— Странно.
— Я не могу понять, почему прямая и окружность несоизмеримы, почему проволочное кольцо нельзя распрямить, разделить на равные отрезки, а потом ими же измерять все остальное.
— А больше тебя ничто не мучает?
— Нет, — сказал он. — Только число «пи».
— А тебя не мучает, что аксиома «В здоровом теле здоровый дух» оказалась враньем? — спросил Зотов.
— Почему же враньем?
— Потому что хотя все попытки улучшить жизнь, повлияв на нравственность, ни к чему не привели, но и попытки улучшить жизнь, повлияв на телеса, окончились тем же.
— Ну и что?
— И выходит, что мы о жизни чего-то не знаем.
— Мы не знаем математики, — сказал он.
И снова стал лупить эту тень, потому что он, видно, никак не мог ее победить.
— Санька, — сказал Зотов. — Не того бьешь.
— Дед, все очень просто, — сказал он. — Происходит математизация жизни.
— Это невозможно. Математизация годится только для абсолютно твердых тел, а их на свете нет… Все остальное — округляют приблизительно… Число — это упрощение, Санька… Математика — наука точная, потому что математика наука тощая… Неплохо сказано? А?
— Это сказал дурак.
— Первый раз слышу, чтоб так обозвали Гегеля.
— Дед, один плюс один — всегда два… два яблока или два паровоза.
— Стакан сахара плюс стакан кипятка, — говорю, — это полтора стакана сиропа, а не два…
Он усмехнулся:
— Остроумно. А это тоже Гегель сказал?
— Нет. Один трактирщик.
— Какой поэдинок, — кривляясь, сказал Санька. — Какой поэдинок… Сэрдце, тебе не хочэца покоя… Спасибо, сэрдце, что ты умэешь так любить…
— Глупый ты, Санька, — вздохнул Зотов. — Любить — это не слюнявая рекомендация… Сегодня любить — это жестокая необходимость. Иначе просто не выжить.
— А где доказательства? — спросил он.
— Поверь на слово. Иначе испытаешь на собственной шкуре. Приближается страшное доказательство высыхания твоей души.
— Докажи, что она есть, — сказал он.
— У тебя есть всего несколько лет… Потом будет поздно.
Увы. Это случилось гораздо раньше.
…Мать Жанны оглядела Зотова, оглядела комнату.
Крупная женщина. Наверно, сейчас скажет — сэрдце болит, тогда придется спросить — какое сэрдце, левое или правое? Как Серега в детстве жену Асташенкова Полину, бывшую Прасковью.
Она села и начала дышать. Дышала, дышала и говорит:
— Уймите вашего внука.
— Наверно, правнука! Санька мой правнук.
— Ну хорошо, уймите вашего правнука.
— Значит, все-таки Жанна? — догадался Зотов.
— Да. Я не хочу, чтобы моя дочь и он…
— А ее вы спрашивали?
— Мне достаточно приказать.
— У него тоже есть отец, обратитесь к нему.
— Ваш Геннадий ссылается на свою мамочку.
— А что Клавдия?
— Она прислала меня к вам.
— В таком случае и мне надо посовещаться с моими дедушкой и бабушкой, — говорит Зотов.
— Не доводите до абсурда.
Решительная женщина.
— Давайте позовем их двоих, — говорит Зотов. — Обратимся к первоисточникам.
Она опять начала дышать.
— Ладно… Ну, если что не так, я вам всем покажу.
— Интересно — что именно?
Правнук пришел один. Жанна не пришла.
— Где моя дочь? — спрашивает мама.
— Здравствуйте, Петр Алексеевич, — говорит правнук. — Жанна не придет.
— Здравствуй, Санька, — отвечает Зотов.
«Санька, Санька. Стоит передо мною Санька шестнадцати лет, рослый, красивый, не похожий ни на мать, ни на отца, ни на проезжего молодца. А похож он на моего Серегу, на своего деда, в его шестнадцать лет… Это в каком же году ему было шестнадцать? 1912 плюс 16… В 1928 году это было… Как раз когда они с Клавдией сошлись, будь оно все неладно… Таня, моя Таня, увидела бы ты сейчас своего сыночка — ну вылитый Серега. Почти».
Мать Жанны кинула телефонную трубку.
— Жанна говорит, что ты не велел ей приходить… Это верно?
— Да, — сказал Санька.
— Велеть могу только я! Запомни! Я!
— Нет, — говорит Санька, — только я.
— Что?!
Пора вмешиваться. Все ясно.
— Насколько я понимаю, Жанна ждет ребенка? — спрашиваю.
— Что? Что?! Да я вас!.. Я вас всех!.. — кричит она.
— Санька, дай воды! — кричу я. — Вот валидол! Мадам, вот нитроглицерин! А вот валокардин — заметьте, венгерский!
— Я сейчас же… мужу… мужу!
— Санька! — ору я. — Говори, мерзавец! Ты Жанну силком взял?! Или вы по-доброму?!
— Ну я пошел, — говорит он. — Не ожидал от тебя…
— Мадам! — кричу я. — По-видимому, Жанна согласилась добровольно! У нас один выход — отдать обоих под суд!
— Что значит под суд?! Что значит под суд, я вас спрашиваю?
— Конечно, под суд! Виноваты оба!
Она малость затормозила.
— Боже мой!.. Что же делать?… Жанна… Красавица… И этот…
Как это я забыл, что Саньке шестнадцать с половиной. Зотовское отродье.
— Боже мой… Что же делать? Что делать?
— Женить, мадам, женить как можно скорее… Когда ей рожать?
— В будущем году, — ответил Санька.
— Ну вот, и будет почти восемнадцать, — говорю. — На недостающие месяцы возьмут справку в райисполкоме… А ты, сопливец, не мог поостеречься? Девушку подвел.
— Да она сама хотела ребенка! — говорит он. — Можете вы это понять? Надо быстрей разделаться.
Тут я начинаю кое-что соображать.
— Ложь! Ложь! — кричит мама ее.
— Погодите, — говорю. — Как это «разделаться»?
— Она считает — чего тянуть? — говорит он. — Отделаемся пораньше, потом будем жить и заниматься делом.
— Мадам, позвоните дочери и спросите: так она считает или нет?
Мать Жанны взяла трубку, в смысле «ну я вам покажу».
Как же это я забыл, что он не только мой правнук, но и внук Клавдии? Где же его мать Оля, черт ее дери? Почему ее никогда нет, когда надо?!.. Все рассчитали, головастики… Какая свирепость…
Мать Жанны положила трубку и сидела грузная, опустив голову, в которой у нее, наверно, все перемешалось. Они с мужем из тех, кто думает, что жизнь — это помеха инструкции, а с помехами надо бороться.
Она поднялась — бороться и не сдаваться.
— Ну, мне здесь делать нечего, — сказала она.
— Встретимся в роддоме, — говорю я.
Хлопнула дверь.
Сейчас и этот уйдет.
— Ты тоже хочешь быстрей отделаться? — спрашиваю.
— От чего?
— От ребенка?
— Знаете, Петр Алексеевич, — говорит он. — Давайте договоримся. Я не продолжение зотовского рода. Я родоначальник своего.
— Это интересная мысль, — говорю я. — Жаль, что не нова. Но беда в том, что это неисполнимо. Род один — людской. Значит, надо сосуществовать как-нибудь… Это ясно. Вот только как? Можно через силу, можно любовно. Как тебе больше по душе?
— Сегодня все знают все слова, — сказал он.
— Санька, — говорю. — Это не слова. Но, к сожалению, большинство понимает это с опозданием. Это не лирика, Санька. Любовь — это не чье-то пожелание, а свирепая необходимость, а стало быть, долг. Гораздо более жестокая необходимость, чем смерть. Иначе роду людскому не выжить. Он или воспрянет, или ему хана.
— Ничего… Как-нибудь… — сказал он. — Тыщи лет кровь пускают, а род людской жив — здоров. Живет помаленьку.
— Саня, и без ноги человек живет, и без руки, но это не жив — здоров, Саня, это инвалид, и ему дают пенсию. Роду людскому пенсию взять не с кого. Да и средства кровь пускать прежде были не те. Теперь только кнопку нажать. Саня, теперь любить — не можно, а должно. И лучше это сделать добровольно.
— Мне говорили, что ты такой… у тебя из каждой мухи — слон. А почему я должен тебя любить?
Я не знал, что ответить.
— Потому что тебе хочется, — догадался я сказать.
— Мне не хочется, — ответил он.
— Ну ладно… — говорю. — Там поглядим… Но смотри не опоздай. А то и мне перехочется.
Он кивнул, поглядел на меня, снова кивнул и ушзл.
Вообще-то насчет опоздания говорить было нечестно. Это в него засядет, и он будет думать — как бы не упустить чего-то, заработает хватательный рефлекс — мое, не отдам… — как собака ненужную кость. А я и нужной костью не хочу быть, и я не хочу быть запасом и лежать в сберкассе на черный день… Но я не мог удержаться. А кто удержится? Я его любил.
…Серега мой, Серега…
Ну ладно.
Старый ты дурень, Зотов.
43
Мужичок молоденький, мальчик хамоватый, со школьными фокусами, на работе не бывший, в рядах не служивший, знающий, что такое параметры и почем Цветаева на рынке, пришел в роддом, где у него сегодня ночью родился сын — три кило четыреста.
Жена — одногодок, чистота, любимица и в институт поступила.
Ну, ладно.
Приехал в роддом, а там мужички и тещи — записки, как на свидании, передачи, как в заключении, цветы, как артиста ждут, а килограммы выкликают, как не то на чемпионате, не то в магазине. Духами пахнет, медициной и выпивкой. Великая лотерея судьбы и тихая биржа.
А ну еще раз — посеян человек в земную грядку, и капля жизни его летит в космосе для неведомых и невероятных дел.
Но жена моего правнука была так хороша для земной программы жизни, что, казалось, она и для космической в самый раз.
Так хороша была жена моего правнука, что ни убавить, ни прибавить, жизнь несла ее как драгоценность, и зло не покушалось на нее.
Всем, чем можно наградить, природа ее наградила, все, чего надо добиться, она добивалась по своему сезону.
Природа наградила ее рождением от здоровых родителей, которые сошлись в дни мира и личной сытости, и зачатие не было омрачено ни истерикой хмеля, ни равнодушием расчета.
Тело ее росло на спокойной пище, а чувства формировались музыкальными упражнениями. Все остальное шлифовалось обычной жизнью, и в каждый сезон она входила, как его наилучший и неоспоримый образец — ребенка, девочки, подростка, девушки и женщины.
Про таких говорят: красавица, — но и в это не верилось.
В красавице есть свернутая трагедия.
В окне роддома с верхнего этажа над лоджией и мужчинами свисала голубая сосулька. Значит, окна выходят на теневую сторону, а на дворе — март.
Итак, пришел мужичок в роддом, отдал апельсины и записку, высвободился из объятий тещи и стал ждать ответа, который не замедлил.
Его поманила голубоватая медицинская сестричка и, отведя в сторону, рассказала, что жена его отказывается кормить новорожденного сына, поскольку боится испортить грудь.
Вот какие дела.
…Квартира еще дожидалась мебели, но газ, вода, лифт их будущей квартиры уже фурыкали, а по белому кафелю ванной ползли крокодилы и бармалеи.
На всех этажах глухо топали жильцы — торопились выгружать лифт — как будто бежали толстые лошади.
Мой правнук лежал на матрасе, переоборудованном под тахту, и вспоминал, что означает сон, если приснились толстые лошади.
Он подскочил как укушенный и вспомнил, что в пять утра ему по телефону крикнули, что у него сын родился!
Схлопывались черные дыры, пульсировало солнце, на земле циклоны вытесняли антициклоны и наоборот, барыги торговали оружием, запугивая население, которому все меньше хотелось его покупать, а у моего правнука сын родился.
…И что поскольку молодая мать кормить сына отказывается, чтобы не испортить грудь, то выход один — в палате лежит мать-одиночка, такого же возраста, как его жена, но родившая по глупости невесть от кого, и у нее молока много, и согласна кормить его сына, то ему следует приносить этой дурочке калорийное питание, поскольку ей передач дожидаться не от кого.
Жена его молодая была рождена по справочнику, воспитана по учебнику, обучена жить по разумным инструкциям. Она была что надо и без этих, знаете ли… Без чего?… Ну, без этих, как их… без сантиментов. Ну что вам еще надо? Красавица, разумная, здоровенькая, нешумная — картинка девочка, знает зарубежные языки, брак ранний, муж молоденький, ребенок здоровенький, и хорошо, что все случилось пораньше, чтобы, может, еще и второго успеть родить и остаться юной. В шестидесятые годы главное — остаться юной. Все, что не юное, не способно к развитию и ужасно. И хватит об этом.
Ни один специалист не возразит. Ни один журнал «Здоровье».
Нас хотят поделить на специалистов и рассовать в папки. И уже дошло, что куда ни ткнись — не твоего ума дело, пока справку об окончании не предъявил. Ты специалист по правому уху, а я специалист по левому — каждый лечит свое ухо. У тебя свой хутор, у меня свой хутор.
Ну, Зотовым это не подходит. Говори им не говори, толкуй не толкуй, а Зотовы всюду лезут и обо всем думают настырно. И когда они слышат, что «нас губит дилетантство», то спрашивают: а откуда они берутся, дилетанты, если специалисты на всех хуторах притаились? и из каждого ухо торчит — левое или правое?
И выходит, что дилетантов столько же, сколько специалистов. Конечно, человек должен знать свое дело. Но одно это еще ничего не спасало. Важно не потерять чутье на общее, на огромное, на объединяющее и не думать, что если ты изучил хобот, то знаешь, как слону жить. Мало быть специалистом. Энтузиасты нужны. Энтузиасты.
И кораблей, утонувших по правилам, больше, чем утонувших без правил, — так статистика говорит.
Значит, дело в чем-то большем, чем знать или не знать, и глубже, чем дилетант или специалист.
Молодой муж Санька загнал в комиссионный магнитофон «Астра», стереофонический, принадлежащий лично ему, и стал возить в роддом калорийную пищу, чтобы она, переработанная телом и душой неизвестной матери-одиночки, стала пищей для его сына — святым материнским молоком.
Он хотел было сходить в общежитие матери-одиночки — узнать как и что и объяснить ситуацию, но побоялся, что его примут за невидимого мужа этой матери-одиночки и девки его побьют.
Да и родители его жены воспротивились, чтобы он увязал еще в не-дай-бог-какой-нибудь истории. Конечно, они мечтали, чтобы муж дочери был принц, но принц не принц, а теперь Санька все же отец их внука. И Санька в общежитие не пошел.
Кто такой принц по нынешним временам?
Это как в балете — принц живет внизу и играет сильными ногами, а она — наверху цветком растопырилась. Иногда и ему хлопают, когда он прыжком одолевает сцену, но главное внимание устремлено не на его ноги, а на ее ноги, и ему хлопают чуть вежливо, как аккомпаниаторше сольного скрипача. Принц — это пьедестал. Кто согласен на такую роль в семейном союзе — того определяют в принцы.
Но она — бедная молодая Санькина жена — не знала, что, перелистывая принцев и отбирая получше, она совершила космическую ошибку, решившись на Зотова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39