Выбравшись из машины, Серж последовал за ним. Туфли у Гэллоуэя были на рифленой подошве, а кольцо с ключами он перепрятал в задний карман. Серж по достоинству оценил предусмотрительность напарника: его собственные ботинки на кожаной подметке на тротуаре скользили и громко скрипели. Он тоже переложил, чтобы не позвякивали, ключи в задний карман брюк и двинулся дальше так тихо, как только умел.
Во мгле темной жилой улицы он упустил Гэллоуэя из виду и теперь ругался почем зря, потому что позабыл адрес, куда их направили. Он перешел на легкий бег, но вдруг услышал голос стоявшего на подъездной дорожке Гэллоуэя и замер от неожиданности:
— Да будет тебе, его уж и след простыл, — сказал тот.
— Раздобыл приметы? — спросил Серж и тут только заметил, что боковая дверь покосившегося оштукатуренного домишка распахнута, а рядом с Гэллоуэем стоит щуплая и маленькая смуглая женщина в незатейливом хлопчатобумажном платьице.
— Ушел минут десять назад, — сказал Гэллоуэй. — У нее нет телефона, а соседа дома не оказалось. Она звонила из аптеки.
— Она его видела?
— Пришла домой, а квартирка обчищена. Должно быть, она застала вора врасплох, потому что слышала, как кто-то пробежал через заднюю спальню и вылез в окно. А еще через секунду по переулку рванул автомобиль. Она не видела ни преступника, ни автомобиля, ни чего-то еще.
С двух разных сторон на дороге появились полицейские машины и, крадучись, приблизились друг к другу.
— Иди передай по радио код номер четыре, — сказал Гэллоуэй. — Просто объясни, что преступление четыре-пять-девять произошло десять минут назад и что преступник скрылся на автомобиле, марка которого осталась невыясненной, сам он никем замечен не был. А как закончишь, входи в дом, будем составлять рапорт.
Полицейским в подъехавших машинах Серж показал четыре пальца — условный знак кода номер четыре: «Помощь не требуется». Сделав радиосообщение и возвращаясь в здание, он решил, что на первую же получку купит себе ботинки на рифленой подошве или сменит свои кожаные подметки на резиновые.
Подойдя к боковой двери, он услышал рыдания, а со стороны фасада дома доносился голос Гэллоуэя.
У входа в гостиную Серж на мгновение задержался. Он постоял, озираясь, на кухне, вдыхая запах чилантро и лука и глядя на красные стручки перца в выложенном плиткой водостоке. Завидев пакет с кукурузными лепешками, он вспомнил о том, что мать его никогда покупных лепешек в дом не приносила. На холодильнике он заметил статуэтку мадонны в восемь дюймов высотой и школьные фотографии пяти улыбчивых детишек. Рассматривать статуэтку ему было ни к чему. Он знал и так, что мадонна обязательно окажется Богоматерью из Гваделупы. И одета будет непременно в розовую мантию и голубое покрывало. А где же припрятан другой любимый святой мексиканцев? Но в кухне Мартина де Порреса он не нашел и ступил в маленькую, скудно обставленную ветхой светлой мебелью гостиную.
— Этот телевизор мы только-только купили, — сказала женщина, перестав плакать, но не отрывая глаз от слепящей белой стены. Под ней в углу, свившись кольцом, валялось фута два свежесрезанного антенного провода.
— Больше ничего не пропало? — спросил Гэллоуэй.
— Сейчас взгляну, — вздохнула она. — Всего-то и успели за него сделать шесть взносов. А теперь небось заставят платить за него, как если бы он еще у нас.
— На вашем месте я бы не стал этого делать, — сказал Гэллоуэй. — Позвоните в магазин. Скажите, что его украли.
— Мы купили его в «Бытовых товарах Фрэнка». Он человек небогатый. Он не может себе позволить оплачивать наши убытки.
— Страховка на случай кражи у вас имеется? — спросил Гэллоуэй.
— Только на случай пожара. От кражи мы тоже собирались застраховаться. Недавно как раз о том речь заводили: мол, многовато что-то краж в наших краях…
Вслед за ней они прошли в спальню, и тут Серж увидел его — Блаженного Мартина де Порреса, черного святого в белой мантии. Рукава черного плаща ниспадали на черные кисти рук. Он будто говорил чикано: «Взгляни на мое лицо. Оно не смуглое, а черное, но даже это не мешает Всевышнему дарить мне свои чудеса». Интересно, подумал Серж, неужели и сейчас в Мексике снимают фильмы про Мартина де Порреса, Панчо Вилью и других народных героев? Мексиканцы все сплошь верующие, подумал он. Завшивевшие католики, точнее и не скажешь. Не такие, конечно, благочестивые и аккуратные прихожане, как итальянцы или ирландцы. Ацтекская кровь разбавила ортодоксальный испанский католицизм. Он размышлял о том, что у мексиканцев существует своя особая версия божественности Христа. Различные свидетельства тому он видел в свое время, наблюдая в Китайском квартале, как стоят они, коленопреклоненные, в церквушке с осыпающейся со стен штукатуркой. Одни крестились в традиционной мексиканской манере, не забывая в заключение приникнуть губами к ногтю большого пальца. Другие проделывали все это трижды, кто-то — шесть раз и более. Одни совершали малое крестное знамение большим пальцем у себя на лбу, потом касались груди и плеч, затем, для совершения нового знамения, возвращались к своим губам и снова — к груди и плечам, а после — еще одно крестное знамение у губ, за которым следовал десяток других — у лба, груди и плеч. Тогда он любил наблюдать за ними, особенно во время Сорокачасия, когда свершалось Святое Причастие, а сам он, будучи служкой, обязан был сидеть или стоять по четыре часа на коленях у подножия алтаря, покуда его не сменял на посту Мандо Рентерия, тощий хмырь двумя годами моложе его самого. Он вечно опаздывал к мессе, как и ко всем другим подобным делам. Серж часто наблюдал за ними, и теперь память подсказывала ему: пусть тот странный идол, кому они поклонялись, и не был тем Христом, которого знала традиция, но только их колена, когда они падали ниц, всегда касались пола, обмана тут не было, не в пример англос, преклоняющим колена в куда более прекрасных храмах; он убедился в этом за тот короткий срок, когда после смерти матери давал себе труд посещать мессу. И на безмолвные каменные изваяния на алтаре они, мексиканцы, умели глядеть с искренним и неподдельным благоговением. А посещают они каждую субботу мессу или нет, неважно: молясь, они причащаются всею душой.
Он вспомнил, как подслушал однажды слова своего приходского священника отца Маккарти, обращенные к школьной директрисе Пречистой сестре Марии: «Пусть они и не самые прилежные католики, зато почтительны и веруют по-настоящему». Серж, тогда еще маленький послушник, стоял в ризнице, где оставил, позабыв отнести домой, свой белый стихарь. Мать послала его обратно, считая непреложным правилом после каждой мессы, на которой он прислуживал, стирать и крахмалить стихарь, даже если в том не было необходимости и даже если от такого ухода он быстрее изнашивался и тогда ей приходилось шить новый. Серж знал, кого под этим «они» имел в виду отец Маккарти в разговоре с долговязой ирландской монахиней. Лицо ее казалось твердым, как утес, и первые пять лет в школе, стоило Сержу открыть не вовремя рот или замечтаться на уроке, она безжалостно хлестала его линейкой по рукам. Но позже, на последующее трехлетие, отношение ее к Дурану резко изменилось: ведь он, нескладный и путающийся в сутане (укороченной сутане отца Маккарти, слишком длинной для мексиканского мальчишки), прислуживал у алтаря. Она стала даже благоволить к нему, ибо в латыни он преуспевал, а что касается произношения, так оно и вовсе было у него «удивительно замечательным». Особой его заслуги в том не было: тогда он еще болтал немного по-испански, и латынь не казалась ему совсем чуднОй и чуждой, и уж вовсе не была такой чуднОй, каким поначалу ему в школе показался английский. Сейчас, когда он почти забыл испанский, трудно поверить, что в свое время он не знал по-английски ни слова.
— Ай-яй-яй-яй-яй, — запричитала внезапно женщина, открыв стенной шкаф в разграбленной спальне. — Деньги! Их нет!
— А они были? — спросил Гэллоуэй, и она, угловатая, смуглая, маленькая, уставилась в неверии сперва на Гэллоуэя, потом на шкаф.
— Там было больше шестидесяти долларов, — воскликнула она. — Dios mio! Я положила их внутрь. Они лежали вот здесь. — И тут она принялась обыскивать спальню, которую и до нее уже обыскали достаточно добросовестно. — Может, вор их выронил, — пояснила она, и, хотя Серж знал, что ей ничего не стоит смазать отпечатки пальцев с комнатной мебели, он уже был достаточно сведущ в своем деле, чтобы знать и другое: скорее всего, отпечатков нет вовсе. Опытные грабители надевают на руки носки или перчатки или самолично стирают свои следы. Он знал, что она может лишить их важных улик, и знал, что об этом знает Гэллоуэй, но Гэллоуэй жестом показал ему на гостиную.
— Пусть выпустит пар, — шепнул он. — Как ни крути, а есть лишь одно удобное местечко для отпечатков и следов — оконный выступ. А его она трогать не собирается.
Серж кивнул, снял фуражку и сел. Несколько минут спустя неистовый шорох из спальни утих, и ему на смену пришла мертвая тишина, заставившая Сержа от всей души пожелать женщине поторопиться и рассказать, что там пропало еще, чтобы они могли наконец составить рапорт и убраться.
— Очень скоро ты поймешь, что мы единственные люди, кто видит жертв, — сказал Гэллоуэй. — Судьи, должностные лица, осуществляющие надзор за условно осужденными, агенты социальных служб да и все остальные главным образом заботятся о преступнике и ломают головы над тем, чем бы его ублажить, чтобы он прекратил досаждать своим жертвам освоенной им «профессией», но только мы с тобой видим, как он своим жертвам досаждает, — и видим сразу после того, как дело сделано. А ведь это всего лишь мелкое ограбление…
Ей самое время помолиться Богоматери из Гваделупы или Блаженному Мартину, подумал Серж. А может, и Панно Вилье. По крайней мере пользы от него будет не меньше. О, они великие верующие, эти чиканос, подумал он.
5. Центурионы
— А вот и Лафитт, — сказал высокий полицейский. — До переклички всего три минуты, но готов он будет вовремя. Следите за ним.
Гус проследил, как Лафитт осклабился, кинув взгляд на Длинного, и одной рукой открыл свой шкафчик, высвобождая другой из петель пуговицы на желтой спортивной рубашке. Когда же Гус, наведя бархоткой на ботинки последний глянец, снова поднял глаза, Лафитт уже был одет по всей форме и как раз застегивал ремень.
— Бьюсь об заклад, вечером тебе нужно куда больше времени, чтобы напялить пижаму, чем чтобы накинуть сейчас на себя этот синий костюмчик, а, Лафитт, что скажешь? — спросил высокий полицейский.
— Платить тебе начинают ровно с пятнадцати ноль-ноль, — ответил Лафитт. — Нет никакого смысла дарить управлению несколько лишних минут. Так ведь может и год набежать.
Украдкой бросив взгляд на погоны и медные пуговицы на клапанах Лафиттовой рубашки, Гус увидел в центре пуговичных звездочек крохотные отверстия. Что и требовалось доказать, подумал он, пуговицам пришлось выдержать изрядную чистку. В самой середке отверстие было размыто. Он посмотрел на свои медные пуговицы и пришел к выводу, что отливают они золотом далеко не так, как у Лафитта. Служи я в армии, я бы тоже выучился там множеству подобных штучек, подумал Гус.
Помещение для перекличек находилось напротив металлических шкафов. А сами шкафы, ряды скамеек, столы и конторка дежурного офицера перед ними — все это было втиснуто в одну комнату в тридцать футов на пятьдесят. Из разговоров Гус узнал, что через несколько лет участок переедет в новое здание, но и старое, такое как есть, вызывало у него трепет. Сегодня его первая ночная смена в Университетском дивизионе. Теперь он уже не курсант, академия окончена, а он все не может поверить, что в этой сшитой на заказ синей шерстяной рубашке с поблескивающим на ней овальным полицейским значком стоит не кто-нибудь, а он, Гус Плибсли. Он присмотрел себе место за столом во втором заднем ряду. Позиция эта казалась достаточно безопасной. За последним столом почти все места были заняты полицейскими постарше, за первый стол не садился никто. Второй ряд сзади — как раз то, что нужно, подумал он.
На предвечерней перекличке присутствовало двадцать два полицейских; углядев среди них Григгса и Патцлоффа, однокашников по академии, также получивших распределение в Университетский дивизион, он несколько успокоился.
Григгс и Патцлофф о чем-то тихо переговаривались, и некоторое время Гус раздумывал, не перейти ли ему через всю комнату к их столу, но после решил, что такой поступок может привлечь к нему слишком много внимания, да и потом — до переклички оставалась минута. Двери в тыльной части комнаты распахнулись, и в комнату вошел одетый в штатское мужчина. Дородный лысый полицейский за последним столом встретил его криком:
— Сэлоун, что за гнусный наряд? Ты почему не в форме?
— Легкое дежурство, — отозвался тот. — Сегодня я сижу за конторкой. И никаких тебе перекличек.
— Ах ты, сукин сын, — сказал здоровяк, — выходит, ты слишком слаб, чтобы кататься со мной в машине да слушать радио? Что там с твоим чертовым здоровьем?
— Какая-то инфекция в десне.
— То, на чем ты сидишь, вроде иначе называется, Сэлоун, — сказал дородный полицейский. — Сукин ты сын. Теперь вот из-за тебя сунут мне кого-нибудь из этого пополнения, а у меня от одного вида рукавов их костюмов в глазах рябит.
Все рассмеялись, и Гусу опалило жаром лицо. Он притворился, что не расслышал этого замечания, и тут только понял, почему здоровяк заговорил о рукавах. Через плечо он увидел рядки белых послужных полос, бегущих вниз от локтя по рукавам тех полицейских, что сидели за последним столом. Каждая из полос означала пять лет пройденной службы. Лишь теперь до него дошел смысл сказанного.
Двери распахнулись, и в комнату шагнули два сержанта, неся с собой картонные папки и большую квадратную доску. С нее будет считываться график дежурства машин.
— Три-А-Пять, Хилл и Мэттьюз, — произнес тот сержант, что курил трубку и чей лоб уже начала проедать плешь.
— Есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58