— Тайна в том, — сказал дед, — что я мог и не родиться, однако родился.
— Ну дак и я родился, — сказал председатель.
— Ну дак и твое рождение покрыто тайной, — сказал дед.
В зале заржали.
— Мы материалисты, — сказал председатель.
— Это кто материалист? Ты, что ли? — спросил дед. — С чего ты взял?
— Я не идеалист, — сказал председатель. — Значит, кто я?
— Неграмотный, — сказал дед. — И брехун.
— Я?… Вы слышали? Я?
— А если ты материалист, то что есть материя? — спросил дед.
Ученый человек пришел на выручку:
— Материя — это объективная реальность, данная нам в ощущении.
— Вот так, Зотов. Понял? — обрадовано сказал Тоша.
— А из чего состоит материя? — спросил дед. Ученый человек обрадовался, что разговор ушел от склоки.
— У вас пытливый ум, — сказал он. — Но есть установленные факты. Материя состоит из частиц, значит, и все живое можно из них собрать. В принципе.
— А пробовали? — спросил дед.
— Наука этим занимается. Советский ученый высказал научную идею.
— А получилось собрать? — спросил дед.
— Наука этим занимается.
— Вот когда получится, тогда и поверю.
— Это же идея! — услышав знакомое слов, вскричал Тоша. — Идея! Ты безыдейный?! Ты, значит, против идеи?!
— Как же без идеи? — сказал дед. — Без идеи нельзя. Однако пришла идея — проверь на деле.
Дед упорно не давал пришить себе безыдейность, однако тут и ученый человек разозлился: наука дело святое, и сомневаться в ней никому не позволено.
— Есть такие идеи — чтоб их проверить, нужны годы! Годы! — загонял он деда в дальний угол.
Рабочие притихли. Они уже понимали, куда клонится дело и ветер дует. Уволят — на что жить будешь?
— Ну факт, — сказал дед. — Сад посадил, возделывай и жди плодов. Кто спорит?
— Значит, нужна еще вера в эту идею! Вера! — дожимал деда ученый человек.
— Ты, может, и в коммунизм не веришь? — поставил Тоша последнюю точку.
— Без веры нельзя, — сказал дед. — В коммунизм я верю, поскольку другого выхода у человека нет. Остальное все человек перепробовал, кроме этой надежды, — сказал дед. — Но вот я не верю, Тошка, что один ты знаешь, как коммунизма достигнуть. Есть тебя и поумней.
Это ему-то, Тоше, да при всех! Стало совсем тихо.
— Это кто же, к примеру,? — тихо спросил Тоша.
— К примеру, Ленин, — так же тихо ответил дед. И в этой тишине дедова ответа из коридора стало слышно, как сапоги бегущего человека бухают по доскам: беда… беда… беда…
Человек из коридора рванул дверь и остановился.
Вьюга сорвала бумажные протоколы, реальная вьюга.
Потом стали звереть морозные гудки, и больше Зотов ничего не помнит, потому что умер человек, на разум и величие которого опирался дед в своих спокойных вопросах и не поддавался дешевке ответов.
Это был двадцать четвертый год века.
Все.
11
…Напротив, через улицу, будут школу строить. Небо высокое, синее, на небе облака барашками, под облаками свалка и окружная дорога. Две палатки хлебные рядышком — частная и государственная. Парня семи лет послали кило черного купить, а он снизу орет: «Папанька! Маманька! Кил нету! Одни хунты!»
Не успели оглянуться, а на дворе двадцать восьмой год и Сережке шестнадцать лет.
— Петя… — говорит жена. — К Сереньке барышня приходила. Альбом принесла, а в нем песни переписаны.
— А звать как?
— Клава… Отец ее у Асташенкова счетоводом.
— Знаю ее. Четвертой Маркизе дальняя родня. Ах ты, Клава, Клава…
Осень пришла. Комары на дерьмо садятся.
Маркиза Клавдию спросила:
— Кем ты хочешь быть — умной или сильной?
— Умной, — радостно сказала Клавдия.
— Глупо, — возразила Маркиза. — В жизни, как в театре. Сильные сидят в первом ряду, а умные играют для них роли в спектакле.
— А разве умные не сильные?
— Сильные — у кого челюсти крепкие, — сказала Маркиза.
— Золотые? — спросила Клавдия.
— Зачем? Свои. Главное, всегда береги зубы. Видишь, какие у меня? Береги, ухаживай.
Зубы у нее были великолепные.
Клавдия этот разговор передала, поглядывая на Серегу. Серега смотрел в окно. Задумчиво.
— А вы как считаете, Петр Алексеевич, насчет первого ряда? — спросила она.
— Я хожу на галерку, — ответил Зотов.
— Да? Почему?
— На галерке — мечта, а в первом ряду — потом воняет.
Серега заржал. Клавдия вскинула голову.
— Просто у вас денег нет, — сказала она. — А духовная жизнь стоит дорого.
А Клавдия хотела украшаться. Когда она видела золото, все равно — обручальное кольцо или вставную челюсть, — она улыбалась. При этом у нее брови взлетали вверх, а веки прикрывали нецелованные глаза, и вид у нее становился насмешливый и надменный.
Клавдия поглядела на Серегу странно и повела глазами, — старый безошибочный прием: в угол, на нос, на «предмет». И Серега заволновался.
Тогда Клавдия проделала прием в обратном направлении — поглядела на «предмет», то есть на Серегу, потом на пряменький носик, потом в угол. Потом накрыла платком сильно похорошевшие плечи и вышла.
— В первый ряд поехала, — сказал Серега. — На галерку не хочет…
Маркиза, стало быть. Таня ей платья шьет, Маркиза журналы приносит. А там на картинках от всех баб — только ноги и бусы. Как в такую моду Маркизу впрячь? Она и из старой сбруи торчком торчала. Маркиза приходила в безветренную погоду и без дождя, когда никого нет, а лишь Таня одна. Постучишь, Таня отворит. В прихожую войдешь, а дальше она загораживает.
— Туда нельзя, — говорит. — У меня примерка.
А уж по духам ясно — чья: «Лориган» с балыком.
Асташенков кроме ткацкого дела сахаром заинтересован и мукомольным делом. Маркиза и Клавдия стенографию учат по учебнику-самоучителю. Серега начал, да бросил.
Сытость из забытых недр возвращается.
Однако дед был хмурый и даже как бы яростный, и Зотов не мог его понять.
Воображаешь свое или чужое поведение, и ничего не совпадает с явью. И люди как малые дети, которые думают, что утонуть можно лишь в глубокой воде, и не боятся сунуть голову в горловину макитры, и захлебываются посреди села, как было на Украине. Зотов успел поднять горшок, и вода вылилась, и парнишке стало чем дышать внутри… А Зотов разбил прикладом чужой горшок и вернул пацанчику белый свет и день.
Асташенков с женой развелся. Маркиза решила — хватит.
Асташенков и Маркиза гостей созывают. Послезавтра в загс и свадьба по церковному обряду (дело и тут улажено) в Елоховской. Потом пир горой. Но вот казус вышел. Колькин начальник из золотого треста едет на Дальний Восток на два года работу налаживать и его с собой берет, помощником. Потом ему в Москве опять большая карьера, и опять Колька с ним будет.
И Клавдия объявляет, что пойдет замуж за этого начальника и Колька — шафер. Две свадьбы разом. Послезавтра решили ехать в загс двумя парами — два жениха, две невесты. Веселей будет.
Серега голову опустил.
Но в тот же день Маркиза пришла к Асташенкову в контору. Ну, задние дворы, тюки, бочки, ящики, рогожные кули. А сам-то Асташенков торопливо дела сворачивает. Телефоны телефонят. Асташенков Маркизе мимоходом драгоценности подарил. Маркиза драгоценности взяла, но держалась странно. Прислушивалась к телефонным разговорам и вникала. Потому что известие получили о том, будто предстоит государственный план работ и перемен жизни на следующие пять лет. Н-да-а… Пятилетний план, и, значит, теперь нэпу конец.
— Из верных рук? — спросила Маркиза.
— Да, — сказал Асташенков.
— Кем же ты будешь теперь?
— Специалисты им нужны.
— Торговый служащий… — сказала Маркиза. — А ты был хозяин… Ну и ну… Да и ходу тебе не дадут.
— А мне зачем? Деньги есть. Еще будут. Всегда. Вот тут тебе еще кое-что.
Маркиза опять драгоценности взяла.
Перед тем как ехать в загс, хмельной золотой Колькин начальник вышел в коридор счетоводова дома и увидел, как Маркиза застегивает резинку чулка телесного цвета на шелковой полной ноге. И они стали смотреть друг на друга.
А когда Асташенков, Клавдия с дружками и подружками приехали в загс, то оказалось, что Маркиза с начальником полчаса как расписались, потому что очень спешили на Дальний Восток, где начальник будет Начальником. Государственный сектор набирал силу.
С Асташенковым этого еще не бывало, а с Клавдией и подавно.
— Бедняга начальничек… А ты считай что ушел от гибели, — сказал Асташенкову дед. — Помяни мое слово.
Асташенков, который примчался на вокзал, увидел только хвост поезда, а также он увидел белую, как бинт, Клавдию и успел подхватить ее под локоть, когда она чуть не упала под колеса встречного поезда.
— Клоун вы, — сказала она Асташенкову. — Шут гороховый.
Она была человеком твердым, и у нее были красивые плечи.
Она вернулась в счетоводов дом, где на подоконниках стояли праздничные бутылки, а в углу дивана сидел Серега.
Клавдия с яростным румянцем на щеках увела Серегу к себе в комнату и стала скидывать с себя одежду. Клавдии было шестнадцать лет.
— Зачем это? — спросил Серега. — Не надо.
— Я хочу. — Она подумала и добавила: — Тебя.
Им обоим было по шестнадцать лет. Серега сидел на стуле, опустив голову.
— Пей, — сказала Клавдия и хлопнула пробкой. Серега поднял голову и взял хрустальный бокал с шампанским из руки совершенно голой Клавдии. Чтобы не видеть ее, Серега зажмурился и выпил. Когда он открыл глаза, Клавдия из-под одеяла показывала знаменитые плечи, как у графини Элен Курагиной.
После того как Клавдия отдалась Сереге, она опять сказала ему:
— Пей…
И Серега допил шампанское. Ему понравилось. Все было в первый раз — и Клавдия, и шампанское.
— И тут Кладвия мне говорит, — рассказал Серега, когда Зотов его пьяного укладывал спать, чтобы Таня не заметила. — «У тебя перспективы… Окончишь рабфак, высшее образование. Тебе всюду дорога. Далеко пойдешь… Ничего… Маркиза думает, опять вытащила лотерейный билет… Два раза не вытащишь… Теперь мое время… Ничего. Ты молодой. Я и с тобой еще всем покажу. Мы с тобой богаче всех будем». — «А зачем?» — спросил Серега. «В обществе можно либо повышаться, либо понижаться». — «А ровно нельзя?» — спросил Серега. «Ровно — нельзя». — «Кто тебе сказал?» — спросил Серега. «Маркиза». — «Ну тогда я буду — ровно», — сказал Серега. Клавдия вскочила из постели, завернулась в простыню и сказала: «Уходи. А то отца позову». Серега оделся и ушел.
Зотов подобрал его, когда он скребся в дверь дома.
— Спи, сынок, — сказал Зотов ему, услышав рассказ. — Дыши ровно.
— Папань, а ты когда-нибудь испытывал страх? — спросил Сергей.
— Да. Когда не понимал сути. А когда понимал — смеялся. Однажды ночью мимо меня по рельсам промчалась пустая дрезина. Я чуть не умер от страху, а потом смеялся, когда понял, что рельсы шли под уклон. И я понял: чтобы не бояться непонятного, надо докопаться до сути.
Птицей тишина звенит. Асташенков из Москвы вовсе уезжает. Присели напоследок в холодном дому.
Далеко они в рассуждениях зашли, а с чего начали, Зотов уж и не помнит. Однако дед помнил, и с горних высот общих догадок вернулся на грешную землю, где ходят знакомые нам люди, не освещенные общим на них взглядом со стороны. Когда затихли шаги Асташенкова по ночной улице, дед сказал:
— Коли Асташенкову дать власть, то что будет?
— Капитализм, — говорит Зотов.
— Верно. А если Маркизе дать власть, что будет?
— Не знаю.
— Фашизм, — сказал дед.
И будто холодом и вонью потянуло со всех подвалов старой Европы.
— Я все Маркизу не мог понять и уяснить, — сказал дед. — Муссолини разобраться помог.
12
«Сверхчеловеков придумал Ницше, но фашисты вывернули и его. Ницше объявил — сверхчеловеку все дозволено. Тоже не сахар, но фашисты постановили — кому все дозволено, тот и есть сверхчеловек».
Вот такой перевертыш.
…Ключом отворили калитку в сырой черный сад, потом дверь, вошли в сени — Клавдия называет «вестибюль». Окна в нем ставнями зашиты. Зажгли лампу керосиновую — решили здесь. Еда с собой. Колька две бутылки поставил.
— Мало ли что за бумаги, если сжечь просят или на усмотрение?
На брате Зотова, Николае-втором, пальто драповое, заграничное, реглан с поясом, и подкладка тесьмой обшита, шелком переливается (Таня все разглядела). И остановился в командировочной гостинице.
Он в Москву приехал, пришел ночью, когда Клавдия еще в роддоме была, и, выкатив глаза, сообщил: Маркизу на Дальнем Востоке судили. Асташенков свидетелем проходил, а теперь какие-то бумаги надо сжечь. Асташенков сказал — на дедово усмотрение, мол, Зотов любит старые проблемы, а бумаги эти прочесть нельзя, они стенографией написаны.
Думали-думали, решили так: пусть Серега возьмет все Клавдины учебники да за ночь бумаги теперепишет, не зря же они стенографией увлекались. А утром поглядим, что за бумаги и как с ними быть.
Все это случилось в 1929 году, как раз перед тем, как Клавдии из роддома выписаться.
…А до этого однажды Серега пришел и спрашивает: «Клавдия от меня беременна. Как быть?» — «Не знаю, — говорю. — Но Зотовы женятся…» Внука мне назовут Геннадием.
Не забуду я эту ночь. Ночь хаоса, душевной паники и гнусного открытия.
Бумаги отыскали в погребе за обшивкой. Портфельчик красной кожи, дамский. А там письмо из Италии. И конверт был надорван яростными зубами Маркизы. Я ее помалу узнал — вишневую, будто кровь на холодке. Видно, торопилась прочесть. А раньше никогда не торопилась, только ждала, когда случай придет ногу на подножку ставить.
— Как же она такой портфельчик-то забыла? — спрашиваю.
— Асташенков перед свадьбой спрятал, до свадьбы-то ведь не было.
— Дядя Коль, а ведь из-за тебя все, — говорит Серега. — Ты ведь своего золотого начальника в дом привел.
— Да ладно, переводи пока, — и Колька стал рассказывать.
Золотой его начальник стал начальником в дальневосточном городке, а Маркиза включилась в работу — начала заведовать продуктовой базой для золотоискателей — и царила полновластно.
Было у нее все — красота, беспощадный житейский ум и богатство. Времена трудные, а на базе только птичьего молока нет, и большие начальники ей кланяются. Все у нее было, кроме стыда и таланта. И еще пустяка не было — природа не дала — любить. А в том городке решили создать военное училище.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39