Собственно так было всегда.
Я пишу это в турецкой бане. Я больше не в силах выносить этот отвратительный дом. Баня мне очень помогла. Массаж успокоил мои нервы. И после довольно долгого сна одна чашка чая возвратила меня к жизни.
Пыталась читать газету, но каждая строка бередит мою рану. Они, кажется, помешались на наркотиках...
Я считаю, что это и в самом деле вполне естественно. Не забуду, как мой отец однажды пояснил мне, что неравенство благосостояния и всякие злоупотребления в коммерции происходят из-за искусственных ограничений.
Надувательство прошлой ночи сделал возможным великий филантроп Джейбз Платт. Это именно его Дьявольский Наркозакон породил ту самую торговлю, которую он старается подавить. Ведь до сих пор ее не было нигде, кроме его прогнившего воображения.
На меня накатывают внезапные приступы крайней усталости. Наркотик мне бы помог. Все остальное не производит никакого эффекта. Все, что происходит, вызывает у меня желание сделать «вдох носом»; и каждый «вдох носом» влечет за собой какое-нибудь происшествие. Из клетки нельзя убежать, но вся сложность ситуации заставляет меня... Ну вот, я не могу додумать то, что я начала говорить. Мой разум вдруг остановился. Это как если бы вы уронили сумочку. Вы нагибаетесь, чтобы ее поднять и вещи разлетаются по всей комнате, и всегда кажется, что вы собрали не все, и чего-то не достает. Никогда нельзя вспомнить, чего именно; но чувство досады остро. Оно мешается со смутным страхом. Мне и раньше часто случалось забывать вещи — это происходит с каждым, и постоянно, но это никого не беспокоит.
Однако теперь, всякий раз, если припоминаю, будто что-то забыла, я начинаю думать, не Г. ли это, или К., а может смесь их обоих так замутняет мой ум...
Моя память то и дело возращается к тому американскому негру, которого мы повстречали в Неаполе. Он сказал, что снежок делает людей «ветреными и скептичными». Так причудливо и выразился. Полагаю, что под «скептичным» он подразумевал «подозрительный». По крайней мере, такой я стала. Ветреный — я не могу удержать мысль на предметах, как умела это раньше, кроме, конечно, одной вещи. Но даже она путаная. В мыслях нет ясности. В них боль и страх, и печаль — и зловещий восторг. И каждый, кого я вижу, вызывает у меня подозрение.
Я все гадаю, думают ли они о том, что я употребляю, и не могут ли они сотворить что-нибудь гнусное. Я постоянно жду от людей какого-нибудь грязного подвоха; но это не мания. С той ночи, когда встретила Петушка, я видела и вижу столько мошенничества и подлости, сколько не видела за предшествующую жизнь.
Похоже мы каким-то образом попали в дурное общество. Но и моим старейшим друзьям я тоже не могу доверять, как раньше. Все они одинаковы. Вот я и думаю, не мания ли это? Как ее можно отличить? А ведут они себя странно. Я в нерешительности. Можно ли быть вообще уверенным в чем-то? Нельзя. Чем больше ты об этом думаешь, тем больше убеждаешься, что так оно и есть.
Посмотрите, как подвел нас этот Фекклз. Насколько я могу судить, даже у таких по-настоящему милых женщин, как Гретель и Мэйбел Блэк, могут быть еще те мотивы. Я и себя-то, на самом деле, подозреваю. Да, по-моему, это она.
Я должна идти домой. Надеюсь, Петушок с Божьей помощью где-нибудь что-то нашел!...
Я столкнулась с Мэйбел Блэк, когда она выходила из Бурлингтонского Пассажа. Она выглядела отлично, сплошные улыбки, очень короткая белая юбка и новая пара ботинок из лакированной кожи почти до колен. Наверно в них ужасно жарко. Она затащила меня попить чаю — чертовски стильное место; там были светильники в розовых абажурах; они отражались на голубом потолке; сочетание создавало самый дивный лиловый цвет.
Мы заняли альков за канареечными шторами и набором невиданно симпатичных подушек. Два плетеных стула и низкий столик дополняли убранство. Нам подали прелестнейший чай в яйцеподобных чашечках и сигареты «Долли» с добавкой розовых лепестков.
Мэйбел говорила со скоростью сто миль в минуту. На ее участке нашли самую ценную нефть — романтического мальчика шестидесяти пяти лет. Он сразу же купил ей нагайку с резной рукояткой из слоновой кости; голова лошади с рубиновыми глазами и золотой уздечкой.
Я спросила у нее, смеясь, это затем, чтобы старик не чудил? Впрочем, по-настоящему она любительница не плеток, а Г. У нее был полный пузырек и она отсыпала мне приличную порцию в конверт.
Первая проба, что за наслаждение! И затем — какие мы все странные! Едва это оказалось в моей сумочке, попало в мою кровь, мой разум начал работать свободно. Противное оцепенение сошло, как при пробуждении от кошмара, в котором вас душили. И тут меня осенила догадка, что совсем, или почти совсем, не героин дал такой эффект. Еще тогда в Неаполе, когда мы снова до него дорвались, он помог нам совсем немного.
Так почему же сегодня по-полудни я перенеслась на небеса? Откуда у меня вдруг взялись крылья?
Ответ пришел также быстро, как и ответ. Это атмосфера самой Мэйбел и ослабление моего беспокойства. И с облегчением пришел разумный страх перед наркотиком. Я поинтересовалась, не вызывает ли его употребление у Мэйбел неприятностей.
— Без него не заснешь, — призналась она, как будто речь шла о пустяке, — и это время от времени действует мне на нервы.
Ей нужно было бежать, чтобы не пропустить обед со своим красавчиком. А я пошла в свою грязную каморку, и моя радость лилась через край. Петушок валялся на постели в бездонной депрессии. Он не пошевелился даже когда я вошла. Я бросилась к нему и покрыла поцелуями. Его веки распухли и отяжелели, из носа текло.
Я дала ему свой платочек и заставила сесть. Его одежда была смята и, конечно же, он был небрит. Я не смогла противиться искушению подразнить моего милого. Ко мне потоком вернулось мое желание любить. Мне было больно до дрожи, потому что он мне не отвечал. Я сжала боль в своем сердце. Моя кровь бушевала радостью власти. Я держала его в своих руках. Одно крохотное усилие, и он был мой. Мне не хватило выдержки насладиться до конца. Жалость и нежность наполнили мои глаза слезами и я отсыпала ему дозу тускло-белого чародейства.
Он втянул ее в летаргическом оцепенении, словно человек потерявший надежду на жизнь, и все-таки принимающий по привычке свои лекарства. Постепенно он стал отходить, но едва пришел в себя только после третьей дозы.
Я тоже приняла одну, не потому, что мне это было нужно, а чтобы составить ему компанию. Я отправила его побриться и купить свежее белье.
Написание этого дневника наполняет меня причудливым восторгом. Теперь я знаю причину, и это меня слегка возбуждает. Все дело в случайной фразе Царя Лестригонов: «Ваш магический дневник».
Я много флиртовала с Царем, однако все это было по большей части кокетством. Многое в этом мужчине мне не нравится.
Клянусь Юпитером, и я знаю по какой причине. Все от того, что я чувствую, как он презирает меня интеллектуально, и еще потому, что я его уважаю. Несмотря на мою неприязнь, я рвусь показать ему, что, в конце концов, я не такая уж дрянь.
Он заставляет своих учеников вести вот такие магические дневники. Я ощущаю себя участницей соревнований, и, кажется, мне удалось сотворить кое-что поинтереснее того, что делают другие, кто бы они ни были.
А вот и Питер Пен. Он так и не состарился...
Мы роскошно покушали в милом старом кафе. Царь Лестригонов подошел к нашему столику, но произнес всего несколько слов.
— Итак, вы его раздобыли, как я погляжу.
Коки тут же дал ему отпор.
— Чертовски не хочется подорвать вашу репутацию пророка, господин Царь, но вынужденная остановка не есть остановка. Я его раздобыл, как вы сказали, и теперь, с вашего любезного позволения, намерен продемонстрировать, что остановиться мы можем.
Манеры Царя Лестригонов изменились в мгновение ока. Его пренебрежительная усмешка превратилась в весеннюю зарю.
— Вот это разговор, — одобрил он. — Я рад, что вы уловили идею. Не подумайте, что я пытаюсь вас отвлечь, но если это окажется для вас труднее, чем вы воображали, не сочтите за унижение прийти ко мне! Я и в самом деле могу дать несколько приличных советов.
Я была рада, что Питер принял добрую порцию. Будучи в хорошей форме, он осознал, я полагаю, что дело это серьезное. Мы могли столкнуться с препятствиями.
23 Августа
Что за чудо была эта ночь!
Мы продолжали довольно усердно принимать героин. По моему мнению, кокаин его портит. Наша любовь расцвела так свежо, точно была сотворена заново. Мы впали в безграничное блаженство!
Проснись, проснись навсегда!
Бодрствуй, как никогда
Пока сон — возможный конец,
Проснись в пустоте, в этой бездне.
Однако проснуться следует не в тех неописуемых муках души и тела, о которых пишет поэт. У этого спокойствия нет формы. Зато есть любовь! Мы никогда так раньше не любили. Мы оскверняли любовь грубостью тела.
Тело — инструмент бесконечных наслаждений; но возбуждение и желание портят их утонченность. Мы чувствовали каждый свой нерв до тончайшего волокна. Для этого надо прилагать немыслимые усилия, чтобы воздержаться от движений.
Под Г. хочется чесаться, и это доставляет бесконечное удовольствие. Но это всего лишь остатки животной потребности.
Немного погодя приходит способность наслаждаться уже одним ощущением, от которого хочется чесаться. Это безличное блаженство совершенно неописуемо и неописуемо совершенно.
Мне не по силам измерить величие моего ума, но я могу отметить изменение в целом его характера.
Я пишу эти строки, находясь в состоянии записывающего ангела. Я проживаю в вечности, и временные предметы превратились в докучные и глупые символы. Мои слова — покровы моей истины. Но я испытываю вполне определенный восторг, заполняя сей дневник.
Царь Лестригонов постоянно пребывает в основании моего мозга. Он — Юпитер, и я проистекла из его мысли; Минерва, Богиня Мудрости!
Самые грандиозные в жизни события — это недостойные мелочи. Мои возвышенные понятия так и носятся из никуда в никуда. За моим членораздельным гимном стоит незапятнанное безмолвие.
Я пишу не по какой-либо причине; даже не для себя; это автоматическое действие.
Я — дитя-первенец Царя Лестригонов, рожденный без матери. Я есть эмансипация его сущности.
Целую ночь я лежу не шевельнув и мышцей. Близость моего супруга окончательно дополняет магнетическое поле нашего уединения. Действие, слово и мысль в равной мере упразднены. Элементы моего сознания вовсе не являются мной. Они были лишь искрами, высеченными из наших Сущностей. И обе они были единой Сущностью, что и есть целое. Всякое позитивное выражение этого было при необходимости частичным, неполным и неадекватным. Звезды — это несовершенство Ночи; но по крайней мере эти мысли несоизмеримо быстрее и яснее всего другого, о чем я думала всю мою жизнь.
Если мне когда-нибудь придется очнуться — кажется, этому никогда не суждено произойти — я не смогу разобрать эту запись в дневнике. Она написана не с целью быть разборчивой или с каким-либо другим намерением. Сама идея наличия цели вообще ниже всякого презрения. О таких вещах могут мечтать только человеческие существа.
Как может иметь намерение высшее существо, обитающее в Вечности? Абсолютное, всецелое не может измениться; как же тогда оно может желать перемен? Оно действует в согласии со своей природой; но всякое такое действие не дает никакого эффекта. По существу это иллюзия; и чем глубже проникаешь в свою Сущность, тем меньше такие иллюзии оказывают на тебя влияние.
Пока длилась ночь, мои изысканные эмоции беспокоили меня все меньше и меньше. Я чувствовала, что в восхищении растворяюсь в отсутствии вмешательства в безмятежность моей души...
Думаю, эта запись напомнила мне о том, что я почитала за реальность. Пора было выйти к ланчу. Роскошная летаргия казалась мне непреодолимой...
Нет, это не голод; скорее привычка. Некий инстинкт, нечто темное и непристойное — память затаившегося животного побуждает вас подняться и выйти. Уклониться от этого можно приняв три или четыре малые дозы в быстрой последовательности. К. подошел бы лучше, но у нас его нет совсем.
1 Сентября
Столетие пролетело за столетием! Эти грязные апартаменты оказались Эдемом без Змея. Мы жили в невинном Неведении; без трудов, без мыслей. Мы даже не ели, ничего, кроме легких завтраков, которые приносила хозяйка.
Мы ее, между прочим, напугали. Она не может или не хочет доставать нам ни Г., ни К. А девушка-морфинистка пропала.
Я не уверена, да это и неважно, но по-моему домохозяйка — я никак не запомню как зовут эту бабу; она напоминает мне о наших ужасных днях в Неаполе — рассказала нам, что эта морфинистка своровала в магазине кое-какие вещи и угодила в тюрьму. Это большая неприятность, потому что из-за нее мне пришлось одеться и навестить Мэйбел. На мою удачу она оказалась дома и у нее было полно того, что я хотела.
Наверное мы очень быстро увеличиваем дозу; но в этом я не вполне уверена, так как мы за этим не следим, да и за днями тоже. Считать вещи — какое презренное занятие! Чувствуешь себя таким униженным. Разница между духом и материей конечно же в этом. Быть ограниченным — это скотство!
Петушок соглашается со мной на этот счет. Он считает, что я сочиняю в некотором роде чудесные штуки. Но как только дело доходит до обыденных дел, мы то и... все время ссоримся. Цапаемся из-за ничего. Причина очевидна.
Потребность в разговоре разрушает симфонию тишины. Нестерпимо, когда тебя прерывают; а тебя перебивают, даже попросив передать сигарету.
Я не собиралась больше беспокоить себя походами в город, поэтому я заставила Мэйбел отдать мне все, чего ей не жалко. Она пообщала достать еще немного и прислать это к следующему воскресению...
Нам обоим нездоровится. Возможно эта темная, грязная комната с ее дурной атмосферой и уличный грохот действуют мне на нервы.
Мы могли бы уехать в Барли Грандж, но это чересчур хлопотно. Кроме того, этим можно разбить чары нашего счастья. Это нас обоих немного пугает.
Однажды такое уже было, и мы совсем не хотим рисковать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48