Покуда эта ослиная задница не попадет ко мне в руки, плевать мне на это. Кое-кто из полицейских становится ангелом-мстителем. Они видят перед собой зверя, принесшего горе множеству людей, и решают, что должны во что бы то ни было засадить его за решетку, пусть даже ценой ложных показаний на суде, только я говорю, что все это зазря. Публика не стоит того, чтобы из-за нее рисковать и нести потом кару за лжесвидетельство. Как бы там ни было, но скоро он опять вернется на улицу. Будь хладнокровен. Умей расслабиться. Только так и можно делать эту работу. И тогда — твоя взяла. Через двадцать годков тебе достанутся твои сорок процентов оклада. Плюс твоя семья, если ты ее, конечно, не потерял, чего ж еще? Отправляйся в Орегон или Монтану.
— У вас есть семья?
— Теперь уж нет. Эта работа, как говорят адвокаты на бракоразводных процессах, не способствует стабилизации семейных отношений. По-моему, мы чемпионы по самоубийствам.
— Надеюсь, что все же сумею у вас работать, — выпалил Гус, удивленный нотками отчаяния в своем голосе.
— Служба в полиции — это семьдесят процентов здравого смысла. Здравый смысл и способность принимать быстрое решение — вот что делает полицейского полицейским. Нужно или воспитать в себе эти качества, или уходить отсюда. Ты еще научишься ценить эти качества в своих напарниках. А очень скоро уже не сможешь относиться по-прежнему к своим приятелям и знакомым по дому, церкви или улице, потому что в этих делах им с полицейским не сравниться. Зато ты сможешь в любой ситуации быстро принять решение — тебе ведь приходится заниматься этим всякий день, — а если того не умеют твои старые друзья, будешь беситься, рвать и метать.
Теперь, когда спустился вечер, улицы заполнялись людьми, черными людьми, а фасады домов заливали мир светом. Создавалось впечатление, что в каждом квартале имеется по меньшей мере по одному бару или одному винному магазину и что все их хозяева белые. Гусу казалось, что церквей больше нет, глаз их не замечает, он замечает лишь эти вот бары, винные магазины и пятачки с толпами людей. Он видел эти шумные толпы у ларьков с гамбургерами, у винных магазинов, у подъездов жилых домов, на автостоянках, у сверкающих стендов, у магазинов с грампластинками, а также у весьма подозрительного местечка, с окон которого зазывные надписи приглашали посетить «Общественный клуб». На двери Гус увидел смотровое отверстие. Хорошо бы очутиться там никем не замеченным, подумал он, любопытство его было сильнее страха.
— Как насчет пищи для души, братишка? — спросил Кильвинский с негритянским акцентом, останавливая машину перед опрятным с виду буфетом на Нормандской улице.
— С удовольствием бы чего-нибудь отведал, — улыбнулся Гус.
— Толстый Джек готовит лучший в городе суп из окры. Много креветок и крабьего мяса, много цыпленка и окры, немного риса и сколько хочешь легких, словно пух, домашних запахов. Настоящий лу-уу-изи-анский окровый суп.
— Вы с Юга?
— Нет, просто знаю толк в еде, — сказал Кильвинский и, пока они входили, попридержал дверь. Им быстро поднесли по громадной чаше с супом, и Гусу понравилось, как Толстый Джек произнес:
— Там нынче полно креветок.
По примеру Кильвинского Гус плеснул сверху немного горячей приправы, хоть блюдо и без того было острым; вкус изменился и стал восхитителен, его не портили ни нарезанные мелко цыплячьи шейки, ни крабьи клешни, которые приходилось вылавливать и обсасывать досуха. К своей пряной кашице Кильвинский добавил еще подливки и съел добрую половину маисового хлеба из гигантской хлебницы. Однако ужин оказался чуть испорчен, когда каждый из них вместо платы за него вручил официантке грошовые чаевые. Принимая эту услугу, Гус чувствовал себя виноватым и прикидывал, как, в случае чего, будет объясняться по данному поводу с сержантом. Интересно, что говорят за их спинами Толстый Джек и официантки? Называют дармоедами?
Ровно в 11:00 вечера, когда они кружили по жилым кварталам севернее Слосон-авеню, Кильвинский вдруг спросил:
— Готов поработать на «шлюхином вагончике»?
— На чем, на чем?
— Я спрашивал сержанта, можно ли сегодня вечерком забрать из гаража автофургон и поохотиться на кошечек, он сказал, что неплохо бы, но только если будет спокойно в эфире; вот уже полчаса, как по Университетскому округу нету никаких вызовов, так что давай-ка съездим, заберем фургон. По-моему, твоему образованию это не повредит.
— Вроде не скажешь, что их здесь слишком много, — сказал Гус. — Та парочка, что вы мне показали на углу Вернон-стрит и Бродвея, да одна проститутка на Пятьдесят восьмой, вот и все…
— Погоди, ты не видел еще Западной авеню.
Когда они приехали в участок, Кильвинский кивнул в сторону грузовика синего цвета с белой надписью на боку: «Управление полиции Лос-Анджелеса». На задней стенке грузовика окон не было, к двум боковым прикреплены скамейки. Салон для пассажиров был отделен от кабины тяжелым стальным щитом.
— Пойдем предупредим босса, — сказал Кильвинский. Еще через пятнадцать минут, в течение которых он перешучивался у конторки с полицейским женского пола по кличке Кэнди, они наконец уселись в фургон, и тот, словно синий носорог, загромыхал по Джефферсонскому бульвару. Гус подумал, что ни за что не согласился бы по своей воле сидеть там, сзади, на деревянной скамейке, в этом жестком трясущемся фургоне.
Кильвинский свернул на север к Западной авеню. Не успели они проехать по ней и двух кварталов, как Гус вдруг понял, что потерял счет фланирующему, вертлявому, кричаще разодетому бабью, которое прогуливалось по тротуарам большей частью по ходу движения так, чтобы машинам было удобнее парковаться у тротуара. Бары и рестораны на Западной авеню и в ее окрестностях были набиты до отказа, а на стоянке перед заведением с замысловатым названием «Блу Дот Макейфиз Казбах» расположился внушительный бастион из «кадиллаков» с откидными верхами.
— Сводник — выгодная профессия, — сказал Кильвинский, ткнув пальцем в один такой «кадиллак». — А кошечки — ну просто живые и бездонные копилки. Потому-то, я подозреваю, проституция и запрещена во многих странах. Слишком высокая прибыль и никаких накладных расходов. Сводникам бы ничего не стоило мгновенно завладеть всеми рычагами экономики.
— Господи, но здесь все выглядит так, будто она уже узаконена! — сказал Гус, оглядывая пестрые фигурки по обеим сторонам Западной авеню, склонившиеся к окошкам припаркованных автомобилей, стоявшие группками или сидевшие на невысоких парапетах у своих жилищ. Гус обратил внимание, что на синий фургон, прогрохотавший мимо них на север к бульвару Адаме, проститутки смотрели с искренним беспокойством.
— Для начала полезно прошвырнуться по всей Западной и показать им, что фургончик выполз на промысел. Ну а если они не уберутся с улицы, мы их подберем. Небось под париками у них деньжата вместо вшей, а, как думаешь?
— Святая правда, — ответил Гус, не сводя глаз с проститутки с невероятно пышной грудью, в одиночестве стоявшей на углу Двадцать седьмой улицы. Он был поражен тем, насколько привлекательные особи встречаются среди них. Он заметил, что ни одна из девиц не расстается со своей сумочкой.
— Каждая при сумочке, — сказал Гус вслух.
— А как же, — улыбнулся Кильвинский. — Для отвода глаз. Туфельки на шпильках и сумочки, короткие юбчонки или брюки в обтяжку. Мода-униформа. Но можешь не беспокоиться, в сумках у них не хлебные буханки. А деньги все бабы в этих краях носят в лифчиках.
На Вашингтонском бульваре Кильвинский развернулся.
— На проспекте их было двадцать восемь, — сказал Гус. — Но я не уверен, что кого-то не пропустил в самом начале!
— Местные жители должны покончить с этим, — сказал Кильвинский, закуривая сигарету и вставляя ее в пластмассовый мундштук. — Стоит им заныть погромче, и судьи даруют девочкам чуток времени на то, чтобы снова уйти в подполье. Я знаю одну шлюху, которую задерживали уже семьдесят три раза. Самое большее, что удавалось сделать, — это посадить ее на шесть месяцев по двум различным статьям. Между прочим, этот шлюхин вагончик — штука совершенно противозаконная.
— То-то я удивлялся: что нам с ними делать? Куда мы их повезем?
— На прогулку, только и всего. Обычно мы подбираем их и катаем какой-нибудь часок, потом отвозим в участок и проверяем, не числится ли за ними какого-либо нарушения уличного порядка, и позволяем им преспокойненько уйти. Но все это так же противозаконно, как, к примеру, содержать притон. Очень скоро нам перекроют кислород и запретят так поступать, но сейчас это срабатывает. Девочки страшно не любят, когда их запихивают в фургон. Просто временная мера. Давай-ка возьмем вон тех двух.
Поначалу Гус никого не увидел, но затем у телефонной будки на углу Двадцать первой задвигались тени, он заметил, как пара девиц в голубых платьях зашагала по улице к западу. Приветствие Кильвинского — «Добрый вам вечерок, дамочки!» — они проигнорировали, тогда оба полицейских вышли из кабины, и Кильвинский, приглашая, распахнул заднюю дверцу фургона.
— Дерьмо ты, Кильвинский, чтоб тебя… Вечно до меня докапываешься, — сказала та, что помоложе, азиатка в темно-рыжем парике. Лет ей поменьше моего, решил Гус.
— Что это за бэбик? — спросила другая, ткнув в него пальцем и выказав покорное смирение и готовность взобраться на высокую подножку. Для этого платье, облегавшее тело плотно, словно трико, ей пришлось задрать к самым бедрам.
— Ну-ка, бэбик, подсади, — обратилась она к Гусу, однако руки ему не подала. — Возьмись-ка пятерней покрепче за мой роскошный зад да толкай.
Кильвинский пожевывал мундштук и от души забавлялся, наблюдая за тем, как его напарник уставился на совершенно голые крепкие ягодицы — эту темную гладкую дыню с отломленным черенком. Гус обхватил ее за талию и помог подняться, она истерически захохотала, а Кильвинский лишь мягко усмехнулся, запирая двойные двери, потом они оба вернулись в кабину.
Следующую подобрали на Адаме, но теперь, когда фургон выехал на охоту, это тут же усекли: девиц значительно поубавилось. Тем не менее на Двадцать седьмой они подобрали еще трех. Одна из них в бешенстве насылала проклятья на голову Кильвинского за то, что он обслужил ее вне очереди: она каталась в этом вагончике только вчера, правда с другим «легашом».
Очутившись в фургоне, проститутки тут же принялись тараторить и смеяться. По их щебетанию нельзя было сказать, что они очень уж расстроены. Гусу показалось, что кое-кто из пассажирок, похоже, наслаждается этой короткой передышкой во время уличной работы. Он поделился своими соображениями с Кильвинским, который сказал, что в этом есть доля истины: работа у них поопаснее многих, да и сил отнимает достаточно, вспомнить хотя бы тех грабителей и садистов, что видят в них свою добычу. От каких-то бед их ограждают сутенеры, но оградить от других сводников, непрерывно только тем и занятых, как бы увеличить количество стойл в своих конюшнях, они не в состоянии.
На Двадцать восьмой улице перед открытой дверцей дежурной машины стоял тот самый длинный полицейский, что разговаривал с Лафиттом в раздевалке. Теперь он болтал вместе с напарником с двумя проститутками. Длинный жестом пригласил Кильвинского свернуть к обочине.
— Вот парочка для тебя, Энди, — сказал он.
— Ну-ну, везучий черт, за это тебя следовало бы определить в сержанты, — сказала шоколадного цвета девица с нечесаными волосами и в строгом коротком черном платье.
— Ты ей не нравишься, Бетел, — сказал Кильвинский Длинному.
— Он и знать не знает, как ублажить женщину, — сказала девица. — Его все терпеть не могут, трусливого черта.
— Что-то я не вижу здесь женщин, — сказал Бетел, — только две шлюхи какие-то.
— Жена твоя шлюха, ублюдок ты этакий, — прошипела та, всем телом подавшись вперед. — И трахается за гроши. А я за это дело имею что ни день по двести долларов, слышите, вы, жалкие злобные онанисты! Так что настоящая шлюха — твоя женушка.
— Ну-ка, полезай в вагон, сука, — сказал Бетел и спихнул девицу с тротуара. Гусу пришлось поддержать ее, чтобы она не упала.
— В один расчудесный день мы еще разделаемся с вами, меловые хари, — всхлипнула девица. — Ты, дьявол! Не забоюсь я таких чертей, как ты, слышишь? Ничего не забоюсь! Какого хрена мне бояться злобных онанистов да ваших вонючих спиц!! Пихаесся? Пихайся-пихайся, тебе все одно не уйти от расплаты, слыхал?
— О'кей, Элис, будет тебе, запрыгивай, сделай одолжение, — сказал Кильвинский и поддержал ее, пока она, сдавшись, влезала в фургон.
— Ну хоть разок бы этот сосунок словами говорил, а не блевался, — раздался голос из черноты «вагона». — Думает, люди что твои шавки или того хуже. Мы, матьтвоядавалка, все ж женщины.
— С тобой покамест не знакомился, — сказал Бетел, протягивая Гусу руку, тот пожал ее, вглядевшись в большие карие глаза.
— Вот, набираюсь опыта, — ответил Гус, запинаясь.
— В этом мусорнике с требухой, — уточнил Бетел. — Что ж, тоже дело. Тебе следовало работать в Ньютонском округе…
— Бетел, нам пора двигаться, — сказал Кильвинский.
— Только два слова, Плибсли, — сказал Бетел. — По крайней мере, работая здесь, ты никогда не столкнешься нос к носу с тем, кто смышленей тебя.
— Мне тоже полезать в фургон? — спросила вторая девица, и Гус впервые за весь вечер увидел тут белую. Пышный черный парик и темные глаза. Превосходный загар, но и тот не способен скрыть изначальной белизны кожи. Исключительно хороша, подумал Гус.
— Твой мужик — Эдди Симмс, верно? Ниггер, — зашипел Бетел, держа ее за плечо. — Все свои деньги ты отдаешь ниггеру, так ведь? Ради него и его шевелюры ты готова на все, ведь так? Значит, ты и сама негритоска, верно? Что скажешь, черномазая?
— Отправляйся в «вагончик», Роза, — сказал Кильвинский, беря ее за руку, но тут Бетел дал ей такого пинка, что она выронила сумочку и тяжело рухнула на Кильвинского. Тот чертыхнулся и, пока Гус поднимал сумку, одной ручищей подсадил ее в фургон.
— Когда поработаешь у нас еще с какое-то время, может, выучишься, что нехорошо так грубо обходиться с подопечными твоего коллеги, — сказал Кильвинский Бетелу, прежде чем сесть в свой фургон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58