Чутье подсказало мне почему. Она уже слышала похожий аргумент раньше.
— Разумно излагаете, сэр Питер. Это будет хорошо смотреться в широкой рамке, незамысловатой, из красного дерева, пожалуй, над камином.
По той или иной причине этот разговор нас взбодрил. Несмотря на отказ в наркотике, мы оба почувствовали себя намного лучше. Петушок выстрелил крупным калибром.
— То есть, господин Лам, суть вашего учения в том, что каждый человек должен стать абсолютным хозяином своей судьбы.
— Верно, верно, — согласился Учитель с нарочито громким вздохом. — Я ожидал быть побитым в споре. Меня всегда бьют. Однако и я тоже хозяин своей судьбы. «Если Сила вопрошает Зачем, тогда она — Немощь», как написано в «Книге Закона»; и судьба не велит мне выдать вам в это утро какие-то наркотики.
— Но вы сталкиваетесь с моей Волей, — возразил Петушок, почти оживившись.
— Мне долго придется объяснять, — парировал Царь, — почему я считаю ваше замечание неверным. Но процитируем «Книгу Закона» еще раз: «Довольно всяческих Потому, что будь они, сволочи, прокляты». Давайте я вам лучше расскажу вместо этого одну историю.
Мы тактично изобразили нетерпение и готовность ее послушать.
— Величайшим альпинистом своего времени был, как вы знаете, покойный Оскар Экенштайн.
Сказав это, он сделал несколько малопонятный и сложный жест; однако я смутно догадалась, что он был как-то связан с церемониалом почитания мертвых.
— Мне крупно посчастливилось быть усыновленным этим человеком; он научил меня лазить по горам, в частности, делать глиссаду. Он заставлял меня съезжать по склону в самых сложных позициях; головой вперед и так далее; и я должен был катиться по льду, не пытаясь себя спасти до его команды, и только тогда, у самого финиша я должен был прийти в себя, и пока он считает до пяти, перейти в положение сидя или стоя, по его выбору, либо свернуть в сторону, либо остановиться. И постепенно его упражнения делались все более опасными. Все это звучит, конечно, довольно непонятно, но, между прочим, он был единственным, кто научился «глиссаде» сам и обучал делать других столь совершенно.
— Как бы то ни было, приобретенная эта способность пригодилась мне еще во многих случаях. Сберегая час времени, порою сберегаешь чью-нибудь жизнь, и мы могли бы нырять с опаснейших склонов, где (в частности) можно напороться на осколок льда, идя на высокой скорости, если бы точно знать, что сможешь затормозить в то самое мгновение, когда заметишь угрозу. Мы могли, вероятно, опуститься на три тысячи футов там, где обычные люди без специальной тренировки спускались бы на веревке шаг за шагом, и, кто знает, рисковали в результате попасть в ураган, застигнутые темнотой.
Больше всего это мне помогло несколько лет назад, когда мне довелось командовать экспедицией в Гималаях. И вот кули побоялись пересекать заснеженный склон, кончавшийся над ужасным обрывом. Я велел им наблюдать за мной, бросился на снег головою вперед, съехал вниз как мешок овса, и вскочил на ноги на самом краю пропасти.
Когда я снова к ним подошел, людишки эти так и стояли, разинув рты от ужаса и изумления. Они последовали за мной через mauvis pas [опасное место — франц.] ни секунды не колеблясь. Видимо они решили, что все это магия или что-то вроде этого. Неважно что. Но они, по крайней мере, были уверены, что смогут пересечь опасный участок без вреда для себя, ведомые человеком, столь очевидно пользующимся протекцией горных богов.
Петушок стал белый, как смерть. Он с абсолютной ясностью понял суть анекдота. Ему было стыдно как мужчине, что он пребывал во власти слепого черного влечения. Он не верил, что Царь, на самом деле, рассказывал правду. Он думал, что этот тип рисковал своей жизнью, чтобы только заставить этих кули перейти на другую сторону. Казалось немыслимым, чтобы человек мог обладать такой абсолютной силой и уверенностью. Иными словами, он судил о Царе Лестригонов по себе. А о себе ему было известно, что он не первоклассный летчик. Ему льстило, что он пренебрегал столькими опасностями. Поэтому презрение Царя к тому, что люди именуют героизмом, его взгляд на неоправданный риск, как на простую животную дурость, резануло его точно как удар кнутом. Быть готовым их принять — это да. «Я жизнь свою в булавку не ценю».
Лам не испытывал восторга при виде крысы, загнанной в угол. Сделать себя полноправным хозяином в любом возможном положении — таков был его идеал.
Два или три раза Петушок пытался раскрыть рот; но так и не нашел слов. Царь Лестригонов подошел и взял его за руку.
— Наркотики — это тот самый склон горы перед нами, — сказал он, — и я — хитрый старый Экенштайн, а вы, соответственно, молодой амбициозный Царь. И я командую: «Стоп!», — и когда вы покажете мне, что смогли остановиться, когда возьмете себя в руки, и встанете на скате, смеясь, вот тогда-то я и покажу вам, куда идти дальше.
Какой-то извилиной мозга мы понимали, что человек этот неумолим. Мы ненавидели его той ненавистью, какой слабые всегда ненавидят сильных, но мы были вынуждены его уважать, восхищаться им, и по этой причине он был нам еще более отвратителен.
ГЛАВА II
БАБЬЕ ЛЕТО
Мы ушли в ярости и подавленном настроении, скрипя зубами. Какое-то время прогуливались молча. Неожиданно таксист предложил свои услуги. Мы апатично уселись в его машину, приехали назад к себе и тут же бросились каждый на свою постель. Мысль о ланче вызывала отвращение. Мы были чересчур расстроены и ослаблены, чтобы чем-нибудь заняться. Надежды на разговор не было, мы бы непременно поругались. Я впала в состояние бессонной муки. Мне сжигали мозг воспоминания о визите в студию. Воображение рисовало, как шипит мясо моей души, заклейменное раскаленным добела железом Воли Царя Лестригонов.
Я взяла в руки этот дневник. Записав все подробности, ощутила чувство облегчения.
Меня воспламенила страстная решимость окончательно одолеть Г. и К.; но руки мои были связаны за спиной, ноги закованы в цепи с ядром. Этот зверь не заставит меня остановиться. Мы достанем все, что нам надо, в обход него. Мы не желаем, чтобы с нами обращались, как с детьми; мы достанем, сколько захотим, и будем принимать все время, пусть это нас и погубит.
Конфликт внутри меня бушевал до вечера. Петушок погрузился в сон. Он храпел и стонал. Он походил на арестанта. Вот уже два дня, как он не бреется. Да и у меня самой черные ногти. Все мне кажется липким и клейким. Я не одевалась. Набросила одежду кое-как.
Петушок проснулся к обеду. Мы не могли спуститься вниз в таком виде. Внезапно нас ужалила догадка, что мы вызываем подозрение в этом отеле. Мы испытывали ужасный страх перед разоблачением. Ведь они могут что-нибудь предпринять. И, что хуже всего, мы толком не знаем, чего именно ожидать. И чувствовали такую беспомощность, что едва могли пошевелить пальцем от слабости.
О, найти бы где-нибудь немного!...
Мой Бог! Что за удача! Какая же я дура. В кармане моего дорожного платья должен быть пакетик героина. Мы подползли друг к другу и разделили его содержимое. После длительного воздержания эффект был чудесный.
Петушок взбодрился до свирепости. Отчаянная душевная мука, которую он испытывал, подтолкнула его к быстрым решительным действиям. Он послал за цирюльником и официантом. Собрать наши вещи явилась горничная. Мы заплатили по счету и оставили тяжелые сундуки в отеле, объяснив внезапный отъезд деловыми причинами. Мы поставили наши чемоданчики в такси и сказали: «Юстон, главная улица».
Петушок остановил одного типа у Кембридж-Цирка.
— Слушай, — прошептал он с нетерпением, — мы хотим какие-нибудь комнаты в Сохо. Во французском или итальянском заведении.
Тип с проблемой справился. Он подыскал нам темную комнатку на первом этаже на Грик-стрит. Хозяйка оказалась вроде как южанкой, с примесью негритянской крови. Ее лицо наводило на мысль, что она именно та женщина, которую мы искали.
Расплатились с таксистом. Петушок очень беспокоился. Он хотел найти человека, чтобы как можно быстрее осуществить наши желания. От нетерпения у него чесалось все тело, но все же он боялся. И вот мы уселись на кровать и начали строить планы.
21 Августа
Не могу ничего припомнить. Должно быть, я незаметно уснула в одежде. Петушка в комнате нет...
Целый вечер он мотался по городу; клубы и тому подобное. Мэйбел Блэк дала ему две порции кокаина; но у нее и самой было шаром покати. С Диком Уикхэмом они наведались в Лаймхаус. Неудачно! Они чуть было не подрались с какими-то моряками...
Мадам Беллини принесла завтрак. Жуткая, плебейская еда. Но нам надо немного поесть; я так ослабла...
Она пришла забрать посуду и прибрать в комнате. Исподволь я спровоцировала ее рассказать о своей жизни. В Англии она вот уже почти тридцать лет. Я кружила вокруг да около интересующего меня предмета. О нем ей было известно немного. Но думает, что сможет помочь. Одна из здешних женщин колется. Она поинтересовалась, сможем ли мы ей заплатить. В самом деле, это довольно забавно. Восемь тысяч годового дохода и одна из красивейших усадеб вблизи Лондона. И в какой-то грязной дыре у нас спрашивают: «Есть ли у нас деньги?!» Спрашивает карга, которая в жизни не видела и соверена, если только не стащила его когда-то у пьяного клиента.
Петушок, кажется, лишился здравого смысла. Он сунул ей в лицо 50 фунтов. Потому что его возмутило ее отношение. Она предпочла заткнуться. Либо думает, что мы полицейские шпики, либо задумала нас ограбить.
Вид наличных денег привел ее в замешательство! Он разрушил ее чувство меры. Мысли о честной сделке оказались выброшены из ее головы. Переменились и ее манеры. Она вышла из комнаты.
Питер велел мне самой сходить к девице-наркоманке. Он никогда раньше так со мной не разговаривал. Всякое половое влечение меж нами давно умерло. Мы пытались развить былую страсть. Получилось фальшиво, уродливо, противно; святотатство и деградация. Почему же так получилось? Ведь снежок усиливал любовь до невозможного. И все-таки я люблю его, как никогда. Мой мальчик. Должно быть, он заболел. Хотела бы я быть не такой усталой. Я о нем, как следует, не забочусь. И не могу думать ни о чем, кроме поисков Г. Похоже я особо и не вспоминаю о К. Мне он никогда особенно не нравился. От него у меня кружилась голова и я чувствовала себя больной.
Теперь у нас нет развлечений. Мы коротаем день в темном и отчаянно скучном сновидении. Я не могу думать ни о чем определенном. Чем больше мне хочется Г., тем меньше я способна мыслить и действовать, как следует, если хочешь получить желаемое.
Петушок вышел, хлопнув дверью. И она снова отворилась.
Я не могу пойти к той женщине вот так просто. Я пишу об этом, пытаясь удержаться от слез.
Но я уже плачу, только слезы не текут.
Я стала хныкать как одна женщина, виденная мною однажды в больнице.
У меня нет носового платка.
Не могу заставить себя умываться в такой грязной, треснувшей ванне. Мы не захватили мыла. Полотенце запачкано и разорвано. Я должна принять немного героина.
Я только что побывала у Лилли Фицрой. Как могут мужчины давать ей деньги? У нее седые, грубо окрашенные волосы. Лицо в морщинах, гнилые зубы. Конечно, она была в постели. Я грубо вытряхнула ее, пытаясь разбудить. Я утратила всякое сочувствие к ближним, люди это видят, и это вредит мне в моей игре. Я должна изображать избыток доброты и нежности, которого во мне было так много; это давало повод окружающим считать меня приятной дурочкой.
Кто-то мне однажды сказал, что в литературе прилагательные портят существительные, так что вы с уверенностью можете вырезать «приятную» прочь.
Впрочем, она все же славная, немолодая, слабохарактерная бедняжка. Употребляет только М. и покупает его уже в виде раствора, готового к инъекции. Лилли заметила, что я пропадаю, и сделала мне укол в бедро. И хотя он не зацепил так, как Г., но остановил наихудшее в моем страдании. Она никогда не встает до чая. Я оставила ей пятерку, в обмен на обещание выяснить вечером у человека, достающего ей морфий, что он может сделать для нас.
Она сделалась весьма нежной в сентиментально-материнском стиле, рассказывала мне историю своей жизни и прочее в том же духе, и, казалось, не могла остановиться. Разумеется, я притворялась заинтересованной, дабы ее не злить. Ведь от этого может зависеть все.
Но самое ужасное, что уходя я позволила ей меня поцеловать. Интересно, стану ли такой же, если не брошу наркотики.
Что за абсолютный вздор! Насколько я могу судить, они наоборот позволяют ей не катиться так быстро в пропасть. Жилось ей, наверное, зверски паршиво. В том, как она вцепилась в пять фунтов — ключ ко всем ее несчастьям; в этом, да еще в ее невежестве относительно всего, кроме грязнейшего разврата и подлейших преступлений.
Морфин явно крепко помог мне. Я вполне пришла в себя. Об этом можно судить по тому, как я делаю эту запись. Моя точка зрения вполне объективна. Ко мне вернулось чувство пропорций. Я могу судить о вещах последовательно, у меня прибавилось физической силы, однако мне снова хочется спать...
Радость! Только что вошел Петушок, и он полон хороших новостей. Он выглядит отлично — ровно, как и чувствует. Он принес пробу от торговца, с которым познакомился в «Глицинии». Абсолютно нормальный продукт. Он ожил за секунду. Они работают вдвоем; человек с товаром и напарник-сторож. Деловые переговоры они проводят в уборной, и если заходит кто-нибудь чужой, торговец исчезает. В случае реальной опасности он избавляется от образца, смывая его бесследно в унитаз. Убыток пустячный; ведь они могут покупать сырье по несколько шиллингов за унцию, и перепродавать его, уж не знаю во сколько раз больше его веса в золоте.
Уж сегодня ночью мы точно не будем грустить!
22 Августа
Адская ночь!
Петушок был на свидании со своим поставщиком, и закупил на 10 фунтов Г. и на 15 К. Но героин оказался совсем не Г., а К. разбавлен до такой степени, что и говорить об этом не стоит.
Какие все же грязные и подлые твари эти люди!...
Как может один человек извлекать выгоду из горестной нужды другого. Во время войны тоже самое было со спекулянтами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48