– Если он солгал, если этот человек солгал моему сыну!..
То новое, что я услышал в его голосе, было готовностью убить.
– Как ты можешь иметь дело с человеком, который лжет тебе в глаза о таких важных вещах? Как? Это ведь не то, что ложь ребенка, – продолжил отец. – Это была ложь вполне взрослая. Мотивированная ложь. Это была ложь мерзавца.
Он все не унимался, а я думал и не мог понять – зачем, ну зачем Айре было так усложнять, почему не сказать правду? Я все равно поехал бы в Цинк-таун, во всяком случае, попытался бы. Потом вот еще что: он лгал не только мне. Это бы еще ладно. Но он лгал всем и каждому. Когда лжешь абсолютно всем, машинально и непрестанно, ты делаешь это нарочно, чтобы ложь превратить в правду. И поэтому это уже не импровизация, не игра. Скажешь правду тому, солжешь этому – не сработает. Так что ложь – это часть того преображения, которое с ним происходит, когда он облачается в свою партийную униформу. Ажи требует его служение. Сказать правду, особенно мне, никогда ему и в голову не приходило: под угрозой оказалась бы не только наша дружба, под угрозой оказался бы и я. У него были тысячи причин, чтобы лгать, но ни одну из них я не мог объяснить отцу, даже если бы уже тогда понимал их все.
Поговорив с отцом (и с матерью, сказавшей: «Я умоляла, просила отца не звонить тебе, не расстраивать»), я попробовал позвонить Айре на Западную Одиннадцатую улицу. Весь вечер телефон был занят, а когда я набрал номер следующим утром, подошла Уондрус – та черная служанка, которую Эва подзывала за обедом к столу при помощи колокольчика, жутко раздражавшего Айру. Она сказала мне: «Он больше здесь не живет» – и повесила трубку. Поскольку брата Айры я все еще воспринимал как «учителя», от того, чтобы позвонить Марри Рингольду, я удержался, зато написал письмо – опять-таки в Ньюарк, на Лихай-авеню, с пометкой «Для Айры Рингольда» и еще одно в Цинк-таун, до востребования. Ответа не получил. Отец прислал мне вырезки из газет про него, я читал, то и дело вскрикивая: «Ложь! Ложь! Грязная ложь!», но потом вдруг как вспомню Джонни О'Дея и Эрвина Гольдштейна и уже не знаю, что думать.
Меньше чем через полгода по всей Америке в книжных магазинах появилась – можно сказать, прямо наводнила собой книжный рынок – книга воспоминаний Эвы Фрейм (в пересказе Брайдена Гранта) «Мой муж – коммунист!». Обложка – как спереди, так и сзади – была оформлена в виде американского флага. На лицевой стороне флаг был с дырой, и в рваной овальной прорехе красовалась недавняя фотография Эвы с Айрой. Эва на ней была нежна и прелестна – в шубке и, по обыкновению, в маленькой шляпке, на шляпе вуалька с мушками (она же и ввела эти вуальки в моду), в руке круглая сумочка; Эва шла по Западной Одиннадцатой об руку с мужем и весело улыбалась. Айра, наоборот, выглядел не очень радостно: сквозь толстые очки он смотрел из-под шляпы в камеру расстроено и тревожно. Голова Айры, оказавшаяся почти в самом центре обложки, по верху которой шло заглавие: «Мой муж – коммунист! – Воспоминания Эвы Фрейм в пересказе Брайдена Гранта», была жирно обведена красным и походила на яблочко мишени.
В книге Эва утверждала, что Железный Рин, «он же Айра Рингольд», был «коммунистическим безумцем», который «мучил и насиловал» ее своими коммунистическими идеями, читал им с Сильфидой каждый вечер за обедом лекции, кричал на них и всячески старался, «задурив им головы», заставить их работать на коммунистов. «Наверное, я в жизни не видела такого героизма, какой проявляла моя юная дочь, которая больше всего на свете любит тихо сидеть, целыми днями перебирая струны своей арфы: она из последних сил спорила с этим коммунистическим безумцем, защищая американскую демократию от его сталинистских, тоталитаристских нападок. А с другой стороны, я, наверное, в жизни не видела такой жестокости, какую проявлял этот коммунистический безумец, использовавший все способы, опробованные в советских концлагерях, чтобы поставить мое храброе дитя на колени».
Тут же, на соседней странице, располагалась фотография: Сильфида, но не та Сильфида, какую знал я, – не язвительная двадцатитрехлетняя тетя-лошадь в цыганских одеяниях, которая, посмеиваясь, помогала мне справляться с тонкостями этикета за обедом на вечеринке, а потом забавлялась, разделывая передо мной под орех одного за другим всех друзей своей матери, – а маленькая, круглолицая Сильфидочка с большими черными глазками и косичками в разные стороны, девочка, принаряженная к дню рождения и улыбающаяся красавице-матери, выглядывая из-за праздничного торта на вилле в Беверли-Хиллз. Сильфидочка в белом ситцевом платьице с вышивкой в виде маленьких земляничинок – многослойная юбочка пышненькая и туго стянута широким кушаком, сзади завязанным на бант. Сильфидочке тут лет шесть, и весит она от силы килограммов двадцать вместе с белыми носочками и черными сандаликами «Мери Джейн». Не Пеннингтонова и даже не Эвина дочка – дитя Господне, да и только. Девочка-ромашка, воплощение того, что виделось когда-то Эве в туманных грезах, от которых пошло сие сказочное имя – сильфида, бесплотное, эфирное создание, достойное не земной юдоли, но небесных сфер. Сильфида-ангелочек, неуязвимая для зла и порока, которая и места в этом мире не занимает вовсе. Сильфида как сущность, противоположная всякой вражде.
«Мамочка, мамочка, – с плачем обращается к матери отважное дитя в одном из ключевых эпизодов, – те люди, что у него в кабинете… они говорят по-русски!»
Русские агенты. Русские шпионы. Русские циркуляры. Секретные письма, телефонные звонки, нарочные, день и ночь наводняющие дом донесениями от коммунистов со всей страны. Келейные совещания в ее доме и в «тайном коммунистическом логове, укрытом в дальних лесах Нью-Джерси». А еще в «огромной квартире, которую он некоторое время снимал в Гринич-виллидже на Вашингтон-сквер, прямо напротив знаменитой статуи генерала Джорджа Вашингтона, причем завел ее Железный Рин специально, чтобы обеспечивать там райскую жизнь и безопасность беглым коммунистам, скрывающимся от ФБР».
– Какое вранье! – вскрикивал я. – Какое дурацкое вранье! – Но откуда я могу это знать наверняка? Да хоть не я, хоть кто угодно! Что, если это жуткое предисловие к ее книге – правда? Ведь это в принципе возможно? Много лет я отказывался читать книгу Эвы Фрейм, стараясь как можно дольше не разрушать то отношение к Айре, что было у меня когда-то, даже при том, что я все дальше отходил от него, и все чаще его разглагольствования вспоминались с чувством едва ли не полного отторжения. Но я не хотел, чтобы эта книга испоганила мои воспоминания, поэтому ходил вокруг нее кругами и дальше предисловия не заглядывал. Тем, что писали в газетах, я тоже не слишком-то интересовался, а уж они наперебой изощрялись, уличая в предательском лицемерии ведущего актера программы «Свободные и смелые», который, служа воплощением великих персонажей американской истории, одновременно играл и другую, неприглядную и зловещую роль. Который, если верить свидетельству Эвы, был персонально виновен в том, что все до единого сценарии Артура Соколоу предоставлялись русскому агенту для согласования и одобрения. Видеть, как человека, которого я любил, публично поливают грязью и во все это вникать – зачем мне это? Удовольствие маленькое, тем более что сделать я все равно ничего не мог.
Даже оставив в стороне обвинение в шпионаже, уже одно то, что человек, который ввел меня во взрослый мир, солгал моим домашним о своей принадлежности к коммунистам, признать было не менее болезненно, чем слышать о том, как какой-нибудь Элджер Хисс или Розенберги лгали в ответ на тот же вопрос всей стране. Я не хотел об этом читать, как раньше не хотел этому верить.
Вот как мощно начиналась книга Эвы Фрейм (привожу здесь только первую страницу предисловия):
Есть ли у меня право пойти на это? Легко ли мне пойти на это? Поверьте, вовсе не легко. Передо мной самая ужасная и самая тяжкая задача в моей жизни. Могут спросить: что мною движет? Как я могу считать моральным и патриотичным донести на человека, которого я любила так сильно, как я любила Железного Рина?
Но я американская актриса, и всеми фибрами своего существа я поклялась себе бороться с внедрением коммунистов в индустрию развлечений. Как американская актриса я в неоплатном долгу перед американской публикой, одарившей меня любовью и признанием, давшей мне счастье; этот священный долг состоит в том, чтобы не колеблясь разоблачать и обнародовать то, как крепко лапы коммунистов держат индустрию радиовещания, о чем я узнала, наблюдая человека, который был моим мужем, человека, которого я любила больше, чем любого другого мужчину в моей жизни, тогда как он стремился лишь, воспользовавшись оружием массовой культуры, стереть с лица земли американский образ жизни.
Этот мужчина был актером на радио, его звали Железный Рин, он же Айра Рингольд; он оказался активным членом Коммунистической партии Соединенных Штатов и главарем подпольной шпионской коммунистической ячейки, задавшейся целью подчинить себе американское радио. Железный Рин, он же Айра Рингольд, – это американец, выполняющий приказы из Москвы.
Я понимаю, почему вышла замуж за этого человека – я всего лишь женщина, я полюбила его. Но почему он женился на мне? Потому что ему приказала Коммунистическая партия! Железный Рин никогда не любил меня. Железный Рин меня эксплуатировал. Железный Рин женился на мне, чтобы лучше внедриться в мир американского шоу-бизнеса. Да, я вышла замуж за бесчестного Макиавелли, злобного и невероятно хитрого коммуниста, который чуть не сломал мне жизнь и карьеру, мало того – чуть не сломал жизнь моей любимой дочери. И все это, чтобы помочь Сталину в его планах установления мирового господства.
7
– М-да, хижина… Эва ее терпеть не могла. Сперва, когда только разворачивался их роман, она пыталась ее как-то обустроить, привести в порядок: вешала занавески, покупала кухонную утварь, посуду, всякие там рюмки со стаканами, но в доме водились мыши, осы, повсюду бегали пауки, а она их жутко боялась; кроме того, до магазина несколько миль, она не водила машину, и местный фермер, от которого пахло навозом, должен был туда-сюда возить ее. В общем-то, ей и делать было в Цинк-тауне нечего, кроме как сидеть там по уши в бытовых неурядицах, поэтому она принялась агитировать его купить домик на юге Франции, где была вилла отца Сильфиды, чтобы Сильфидочка летом могла побыть рядом с отцом. Все говорила Айре: «Ну что за провинциальность! Конечно, так никогда в жизни ничему не научишься, только и будешь поносить Гарри Трумэна, если не начнешь путешествовать, не увидишь Францию с ее сельскими пейзажами, не увидишь Италию с ее картинами великих живописцев, если так и будешь сиднем сидеть дома, не бывая нигде, кроме штата Нью-Джерси! Ты не слушаешь музыку. Не ходишь в музеи. Если книга ?е про рабочий класс, ты ее не читаешь. Как можно быть актером…» А он отвечал: «Слушай, брось, я не актер. Я босяк, работяга, который, чтобы зарабатывать на жизнь, пристроился на радио. У тебя уже был муж-чистюля. Хочешь попробовать начать с ним все сначала? А может, хочешь такого мужа, как у твоей подружки Катрины, – образованного, с гарвардским дипломом? Как его там: мистер Катрина ван Гнуссель Грант?»
Как только она заводила речь о Франции и покупке там летнего домика, Айра срывался – долго терпеть он был не способен. Вообще-то ни с того ни с сего невзлюбить кого-то – Пеннингтона или Гранта – было не в его характере. У него с ними не было никаких ссор – из-за чего беситься, что делить? «Я уже напутешествовался, – говорил он ей. – Вот в Иране был, работал в порту. Довольно там навидался всякого рода вырожденцев…» – и пошел, и пошел в том же духе.
Так дело ничем и не кончилось – с хижиной расставаться Айра не пожелал, и это стало еще одним источником постоянных трений между ними. Вначале хижина была для него напоминанием о прошлой жизни, а для нее – частью его грубого шарма. Потом Эва стала смотреть на его халупу как на приступок, куда он мог поставить ногу, уходя от нее; мысль о его уходе наводила на нее ужас, тень которого падала и на эту недвижимость.
Не исключено, что она действительно его любила и поэтому боялась потерять. Впрочем, на меня ее театральность никогда впечатления любви не производила. Эва рядилась в тогу любви, вживалась в роль любящей женщины, но слишком была слаба и уязвима как личность, чтобы ее не обуревала непреходящая обида. Она так всего боялась, что не могла произвести в себе любовь, которая проявлялась бы здраво и по делу, поэтому была способна дать лишь карикатуру на любовь. Что и получила Сильфида. Представь, каково это – быть дочерью Эвы Фрейм (и дочерью Карлтона Пеннингтона), – и начнешь понимать, откуда взялась Сильфида. Такой цветочек в один день не вырастишь.
Все неприятное в Айре, все, что было в нем отвратительно-необузданного, тоже связано для нее с этой хижиной, а он уперся и, хоть тресни, не желает от нее избавляться. Уже хотя бы потому, что, пока хижина остается именно хижиной, он защищен в ней от Сильфиды. Ей там и спать-то негде, разве что на кушетке в большой комнате, хотя она все же приезжала туда пару раз летом на выходные, правда, скучала там и хандрила. Купаться в пруду ей было чересчур грязно, гулять по лесу – слишком много кусачих тварей, и, несмотря на то что Эва без конца пыталась как-то занять ее, Сильфида полтора дня просидела дома надутая и, наконец, сорвалась на вокзал – назад к своей арфе.
Однако в ту последнюю весну, что они были вместе, вовсю обсуждались планы обустройства. Большую перестройку хотели начать после Дня труда. Осовременить кухню, ванную, сделать большие новые окна, настелить новые полы, навесить двери (чтоб хотя бы закрывались по-человечески), заменить проводку, подсыпать теплоизоляции в стены, поставить новую масляную отопительную систему – в общем, сделать дом обитаемым зимой. Ну, и выкрасить, конечно, изнутри и снаружи. А, вот еще что: сзади вместительную пристройку поставить, отгрохать дополнительно целое крыло с огромным каменным очагом и венецианским окном, чтобы оно выходило на пруд и лес.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54