Джон посмотрел на старика, поколебался и кивнул:
– Хорошо, можешь взять себе эту бумагу.
Орво разгладил листок и внимательно стал рассматривать строки. И тут Джона поразило выражение его лица. Казалось, что старик читает слова и понимает написанное.
– Знаешь что, – Джон потянулся за листком бумаги, – пожалуй, ты прав. Нехорошо выбрасывать написанное. Отдай-ка мне этот листок назад, а уж если тебе так хочется иметь какую-нибудь записку, я напишу тебе другую.
– Будь по-твоему, – сразу же согласился Орво и вернул листок.
С трудом вложив его в блокнот, Джон вдруг вспомнил, что ему едва ли когда-нибудь удастся написать хоть слово – ведь у него нет пальцев. Орво перехватил его взгляд и сказал нерешительно:
– Попробуем сделать держалки и для карандаша. Попробуем.
– Ты думаешь, что-нибудь получится? – усомнился Джон.
– Ты научился есть маленькой острогой, умеешь орудовать ножом, сам одеваешься и раздеваешься, – перечислил Орво. – Авось и писать научишься.
Джон посмотрел на карандаш и блокнот и вдруг горячо и порывисто произнес:
– Если мне это удастся, я напишу тебе такие слова, которые и вправду надо будет хранить!
Орво не любил откладывать дела. На другой же день он принес кожаные держалки и прикрепил их к культе Джона.
– Да куда мне так много? – с благодарной улыбкой шутил Джон.
– Что не будет годиться – снимем, – ответил Орво.
По указанию Джона он отточил несколько карандашей и прикрепил один к кожаной держалке. На столе уже был открыт блокнот. Джон примерился к листу бумаги и провел черту. Она получилась кривая, а наконечник карандаша соскользнул с листа и сломался.
Орво внимательно наблюдал за действиями белого человека. Вытащив из держалки сломанный карандаш, он осмотрел приспособление и решительно заявил:
– По-другому надо сделать. А то словно ты собираешься побриться копьем. Карандаш надо укоротить, а держалку приделать к самой кисти. Тогда она будет вроде пальца.
Огорченный неудачей, Джон без особого интереса слушал Орво, и в душе его росла знакомая глухая злоба неизвестно на что и на кого. Он винил свое иногда слишком уже услужливое воображение, которое каждый раз очень живо показывало Джону его будущее. Он видел себя в университетской аудитории, склоненного над столом. Вместо рук – уродливые обрубки, и с помощью приспособления, изготовленного добрым Орво, он пишет. Он пишет, а все кругом смотрят на него, и в глазах затаилась жалость… Жалость, а может, даже и презрение.
Сердце дрогнуло, и Джон отвернулся.
А все, что нужно высказать собеседнику в условиях нынешнего существования, можно сделать с помощью обыкновенной человеческой речи. И проще, и лучше. Смешно было бы, скажем, если бы он, Джон, отправил любовное письмо Пыльмау, а та бы ответила ему на надушенном розовом листочке. Представив Пыльмау с конвертом в руках вместо женского ножа, Джон невольно усмехнулся и сказал Орво:
– Ничего не надо делать. Было бы лучше, если бы мне удалось научиться стрелять.
– А и верно: это попроще будет, чем учиться снова писать слова, – ответил Орво. – А может, все-таки попробуем?
– Ну скажи, Орво, на что мне это здесь? – ответил Джон. – Может быть, я не собираюсь возвращаться в мир, где пишут и читают, а здесь у вас – кому нужна грамота?
– Покуда, пожалуй, и не нужна, – медленно проговорил Орво. – Но сдается мне, что придет время, и нашим людям понадобится разговор на бумаге, а нашему языку – значки, как и вашему.
– Вряд ли вы этого дождетесь, – досадливо заметил Джон. – И потом – к чему? Какой в этом смысл? Ваш образ жизни не требует ни грамоты, ни книг: вот и живите как жили. Может быть, это и есть самая лучшая и правильная жизнь… Пусть ты не полностью поймешь меня, но я тебе вот что скажу: чем ближе человек стоит к природе, тем он свободнее и чище как в мыслях, так и в поступках. Когда я учился в Торонтском университете – это такая большая школа, где человека накачивают всевозможными, большей частью ненужными знаниями, – у меня был друг, который говорил, что появление человека – ошибка эволюции, ибо только человек вносит разлад в биологическое равновесие природы…
Джон взглянул на Орво и оборвал себя:
– Извини, Орво. Я вижу, ты ничего не понимаешь, – и засмеялся. – Чем дальше вы будете держаться от белого человека и его привычек, тем лучше будет для вас.
– Может, это и правда, а может, и неправда, – со свойственной ему прямотой заметил Орво и прибавил: – Однако ружье, из которого ты опять стрелять собираешься, придумали белые люди.
Настал день, когда Орво, Токо и Джон отправились на припай, захватив с собой винчестер.
Через сотню шагов яранги уже исчезли из глаз. В северном направлении, насколько хватал взгляд, простиралось покрытое льдами море. Чудовищные нагромождения торосов возвышались на десятки метров. Изредка попадались обломки голубеющих айсбергов.
У горизонта скалистый берег тянулся к небу и отвесные берега, изъеденные морским прибоем, чернели в белых снегах. Мрачные скалы местами были прочерчены по вертикали оледенелыми водопадами, а над уступами нависли тяжелые козырьки будущих снежных лавин.
Отвесные берега переходили на материке в пологие холмы. На одном из них среди снежного однообразия высились китовые челюсти, накрепко врытые в землю.
– Что там? – спросил Джон, кивая в сторону темневших костей.
– Могила Белой Женщины, – ответил Орво.
– Белой Женщины? – удивился Джон.
– Не совсем белой, – поправился старик. – Так ее прозвали, потому что родилась она и жила на берегу белого от льда и снега моря.
– Говорят, что все, кто живет на побережье, ее дети. А стало быть, и мы, – добавил Токо.
Пройдя немного по морскому льду, люди остановились и принялись сооружать мишени. Их было три – одна другой меньше.
Орво прикатил обломок льдины, обтесал ее охотничьим ножом, превратив в щит с бойницей и упором для винчестера. Токо занял боевую позицию и опробовал оружие. Малая мишень от первого же выстрела разлетелась на мелкие куски.
– Добро, – удовлетворенно произнес он и поманил Джона. – А теперь ты.
Вчера на кожаном наручнике ко многим приспособлениям прибавилось еще одно – маленькая петелька, устроенная так, что Джон мог ею зацепить спусковой крючок винчестера. Удобно пристроившись за ледяным щитком и крепко упершись ногами в лед, Джон прицелился. На «Белинде» он считался неплохим стрелком. Но сейчас сердце так колотилось, словно в грудной клетке ему вдруг стало очень просторно. Мушка подпрыгивала. Джон опустил приклад и несколько раз глубоко вздохнул. Встретясь глазами с Орво, он поймал сочувственный и ободряющий взгляд.
Отдышавшись, Джон снова прицелился. Грянул выстрел. От напряжения глаза затянулись слезной пеленой, и Джон ничего не видел.
– Постарайся не дергать плечом, – услышал он спокойный голос Орво.
– Пуля прошла чуть выше, – уточнил Токо. – Ты целился правильно, да плечом дернул.
Токо показал на пальцах, на каком расстоянии от мишени прошла пуля. И хотя было весьма сомнительно, каким образом он мог поймать глазом пулю, Джон поверил ему и на этот раз целился уже спокойнее.
По звуку Джону стало ясно – пуля попала в цель.
– Одна нерпа есть! – обрадовался Токо.
Жаркая радость прихлынула к сердцу Джона: он может стрелять! В глазах этих дикарей он больше не дармоед. Он способен самостоятельно добывать пищу и может смело смотреть в глаза не только Пыльмау, но и Токо, Орво и ехидному и злоязычному Армолю.
– Попробовать еще? – спросил он Токо.
– Надо беречь патроны, – сказал Орво, забирая винчестер. – Придет лето, приплывут корабли белых людей, и ты добудешь свое собственное ружье.
На обратном пути Джон ступал твердо и уверенно. Теперь он настоящий человек! И, быть может, зря он мечтает о возврате к своим соплеменникам. Оставшись здесь, он станет таким же добытчиком, как Токо, Орво, Армоль и другие жители Энмына. Вся его жизнь будет мериться степенью наполнения желудка. Придет время, и он женится на одной из представительниц этого племени, наплодит целый выводок детей, которым подавай и еду, и одежду, а когда не будет удачи на промысле, будут они тихо умирать в пологе, где ни тепла, ни света. Он усвоит обычаи этого племени и, возможно, даже уверует в здешних духов и богов… И ни разу больше не порадует его глаза цвет зеленого леса, не будет теплая вода ласкать его тело, а сердце не замрет при виде красавицы. Он приобретет облик чукчи, а внутренним своим миром не будет сильно отличаться от тех животных, которые обитают в здешних холодных краях…
Но кто скажет, какая жизнь истинна и необходима человеку? Та, которой живут оставшиеся в том, почти недоступном, мире, куда уплыл Хью, бросив своего соплеменника, человека, которому он клялся в верности и дружбе?
Или эта, с которой Джон соприкоснулся в несчастье и которой он живет, порой забывая о том, что он неполноценный человек. Счастлив ли он будет, вернувшись на родину далеко не таким, каким его ждут, а потом всю жизнь будет слышать слова утешения, слова жалости.,, одним словом – калека?
Конечно, обольщаться не следует. Очень возможно, что здешняя жизнь кажется привлекательной только внешне и поначалу. Может быть, окунувшись в нее глубже, Джон узнает и неприятные вещи. Но, с другой стороны, он достаточно здесь пожил, чтобы убедиться в чистоте и искренности этих детей снега и холода…
В грудах проходили дни. Едва только Орво или Токо возвращались с промысла, как тут же брали Джона и отправлялись в торосистое море пострелять. Одна за другой разлетались на куски льдины, зимнюю тишину раскалывал звук выстрела, и каждый выстрел вселял в Джона уверенность в себе.
Вечерами он садился за шаткий столик и пытался писать. Буквы получались огромные, налезали друг на друга, но это уже были буквы, а не бессмысленные каракули.
А когда ему удалось вывести на листочке бумаги имя Джинни, он испытал настоящий восторг и крикнул в чоттагин:
– Смотри, Токо, что я сделал!
Токо просунул в дверь встревоженное лицо.
Джон показал ему листок бумаги, где огромными детскими буквами и криво было нацарапано дорогое ему имя.
– Видишь, это я написал! – взволнованно сказал Джон. – Понимаешь, вот этими руками написал!
С большим трудом Токо догадался, о чем идет речь. Ну, если мерить мерками того мира, то, наверное, Сон достиг большого. А для Токо самым важным было то, что белый научился стрелять, а стало быть, уже не умрет голодной смертью.
Возвращение к жизни радовало Джона, но все чаще и чаще заставляло обращаться его к когда-то мелькнувшей мысли остаться здесь навсегда, стать таким, как Токо, Орво, не испытывать никогда забот и усложненностей искусственного мира, откуда он, по несчастью, явился сюда. Иногда Джон как бы становился на место своих новых друзей, их глазами смотрел на себя и себе подобных, и сомнение охватывало его. Да, может быть, здесь и есть она, эта истинная жизнь, жизнь, достойная человека.
Орво пришел починить оторвавшийся держак для спускового крючка. Они сидели в каморке Джона, и старик сосредоточенно шил кожаную петлю прямо на кожаной культе Джона.
– Слушай, Орво, – тихо сказал Джон, – что бы ты сказал, если бы я решил навсегда остаться с вами?
– Мы были бы рады такому брату, – не задумываясь, ответил Орво.
По тому, как быстро ответил старик, Джон понял, что тот не воспринял всерьез его слова.
– Это серьезный разговор, Орво, – сказал Джон. – Я хочу услышать, что ты скажешь об этом, какой будет твой совет.
Орво пригнулся к руке Джона и зубами отгрыз нитку.
– Что я тебе скажу? – задумчиво проговорил Орво. – Чайки живут с чайками, вороны с воронами, моржи с моржами. Так положено природой. Правда, человек не зверь… Но тебе будет нелегко. Тебе ведь надо будет слать таким же, как мы. Не только стрелять, рыбачить, одеваться и говорить, как мы… А зачем ты меня спросил об этом?
– Мне нравится, как вы живете, – ответил Джон. – Мне кажется, что ваша жизнь есть настоящая жизнь, достойная человека. Потому я и хочу остаться среди вас. А что скажешь ты, что скажут твои соплеменники?
Орво молчал. Но по его лицу было заметно, что мысль его работает и он борется с противоречивыми чувствами.
– Хорошо ты похвалил наш народ. Но я тебе еще раз говорю: трудно тебе будет… Мы рады принять тебя в свою семью, но ты не один на белом свете. У тебя есть родные. Они еще дождутся тебя. И еще скажу, Сон. Теперь ты видишь нашу жизнь в самом лучшем виде, потому что нам повезло на осенней охоте, а летом мы набили вдосталь моржей и даже кита загарпунили. Вот уже несколько лет к нам не жаловали болезни. Люди здоровы, сыты, веселы, потому тебе и кажется, что жизнь у нас хорошая. Погода и та помогает тебе: не припомню такой тихой и теплой зимы, как нынешняя. А теперь подумай про жизнь нашу, когда осенний промысел бывает худой и запасов не наготовишь. Да еще зима выдастся пуржистая и морозная, а море будет все во льдах, не будет ни одной щели, нерпе просунуть некуда голову… Вот тогда наступает голод. А с голодом приходят в гости болезни. Люди мрут, что мухи в заморозки. Будешь ты есть очистки из мясных ям, тухлое мясо и лахтачьи ремни варить, чтобы хоть как-нибудь набить брюхо. Я еще раз говорю тебе, Сон, мы полюбили тебя, но не выдержать тебе нашей жизни…
Джон долго думал над последними словами: если и Орво считает его не совсем полноценным человеком, то каково же ему будет у себя, в Порт-Хоупе?..
Но однажды Орво, как бы между прочим, обронил:
– А если тебе приглянулось у нас – нечего торопиться. Поживи у нас.
10
Произошли события, которых Джон не мог постичь. Иногда среди ночи или ранним утром Токо вскакивал со своей оленьей шкуры и выходил наружу, где тихо скрипел снег под торбасами его друзей. Осторожные шаги удалялись по направлению к морскому берегу. Чем длиннее становился день, тем чаще бывали отлучки Токо. Иногда он исчезал до вечера и возвращался, когда долгое солнце садилось за темные скалы западных мысов.
– Куда он уходит? – осмелился все же спросить Джон у Пыльмау.
– С богами поговорить, – просто ответила Пыльмау, словно боги были ближайшими соседями и с ними можно было запросто общаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76