Все мы что-то утаиваем друг от друга. У всех у нас свои секреты. Все мы одиноки. Мы сами грешим, сами (надеюсь) и каемся. Эта добрая женщина даст отрезать себе ногу, чтобы излечить меня от приступа подагры, но ведь если у меня приступ, о нем знает только мой башмак, а не ее туфелька. Когда пьеса или роман подходят к концу, герой и героиня сочетаются браком или умирают, и сочинитель, прокричав "ура" молодоженам, пока карета не завернет за угол, или проводив катафалк и бросив горсть земли в могилу, может больше не заботиться о судьбе своих персонажей. Но когда мистер Рэндом и мистер Томас Джонс обзаводятся женами, значит ли это, что тут можно поставить точку? Значит ли это, что не бывает домашних ссор? И кто поручится, что нет где-нибудь леди Белла стон? И что никому не придется бегать от долгов? И что никто не поддастся соблазну? Сирены пели Улиссу, когда он уже давно был женат, а женихи осаждали Пенелопу, и обоим им предстояло еще пережить не один день, полный тревог и тягостных сомнений, так же как и всем нам. Денежные заботы спали с моих плеч, после того, как я получил наследство. Но разве Atra Cura Черная забота (лат.). не сидит в седле за спиной у баронетов, так же как у любых equites? Всадников (лат.). Мои лондонские друзья поздравляли меня с удачей. Кому не понравится стать хозяином хорошего дома и хорошего поместья? Но может ли Гамбо захлопнуть дверь перед носом у зеленого змия или утопить его раз и навсегда в море красного кларета? Крепче ли спится тому, кто располагает для сна всеми двадцатью четырьмя часами в сутки? Просветляется ли его мозг после проповеди старого тупого священника, или после десятиминутной льстивой болтовни и зубоскальства сельского аптекаря, или после беседы с сэром Джоном и сэром Томасом, отмахавшими вместе с супругами десять слякотных миль при луне, дабы полакомиться окороком и поиграть в карты? Хорошо, конечно, когда торговцы провожают вашу карету поклонами, и все расступаются перед вами на судебной сессии, и вашу супругу ведут под руку к столу второй или самое большее третьей, - однако все эти удовольствия мало-помалу приедаются, более того имеют и свои неудобства. Когда мы обосновались в этом уголке графства, в нашем уорингтонском поместье, самыми, как говорится, почитаемыми соседями нашими на протяжении семи лет были милорд Татбери и сэр Джон Мэдбрук. Наш род древнее рода Мэдбруков, в соответствии с чем во время совместных обедов на мою долю всегда доставалась леди Татбери, которая была глуха и засыпала после обеда, когда же порой судьба подсовывала мне леди Мэдбрук, то эта дама так настойчиво и неутомимо трещала языком и несла такую чушь, что даже моя супруга (а ее милость - все же законченная лицемерка) с трудом сохраняла свое благодушие, зная, какая во мне клокочет ярость.
И вот я отправляюсь в Лондон. Я показываю язык доктору Хэбердену. Я перечисляю ему свои жалобы.
- Чепуха, мой дорогой сэр Джордж, - говорит этот бесчувственный эскулап. - Головные боли, апатия, скверный сон, скверный характер... ("Отнюдь нет, у сэра Джорджа самый легкий и приятный характер на свете, он только бывает временами немного задумчив!" - перебивает моя супруга.) Скверный сон, скверный характер, - неумолимо гнет свое доктор, - поверьте, сударыня, его губит полученное им наследство. Немножко материальных лишений и побольше полезных занятий пошло бы ему куда как на пользу.
Нет, сквайром должен был бы стать мой братец Гарри - с тем чтобы титул и все наследственные права перешли к моему сыну Майлзу, разумеется. Письма Гарри были веселы и бодры. Его имение процветало, его негры плодились и размножались, урожаи у него были отменные, он был членом нашей ассамблеи, обожал свою жену, и, имей он детей, его счастье было бы полным. Будь не я, а Хел хозяином уорингтонского поместья, он cтал бы самым любимым и популярным лицом в графстве; он был бы распорядителем на всех скачках, самым большим весельчаком в любой охотничьей компании, bienvenu Желанным гостем (франц.). в поместьях всей округи, где при виде моей угрюмой физиономии не очень-то спешили оказывать радушный прием. Ну, а супругу мою, разумеется, любили все и все единодушно жалели. Не знаю уж, откуда пошла эта молва, но только всем было достоверно известно, что я неимоверно жесток в обращении с нею и ревнив, как Синяя Борода. О, господи! Не отрицаю, у меня часто бывает дурное настроение, я подолгу замыкаюсь в молчании, речи дураков и молокососов вызывают во мне раздражение и злобу, и когда я кого-нибудь презираю, то не всегда умею это скрыть, или, скажем прямо, и не пытаюсь. Но мне кажется, что с годами я становлюсь более терпимым. Если мне не доставляет удовольствие, улюлюкая, скакать во весь опор за лисицей, это еще не дает мне права чувствовать свое превосходство над неким капитаном, напротив, в этом смысле я должен смиренно признать его превосходство над собой. Мало того, у него есть интересы, мне недоступные; радости и утехи, в которых мне отказано. Если я слеп, это еще не значит, что весь мир погружен во тьму. Теперь я стараюсь слушать со вниманием, когда сквайр Коджерс повествует о своих повседневных делах. Я прилагаю все усилия, чтобы улыбнуться, когда капитан Ратлтон отпускает свои казарменные шуточки. Я провожаю к клавесину почтенную мисс Хэмби (нашу соседку из Биклса) и слушаю, как она щебечет такие же древние, как она сама, песенки. Я прилежно играю в вист. Кто скажет, что я не исполняю свои житейские обязанности? И если я все утро читал Монтеня, разве это не дает мне права быть немножко эгоистичным и брюзгливым?
Зная, под чьим влиянием постоянно находится мой брат, я нисколько не был удивлен, обнаружив его имя в числе тех представителей виргинской ассамблеи, которые заявили, что только нашему парламенту но закону и по конституции всегда принадлежало и принадлежит право облагать податями население колоний, и призывали другие колонии просить августейшего вмешательства для восстановления попранных прав Америки. Вот тогда-то, спустя три года после того, как мы обосновались в нашем новом доме в Англии, - и завязалась моя переписка с госпожой Эсмонд. Наши отношения были восстановлены стараниями моей супруги (сумевшей, как все женщины, найти для этого какой-то предлог). Мистера Майлза в это самое время угораздило заболеть оспой, от которой он чудесным образом исцелился без всякого ущерба для своей наружности, и после его выздоровления маменька пишет бабушке этого удачливого ребенка небольшое очаровательно-льстивое письмецо. Она задабривает ее изъявлениями своего глубочайшего к ней уважения и смиренными пожеланиями ей всяческих благ. Она рассказывает забавные истории об этом не по летам умном мальчике (хотелось бы мне знать, что случилось позднее, отчего мозги этого бравого молодого офицера перестали расти?). И, надо полагать, посылает бабушке прядь волос с головы ее драгоценного внука, ибо в своем ответном послании госпожа Эсмонд подтверждает получение чего-то в этом роде. Я только дивлюсь тому, как эта прядь, будучи послана из Англии, могла проскользнуть через нашу таможню в Уильямсберге? В ответ на эти контрабандные преподношения, символизирующие миролюбие и смирение, госпожа Эсмонд соизволила прислать довольно милостивое письмо. Она яростно обрушивалась на опасный дух непокорства, получивший распространение в колониях, жаловалась, что ее несчастный сын якшается с людьми, которых, к ее глубокому сожалению, иначе как предателями и бунтовщиками не назовешь; но, зная, кто его друзья и советчики, она понимает, что удивляться нечему. Можно ли ждать, чтобы жена, находившаяся ранее на положении почти что служанки, стала на сторону людей высокопоставленных и знатных, близко принимающих к сердцу интересы и честь Короны? Если для монархии наступают черные дни (ибо народ в Америке, по-видимому, не склонен платить налоги и требует, чтобы все делалось для него бесплатно), она должна помнить, что все Эсмонды, - а маркиз, ее отец, особенно, - были верны своему монарху в тяжелую годину. Ей неизвестно, какие мнения преобладают сейчас в Англии (хотя по речам новоявленного лорда Чатема можно кое о чем догадаться), но она молит бога, чтобы хоть один из ее сыновей не оказался на стороне мятежников.
Много лет спустя, просматривая в Виргинии наш семейный архив, мы наткнулись на аккуратно перевязанную ленточкой пачку писем с надписью: "Письма моей дочери леди Уорингтон". Леди Тео потребовала, чтобы я к ним не прикасался, - потому, думается мне, что содержащиеся в них неумеренные похвалы по моему адресу могли вредно воздействовать на мое тщеславие.
Начав поддерживать с нами переписку, госпожа Эсмонд в нескольких словах обрисовала нам жизнь Гарри после его женитьбы. "Эти две женщины, - писала ока, - по-прежнему командуют моим бедным мальчиком у него в Фаннистауне (так он почел нужным назвать свою усадьбу). Они порядочные скопидомки, если судить по тому, сколь убогие, по слухам, устраивают приемы.
Известный вам господин из Маунт-Вернона по-прежнему остается закадычным другом Гарри, и в ассамблее Гарри действует по указке своего советчика. Почему он должен так скаредничать, мне совершенно невдомек: рассказывают, что из пяти негров, сопровождавших его экипаж, когда он был с визитом у милорда Боттетура, только двое были обуты. Имея двух сыновей, о благосостоянии коих мне надлежит печься, я, естественно, должна соблюдать экономию, у него же детей нет, что спасает его от многих печалей и огорчений, хотя, без сомнения, господь в неизреченной мудрости своей желает нам только добра, ниспосылая нам тяжкие испытания через наших детей". "Его теща, - писала она в другом письме, - занемогла. Мой бедный Гарри с первого дня своей женитьбы был пешкой в руках этих хитрых женщин, и они вертят им, как хотят. А что, спрашиваю я вас, моя дорогая дочь, может быть более противно здравому смыслу и Священному писанию? Разве не сказано: жена да покорствует мужу своему? Будь мистер Уорингтон жив, я бы положила все силы на то, чтобы следовать священному наставлению, зная, что ничто так не красит женщину, как смирение и послушание".
А затем мы получили запечатанное черным сургучом письмо, извещавшее нас о смерти доброй Маунтин, к которой я был (Искренне привязан, и утрату которой оплакивал от всего сердца, памятуя, как нежно любила она нас, когда мы были детьми. Гарри тоже сильно горевал на свой бурный лад, письмо его было прямо-таки закапано слезами. А госпожа Эсмонд, касаясь этого события, писала так: "Моя бывшая экономка миссис Маунтин, узнав, что ее болезнь неизлечима, прислала за мной, прося навестить ее на ложе смерти и желая, без сомнения, вымолить у меня прощение за свое вероломство. Я отвечала ей, что как христианка готова ее простить и от всего сердца надеюсь (хотя, признаться, испытывала большое сомнение), что она должным образом прониклась сознанием преступности своего поведения по отношению ко мне, но свидание наше, на мой взгляд, не может принести никакой пользы, а лишь будет нам обеим тягостно. Раскаяться никогда не поздно, хотя бы даже в свой смертный час, и я искренне надеюсь, что так оно и будет. И поверите ли, сколь ужасно зачерствело ее сердце, если она сообщила мне через Дину, мою служанку, которую я послала к ней с лекарствами для исцеления ее души и тела, что она не совершила по отношению ко мне ничего, в чем могла бы раскаиваться, и просит, чтобы ее оставили в покое! Добрая Дина раздала мои лекарства неграм, и все они пользовались ими с большой охотой, а миссис Маунтин, будучи предоставлена самой себе, скончалась от лихорадки. Вот она, извращенность человеческой натуры! Эта несчастная женщина была слишком горда, чтобы принимать мои лекарства, а теперь никакие лекарства и никакие врачи ей уже не нужны. Вы пишете, что ваш маленький Майлз подвержен приступам колик. Посылаю вам рецепт моего лекарства и очень прошу, непременно сообщите, помогло ли оно..." и так далее. К письму был приложен рецепт лекарства, которого ты, о мой сын, мой наследник, моя гордость! - никогда не принимал, ибо обожающая тебя маменька предпочитала давать тебе любимые порошки своей маменьки и послушно пичкала ими нашего первенца при любых его младенческих недугах. Не вкрались ли в переписку наших дам слова, не вполне соответствующие истине? Боюсь, что леди Тео была не совсем правдива - чем иначе объяснить такую фразу в одном из писем госпожи Эсмонд: "Я очень рада, что мои порошки помогли дорогому малютке. Если не с первого, то со второго, с третьего раза они помогают почти безотказно, и это замечательное средство облегчило страдания очень многим из моих ближних - как детям, так и взрослым, как белым, так и цветным. Посылаю моему внуку индейский лук со стрелами. Неужто моим старым глазам так и не суждено увидеть его в Каслвуде и неужто сэр Джордж так погружен в свои книги и политику, что не может выкроить два-три месяца для своей матери в Виргинии? Я теперь осталась совсем одна. А в комнате моего сына ничто не изменилось с того дня, как он ее покинул: все его книги стоят на своих полках, его охотничье ружье и нож висят над изголовьем кровати и портрет его деда - над камином. Я приказала ничего не трогать как в его комнате, так и в комнате его брата. Порой мне грезится, что здесь вокруг меня играют мои дети, я вижу перед собой своего дорогого папеньку - вижу, как он дремлет, сидя в кресле. Мои волосы стали уже почти такими же белыми, как у него. Неужто мне так и не доведется свидеться с моими детьми, прежде чем я отойду в мир иной? Да исполнится воля божья".
Глава LXXXVI
На родине
Подобного рода материнский призыв мог бы смягчить даже куда более твердокаменные сердца, нежели наши, и мы тут же заговорили о скорейшем отъезде в Виргинию и о том, что надобно зафрахтовать все каюты на "Юной Рэйчел". Но тут случилось заболеть нашему малышу, брать его в плаванье было бы опасно, а разлучиться с ним маменька, разумеется, не могла, и "Юная Рэйчел" совершила в этом году свое плавание без нас. Однако на следующий год возникли новые препятствия в виде первого приступа подагры у вашего покорного слуги (что причинило мне весьма много хлопот, а когда они остались позади, я, естественно, воспрял духом и повеселел), после чего возникла еще более печальная причина для отсрочки нашего путешествия, - мы получили очень грустные вести из Ямайки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81