Я упустил из вида, что пассаты нужно еще найти. В восточной части Тихого океана пассаты не всегда распространяются к северу до самого экватора. Их приходится разыскивать, поскольку между ними и экватором находится так называемая штилевая полоса.
Плутать в этой полосе в поисках пассатов – занятие довольно неприятное. Стоит на несколько часов подняться легкому ветерку, и вам уже кажется, что это и есть пассат. Но ветерок исчезает также неожиданно, как и появляется. И тогда мертвая неподвижность воды вокруг яхты, безмолвие, нарушаемое лишь болтающимися парусами, действуют угнетающе. Хлопающие паруса, скрипящие блоки, безжизненно повисшие шкоты нервируют моряка и вызывают горькую досаду. С каждым штилем течение относило меня все дальше на север.
Не раз свежий ветерок надувал паруса и яхта ложилась на нужный мне курс. Но напрасно я надеялся, что это пассат. Вскоре ветер снова стихал. Через несколько дней яхта очутилась уже севернее экватора. Коварство пассатов было тем более обидным, что я ожидал от них столь многого.
Я решил держаться поближе к экватору и плыть на запад, пользуясь попутным течением. Уже в семидесяти пяти милях к югу от экватора судно, удалившись от течения, теряет ежедневно по десять-двенадцать миль. Но, с другой стороны, быть может, лучше уклониться к югу, где течение слабее, но есть надежда поймать попутный ветер, чем оставаться в штилевой полосе под лучами палящего солнца. В конце концов я решил пожертвовать попутным течением ради надежды найти пассат. С нетерпением ожидал я очередного ветра, но появлялся он не сразу и дул порывами. С каждым порывом я продвигался на юго-запад с выбранными шкотами и закрепленным румпелем.
Когда дул ветер, я плыл к югу, когда он стихал – меня снова относило на север. Океан играл судном, как кошка мышью. Иногда я на целые часы закреплял шкот, не в силах выносить монотонное хлопанье парусов и скрип снастей. Я не мог читать, думать, потерял сон: целыми часами я напряженно искал на воде хоть легкую рябь, поднятую ветром.
С первым движением воздуха я поднимал все паруса, используя каждое дуновение, и упрямо искал неуловимые пассаты.
27 июля, через четыре дня после отплытия с Галапагоса, мое отчаяние дошло до предела. В этот день Увалень после нескольких недель праздности на борту яхты вдруг снялся с рубки и полетел прямо на восток. Это не была обычная его прогулка – слишком уж решительно и уверенно птица устремилась вперед. Я не спускал с нее глаз, пока она, едва заметной точечкой мелькнув в ослепительно белом воздухе, не скрылась за горизонтом. В судовом журнале появилась об этом событии печальная запись.
Еще три дня тяжелым бременем легли мне на сердце. Время от времени, словно насмехаясь надо мной, появлялся легкий ветерок. Целые дни я терпеливо сидел на палубе, иногда жевал кусочки сухого черепашьего мяса. Неожиданно с юго-востока подул сильный, порывистый ветер. Я немедленно вытравил шкоты и повел яхту бакштаг. Любо было смотреть, как «Язычник» весело бежит вперед. Я взял курс на юго-запад, чтобы, лавируя, подойти к Маркизским островам, расположенным на 9 градусе южной широты.
Вечером я занес важную новость в судовой журнал – это были первые радостные строки за всю неделю. Когда в полдень 4 августа я определил свои координаты, оказалось, что за двенадцать дней «Язычник» прошел 1010 миль – больше, чем за целый месяц плавания от Жемчужных островов до Галапагоса. Вслед за этим я легко преодолел еще две тысячи миль; должно быть, это было самое счастливое плавание в моей жизни. Вскоре я на целые дни стал предоставлять яхту самой себе и поднимался наверх лишь в случае необходимости. «Язычник» ходко бежал вперед взапуски с волнами и облаками, которые всегда одинаковы; словом, все шло так, как рассказывают любители, сидя на веранде яхт-клуба. Жизнь моя в эти дни протекала безмятежно.
С восходом солнца я поднимался наверх и подбирал упавших за ночь на палубу летучих рыб. Рассекая носом волны, яхта наводила на них ужас, рыбы стаями, как перепелки, взлетали в воздух. Часто они натыкались на паруса и падали на палубу. Каждое утро я находил по крайней мере одну летучую рыбу и отдавал ее голодным котятам, если же рыб оказывалось несколько – я тоже лакомился ими.
Летучие рыбы очень вкусны. Пожалуй, в них слишком много костей, но с ними стоит повозиться ради нежного сладкого мяса. Я предпочитал варить их в соленой воде и ел с острым соусом и галетами. Недурны они и поджаренные на свином сале. Не раз, найдя на палубе одну-единственную рыбу, я жалел о том, что у меня на во рту голодные котята.
У меня было много свободного времени, гораздо больше, чем когда я плыл от Жемчужных островов к Галапагосу. Управление моим маленьким тендером отнимало теперь всего несколько минут в день. С наполненными парусами и закрепленным румпелем он легко и свободно несся вперед. Утром и вечером я проверял курс по компасу, днем иногда прохаживался от носа к корме, поглядывая на паруса и выискивая в своем маленьком хозяйстве неполадки, которые могли бы помешать спокойному плаванию. Но все оказывалось в порядке, и мне нечего было делать до следующего дня.
За все время я лишь изредка менял положение румпеля, ни разу мне не пришлось убирать паруса или брать рифы. Единственное, чем нужно было заняться всерьез,– это обмотать материей ванты, чтобы паруса не перетирались о них. Иногда снасти обматывают тросами, но, будучи новичком, я не знал как это делается, и поэтому, разорвав две простыни на длинные полосы шириной в фут, обмотал ими ванты, так что получились мягкие «подушки». Каждую подушку я крепко стянул шпагатом по краям и посередине. Потом залез на мачту, перетянул подушки на те места, где паруса соприкасаются с вантами, и туго закрепил шпагат. Эти приспособления сослужили мне хорошую службу: до самого конца плавания паруса были в таком же порядке, как в тот день, когда я впервые нашел пассаты.
Погода была великолепная. Стояли теплые, но не слишком жаркие дни, солнце ласково грело, воздух был чистый и свежий. По ночам от холодного течения веяло прохладой, и мне хорошо спалось на палубе под простыней и одеялом.
Днем я поднимался на палубу, чтобы определить свое местонахождение или погреться на солнце, посмотреть на дельфинов, поиграть с котятами. Теперь, когда Увалень нас покинул, яхта снова оказалась в их полном распоряжении. Часами возились они среди парусов, разостланных на палубе. Я забирался на крышу рубки и наблюдал, как они резвились и играли.
Когда Поплавок и Нырушка уходили на палубу, я старался подружиться с Безбилетницей. Но она держалась крайне недоверчиво, что, впрочем, и не удивительно, так как котята то и дело шныряли вокруг ее жилища. Дошло до того, что я вынужден был ставить ей еду и воду внутрь ящика,– так редко рисковала она вылезти наружу.
Я пытался приучить крысу есть из моих рук, но вскоре убедился, что до тех пор, пока котята на яхте, у меня ничего не выйдет. Безбилетница никому не доверяла, она ко всем относилась с презрением, не разбирая врагов и друзей, и предпочитала жить в одиночестве.
Проводя на палубе лишь несколько часов в день, я в остальное время мог делать что душе угодно. Я решал кроссворды, читал Шекспира, просматривал старые письма Мэри, которые хранились в моем сундучке. Когда мне надоедало читать, я снова н снова складывал и разбирал детские головоломки. Иногда, чтобы усложнить себе задачу, я переворачивал их вверх ногами. Время текло мирно и незаметно, как во сне.

Я никогда не скучал: человек с живым воображением не может скучать, оставшись наедине с собой. Дни проходили быстро, я даже не успевал сделать все то, что намечал с утра. Кроме того, с детства самостоятельно зарабатывая себе на жизнь, я привык к одиночеству.
Обычно день проходил так: я просыпался почти всегда на рассвете, проверял курс по компасу, висевшему рядом с койкой, шел наверх, чтобы взглянуть на паруса и румпель и собрать летучих рыб, упавших за ночь на палубу. Когда я находил две рыбы – чаще всего так и бывало,– одну я отдавал котятам на завтрак, а вторую оставлял на обед. Если же рыб оказывалось больше, я готовил себе их на завтрак – либо жарил на свином сале, либо варил в соленой воде.
Завтрак мой неизменно состоял из вареных кукурузных хлопьев или овсянки. Я брал ложку соли на шесть ложек пресной воды, кипятил воду на примусе, сыпал туда кукурузные хлопья, овсянку или другую крупу и добавлял столовую ложку сухого молока и сахара. Ел я обычно в кокпите, на свежем воздухе.
После завтрака я читал, играл с котятами, приручал свою недоверчивую пассажирку или наблюдал, как охотятся дельфины.
Проще всего обстояло дело со вторым завтраком. Достаточно было поставить крестик в списке моих припасов и выбрать подходящую банку. Меня очень забавляли сюрпризы, которые мне часто преподносили банки без этикетки.
После полудня я отдыхал, затем определял по солнцу свои координаты и наносил их на карту. Ближе к вечеру я забирался на крышу рубки и осматривал горизонт в надежде увидеть дымок или парус. Иногда я сидел, наблюдая за морскими птицами, равнодушно парившими над водной пустыней.
На обед я всегда готовил что-нибудь горячее – кусок поджаренной ветчины или грудинки и подогретые консервы. Потом я выпивал чашку кофе или чаю с твердыми морскими галетами. Часто я готовил что-то похожее на жаркое из остатков консервов и кусочка соленого мяса или рыбы.
Вечером, осмотрев паруса и румпель, я ложился на койку, чтобы почитать часок при тусклом свете фонаря, подвешенного к потолку. Устав от чтения, я тушил фонарь и заворачивался в одеяло. Раздеваться не приходилось, так как в тропиках я обходился без одежды.
Но однажды мой распорядок был нарушен. Во время дневного осмотра я обнаружил, что ватерштаг ослаб и цепь свисает с нокабушприта. Я не знал, что нужно делать в таких случаях, но необходимо было принять срочные меры. Осмотрев повреждение, я приступил к работе, как всегда обдумывая все на ходу и то и дело ошибаясь. Спрыгнув в воду, я стал возиться, пытаясь притянуть ватерштаг к форштевню, а волны, подгоняемые пассатом, швыряли меня из стороны в сторону. Провозившись в воде без толку два часа, ругаясь на чем свет стоит, я решил бросить это дело.
Но бросить его было нельзя. Ватерштаг поддерживает бушприт, бушприт – стень-штаг, а тот связан с мачтой и удерживает ее в вертикальном положении. Я не мог рисковать мачтой в этих пустынных водах, и поэтому снова взялся за дело. Эта работа оказалась еще неприятнее, чем, скажем, разбрасывание удобрений. Но нужда и не такое заставит делать. Пришлось мне оседлать бушприт и свеситься с него, держась за форштевень; это все же было легче, чем работать в воде около качающейся яхты. В конце концов мне удалось закрепить рым ватерштага в форштевне. Измученный и обессиленный, я с огромным трудом перелез через поручни на палубу.
Кливер с шумом бился о штаг, остальные паруса скоро наполнились ветром, и яхта весело побежала дальше.
После этого мое безмятежное плавание возобновилось. Юговосточные пассаты подгоняли «Язычника», океан и ветер оставались неизменными. Летучие рыбы по-прежнему выпрыгивали из воды перед носом яхты и кидались в сторону стаями или поодиночке, сверкая в пенных гребнях волн. Изо дня в день я с удивлением наблюдал, как через каждую сотню ярдов целые стаи этих рыб, ослепительно сверкая на солнце, разлетались в разные стороны.
Старый Бандит и его шайка были грозой этих рыб: они шныряли впереди яхты и молниеносно набрасывались на ничего не подозревавших бедняжек. Вот уже целые две тысячи миль дельфины сопровождают меня, и я наблюдаю их охотничьи приемы. Все тот же зловещий круговорот, что и у сухопутных животных: один пожирает другого. У дельфина тупая, равнодушная голова, а тело гибкое и красивое. На спине кривой плавник, который обычно прижат к туловищу, дельфин пускает его в ход только при молниеносных нападениях на летучих рыб.
Часами следил я за этой удивительной охотой. Наметив себе жертву, дельфин порой преследует ее не меньше пятисот ярдов. Когда летучая рыба в смертельном страхе взвивается в воздух, дельфин, не отставая, преследует ее по воде. Начинается гонка, жуткая, бешеная гонка, в которой малейшая остановка или промедление стоит летучей рыбе жизни. Иногда дельфин выпрыгивает из воды, чтобы лучше видеть свою жертву, и пролетает футов двадцать по воздуху. Увидев летучую рыбу, дельфин возвращается в свою стихию и несколькими могучими рывками оказывается прямо под рыбой, не спуская с нее глаз и выжидая, пока она упадет в воду. Вот летучая рыба падает, а дельфин уже тут как тут, его страшные зубы громко щелкают, мелькают плавники, вода бурлит, и дельфин с довольным видом отплывает в сторону.
Сотни раз эти трагические сцены разыгрывались в каком-нибудь десятке футов от меня. Однажды я видел, как Старый Бандит легко перекусил летучую рыбу пополам. Это произошло мгновенно, рыба, вероятно, даже не успела сообразить что происходит. Тут подскочил другой дельфин, и прежде чем бедная жертва опомнилась, она была уже съедена.

Однажды крупный кальмар выскочил из воды и пролетел сотню футов по направлению к яхте. Плюхнувшись обратно в воду, он очутился рядом с прожорливым дельфином и в ужасе снова подскочил над водой футов на двадцать. Дельфин развернулся и могучим рывком тоже взвился вверх. Они столкнулись в воздухе – падавший кальмар и взлетавший вверх дельфин. Толчок на мгновение оглушил дельфина. То, что осталось от кальмара, упало в воду футах в тридцати от места столкновения и было немедленно проглочено другим дельфином.
В другой раз я видел, как необычайно крупная летучая рыба, судя по всему не раз уже встречавшаяся со смертью лицом к лицу, выпрыгнула из воды далеко впереди яхты. Она описала в воздухе широкий полукруг, которому в состоянии следовать лишь очень коварный хищник, и начала снижаться. Но она не знала, что ее преследовали не один, а сразу четыре дельфина, толкавших друг друга и стремившихся вырваться вперед.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37