и стал сбивать салфеткой с колен.
- Дело уменья - а... а не отделенья - телятина! Виктор зло молчал, шевелил только губами.
- "Отче наш" читаешь? - И Сеньковский пригнулся ухом к Виктору.
Виктору захотелось плюнуть в самое ухо со всей силы. Зубами бы закусить во всю мочь и тереть, тереть, пока не отгрызешь.
- Ты чего зубами хрустишь? Вот так у нас вчера хрустел, у Грачека. Хрустел, сукин сын, как жерновами - за дверями слышно было... Ты и мне налей, что ж ты один?
Сеньковский не спеша, глотками выпил стакан.
- Ты думаешь, кто всем делом ворочает? Полицмейстер? Во! - Сеньковский обмакнул большой палец в соус и просунул из-под стола Вавичу кукиш и шевелил большим пальцем, плоским ногтем.
Вавич глядел в селедку.
- Пей, что ли! - почти крикнул Вавич.
- Спрашивали? - всунулся в дверь лакей. Сеньковский встал. Обошел стол.
- Да-да! - протянул, будто нехотя. - Нет, не тебя! - сказал лакею.
Лакей проворно прикрыл дверь.
- Стучи вилкой об тарелку и пой что-нибудь. Стучи, я говорю, увидишь.
Вавич застукал вилкой по блюду и вполголоса мурлыкал:
- А-а-ах! ох-ах-ах!
Сеньковский неслышно шел вдоль стены по ковру. И вдруг он дернул дверь и дрыгнул ногой. Что-то тупо рухнуло в коридоре. Виктор привскочил: лакей, свалившись с колен, держался руками за лицо. Сеньковский тихонько притворил дверь.
- Это прямой в лузу! - И Сеньковский взял со стола рюмку. - А? Не подслушивай у дверей! А то споткнуться можно. Человек! - закричал Сеньковский. - Человек!
- Да брось, - сказал Вавич, - охота, право.
- А как же? - и Сеньковский замигал. - В дураках быть не надо. Не надо ведь? А? Человек!
- Я пошел, знаешь, - сказал Виктор, и послышалось, что тихо сказал, и Виктор набрался голосу и глянул Сеньковскому в глаза и крикнул: - Иду! вышло, будто звали, а он отвечал. - Иду! - еще раз попробовал Виктор. Вышло так же, но уж в дверях.
- Стой, стой - я тоже. Сеньковский держал его за портупею.
- Допить же надо - и пошли!
Вавич отступил шаг. Молодой лакей, подняв высоко брови, входил в двери.
- А где же, что подавал? Умывается, говоришь? А Женя здесь? Нет Жени? Ну, иди.
- Допивай! - сказал Вавич; он смотрел на картину - девушка в лодке купает голую ногу в воде - смотрел на большой палец.
- Вечером придем как-нибудь, - говорил Сеньковский. Он пил рюмку за рюмкой без закуски. - Тут есть жидовочка одна.
Женя. Знаешь, с фантазиями девочка. Жидовочек любишь? А?.. Ничего, значит, не понимаешь. Ты... шляпа, шапокляк... Стой! Последнюю.
Вавич не глянул больше в глаза Сеньковского - с картины бросил глаза на дверь и вышел в коридор первым. Заспешил.
Чего серчать?
НАДЕНЬКА на минутку забылась провальным сном и когда открыла глаза комната уж мутилась серым светом. Филиппова тяжелая голова отдавила руку, и ровным дыханием он грел у запястья онемевшую кожу. Наденька терпела, чтоб не разбудить Филиппа. Наденька чуть повернулась, не двинув руку, и почувствовала, что вся не та. Не те руки, ноги не те. Она осторожно потерла ногой об ногу - и охнула вся внутри - другое, все другое, и жуть и радость потекли от ног к груди, к голове, и слезы вышли из глаз и понемногу текли ровным током. И серый свет заискрился в слезах.
И как сладко покоряться и как это вдруг - она обернулась к Филиппу, вот его затылок и мирная шерстка - моя шерстка - и Наденька стряхнула слезы, чтоб лучше видеть шерстку.
- Мой, мой Филинька, - шепнула Надя, говорила "мой", и казалось, что Филипп спит на своей руке, а Наденьке больно отдельно. Надя смотрела на часы, что висели над кроватью, и не видно было, который час. Она закрывала глаза, чтоб потом сразу глянуть, чтоб заметить, как светлеет. Она осторожно погладила Филиппов затылок - Филипп во сне мотнул головой, как от мухи. И вдруг Наденька вспомнила, что надо будет одеваться, и растерянным взглядом искала разбросанное платье. Она запрокинула голову: холодный самовар, и чашки еще не проснулись на столе и чуть щурились блеском. Надя услыхала, как прошлепали по коридору босые ноги и где-то в глубине забрякал умывальник. Надя осторожно стала тянуть руку из-под Филипповой головы.
Филипп замычал и повернулся лицом.
- Чего это? - сказал он во сне.
Наденька выждала минуту и тихонько встала. Она неслышно одевалась лицом к печке и вдруг оглянулась на скрип кровати. Филипп, поднявшись на локте, глядел на нее любопытными глазами.
Надя вспыхнула.
- Нельзя! Нельзя! - А он улыбался, сощурясь. Наденька скорчилась на стуле, закрылась юбкой. - Отвернитесь, сейчас же!
- Застыдилась! - И Филипп смеялся, с кровати достал до стула и потянул его к себе.
- Что за свинство! - почти крикнула Надя, толкнула ногой. Филипп отдернул руку.
- Да ну тебя, да ладно, - говорил он, отворачиваясь к стене, - ладно, не слиняешь ведь, краса ты моя ненаглядная. Наденька спешила, вся красная, кололась булавкой.
- Ну что? Уже? - смешливым голосом спросил из-под одеяла Филипп.
Наденька молчала на стуле.
Филипп глянул. Надя сидела перед столом, она легла на стол головой, подложив руки. Филипп глядел, соображал: "Плачет? В сердцах? Или чтоб не смотреть? Подойти, приголубить - гляди, еще пуще осердится. Или прямо встать да одеваться?" Филипп встал, он одевался, отвернувшись от Нади, и приговаривал резонным голосом:
- Ну чего серчать? Ну что ж, коли ведь любя. Не любил бы, на шут мне оно. Ведь право слово. Ведь я же просто, а не то что обидеть. А? Надюшечка? - И он обернулся одетый и шагнул к Наде. - Не любишь - не буду.
И тут он увидел, что Надя вздрагивает спиной.
"Опять плачет" - и досада взяла Филиппа.
Он сел рядом, обнял Надю, плотно, по-хозяйски.
- Ну что? Не поладим, что ли? Да брось плакать, ты на меня взгляни. Ты ж хозяйка теперь здесь. Скажи: Филька, выйди за дверь! - и выйду, и всего делов. Ей-богу! Ты учи меня, как надо, и ладно будет. Одно слово - хозяйка!
И Наденька на это слово подняла голову и заплаканными глазами разглядывала Филиппа, как нового. Филипп молчал и следил, как она обводила всего его глазами. Сидел, не шевелясь.
- Ты ж застегнулся криво! - с надутой улыбкой говорила Надя и сама расстегнула ворот. И Наденькины пальцы радовались.
Филипп выставил грудь, запрокинул голову, подставлял застежку и чувствовал, как Наденькины пальчики проворно бегали по пуговкам, как бойкие человечки. Наденька кончила и пришлепнула по застежке:
- Вот-с как надо, милостивый государь!
"Разошлась, разошлась", - думал Филипп. Пальчики все чувствовались на груди.
Филипп схватил самовар, понес его Аннушке ставить и все боялся, что всем видно, как радуется все в нем. Он брякнул на порог кухни самовар и буркнул в самый пол:
- Ставь, что ли, живее!
Когда разогнулся, увидал: Аннушка стоит в платочке лицом к углу и аккуратно крестится, наклоняется. Через плечо повела чуть глазом на брата. Филипп шел, торопились ноги по коридору; да неужели там у меня сидит? Открою дверь, а она там? - и развело улыбкой и губы и плечи, скрипнули пальцы в кулаке. Толкнул наотмашь дверь - сидит! сидит! и прямо глазами встречает. Теперь кто повахлачистей, пусть без спросу не шляются.
- А тебе из наших ребят который больше нравится? Из товарищей, сказать?
Наденька смотрела на Филиппа, уперла подбородок на спинку стула, улыбалась и следила, как он выхаживал, топтался по маленькой комнате, не мог взять походки, - и улыбалась.
- Который? - повторил Филипп, и развела улыбка слово. Повернулся круто. - Да ведь жена ж ты моя и больше ничего! И слов никаких. - Он нагнулся к Наде, помедлил и поцеловал с разлету в подбородок. - Эх, ну и черт его дери, - говорил Филипп, встряхиваясь. - Выпить бы надо чего Ну да шут с ним, потом. Стой. Я тебе чего покажу.
И Филипп присел, как упал, перед кроватью, вытащил зеленый сундучок, выхватил из кармана ключик - разом, как шашку в бою, - он копался в белье, в бумагах.
- Вот она! Только чур не смеяться! Стих тут один я писал. Вроде про тебя.
Он листал в руках толстую ученическую тетрадь.
- Вот отсюда.
Наденька взяла тетрадь. Филипп ногтем крепко держал у начала стихов:
На небе ходят тучи грозовые,
Мы хоть сейчас готовы умереть,
Не дрогнут наши руки трудовые,
И смерти можем мы в лицо смотреть
Пускай на нас все пушки их и сабли,
И казаков с нагайками толпа,
Мы кровь прольем, мы грудью не ослабли,
Мы свалим всех, жандарма и попа.
Гудок подаст во тьме сигнал к тревоге,
И мы пойдем на бой в полночный час,
И плотною толпой пойдем все по одной дороге,
Есть даже девушка средь нас.
Дальше было по линейке два раза подчеркнуто. Наденька подняла глаза. Филипп с ожиданием глядел, красный, с приготовленным словом:
- Это вы и есть! Это про тебя писал. Ты еще раз прочитай-ка! - Филипп подсел на стул рядом, глядел в тетрадку, читал из Наденькиных рук вслух, шепотом - он не успел дочитать, босые ноги шлепали по коридору к дверям. Филипп встал, вошла Аннушка. Она глянула с порога на Наденьку и, не поднимая глаз, прошла комнату и поставила на стол нарезанный хлеб.
- Что ты здравствуйте не говоришь? - басом сказал Филипп.
Аннушка засеменила к двери, утирала по дороге концом платка нос, быстро и без шума запахнула за собой дверь.
- Ты не смотри, дура она у меня. Деревня - одно слово. - Филипп поглядел зло в окно. Потом вдруг сорвался.
- Стой! Стой! Не надо, - шепотом крикнула Надя.
- Верно, не надо. Черт с ней, - сказал Филипп. - Ничего, обвыкнет. Только стой, я масло принесу.
Филипп доставал в сенях масло и сверху с табурета говорил в стену:
- Стучать надо. Вперед в дверь постучать, а посля входить. Скажут "можно", тогда и входи.
Аннушка дула в самовар, не отвечала.
- Самовар поспеет, скажешь, - бурчал Филипп в коридоре.
- Минутку не входи, - сказала Надя из-за двери. "Делает там чего по женской части", - думал Филипп. Стоял с тарелкой перед дверью.
- Можно? - спросил через минуту Филипп.
- Возьмешь, что ль, самовар, аль мне нести? - крикнула Аннушка из сеней на весь коридор.
- Сейчас возьму! Сейчас! Орать-то нечего, сказать можно.
"Дуется, скажи на милость, - шептал Филипп про Аннушку, - угомоним".
- Можно, - сказала Наденька. Филипп толкнул дверь. Надя ладонью подтыкивала шпильки в прическе.
Филипп с любопытством глядел, какая она стала, что делала.
Наденька вымыла чашки, заварила чай. Самовар весело работал паром на столе, казалось, ходит ножками.
- Ты на нее не серчай, - говорил Филипп.
- За что же, и не думаю. Она славная, по-моему.
- Да она ничего, муж у ней в холеру помер и двое ребят, в неделю одну. С нее что взять? Дура вот, деревня, словом сказать.
Филипп смотрел, как Надя разливала чай, и думал: "Придет Егор, скажем, а она у меня чай разливает, говорит: кушайте. Сразу, значит, без слов смекнет, что у нас уж дело", - и Филипп оглядел Наденьку, как оно со стороны выходит.
- Славно! - сказал Филипп, поставил чашку и глянул на часы.
- Тебе идти? - спросила шепотом Надя.
- Аккурат в восемь часов надо на Садовой свидеться с Егором.
Наденька всегда поправляла, когда Филипп говорил "аккурат". Филипп было хватился, но Надя не поправила.
- Так вместе выйдем, - Надя все говорила шепотом.
- Не надо, зачем людям вид подавать... если кто ночевал. Я вернуся, в десять тут буду, ты посиди. Ей-богу. Куда идти? И Филипп встал.
- В половине даже десятого. - Ему не хотелось оставлять веселый стол и чашки радостные, и Надя вдруг уйдет.
- Не уходи без меня-то!
Филипп быстро влез в тужурку, шлепнул на голову кепку. Он вышел в коридор. Но вдруг вернулся, обнял со всей силы Наденьку, поцеловал в губы и метнулся к двери.
Наденька осталась одна. Самовар все еще кипел и бурлил. Надя пересела на кровать и прилегла щекой к подушке. И мысли клубами вставали, стояли минутку и новые, новые наносились на их место, и все пошло цветным кружевом в голове, а в плечах осталось Филькино объятие: твердое, сильное до боли. Отец, Анна Григорьевна маленькими проплыли в мыслях, они копошились где-то, как будто с большого верха глядела на них Надя. Даже ненастоящие какие-то.
А с этим, что вот здесь, - и Надя взглядом своим охватила залпом всю комнату, все Филины мелочи, - с этим оторваться и плыть, плыть, как на острове... и делать. И Надя села прямо и расправила плечи. Босые шаги подошли к двери и стали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36