..под серебряную змеиную шкуру...; В поле моих калейдоскопических конструкций... – Имеется в виду антураж ремизовской квартиры на улице Буало, на стенах которой висели абстрактные коллажи («конструкции»), выполненные самим хозяином. В своих «конструкциях» Ремизов нередко использовал оберточную фольгу.

.Отрываясь от рукописи или от книги, я невольно слежу: она про меня все знает и, может быть, больше чем сам я о себе. Встречаясь глазами, не различаю себя от нее – так слитно все наше. Ее работа никогда не кончится: просфора железная, а мне о конце моей и думать нечего. И мы покинем друг друга только враз.Какой у нее голос? Ни слова она не произнесла со мной. Или немая?Сны после нашего свидания всегда «кровельные» (от «кровь» и «кров»), весь день потом под их сетью и выхода мне нет и нет ничего, что бы вывело меня на свет.Цветы она любит, это я заметил, яркие, по моим тоскующим по краскам глазам. А живого ничего не переносит, стоит кому войти в комнату, и ее уж нет.Кроме меня ее никто никогда не видел. И она редко не со мной. Выйду ли я на кухню вскипятить воду и она, без шелеста, как воздух, или сидит на табуретке или прячется в углу за щетками.И когда она гложет свою железную просвирку, я чувствую, что это кусок моего сердца.
«Задумывались ли вы когда-нибудь, верите ли вы сновидениям?»«Ну, как вы можете говорить о сновидениях, когда сон есть только результат какого-нибудь непорядка в вашем телесном или духовном организме».«Бедный господин Тис, как мало просветлен ваш разум, что вы не видите всей глупости такого мнения. С той поры, как хаос слился в податливую к формовке материю – а это было довольно-таки давно, – мировой дух формирует все образы из этой предлежащей материи и из нее же возникают и сновидения. Они – не что иное, как очерки того, что было, а, возможно, и того, что будет, которые дух быстро и прихотливо набрасывает, когда тиран, именуемый телом, освобождает его от рабской службы ему». Э. Т. А. Гофман. «Повелитель блох». Мой страж Припал я губами к жгучим стенкам котла, горю. Язык пересох и горло запеклось: один глоток прошу.На зов идет мой страж: его глаза горячи, как стенки котла. И смеется. Или жалеет? И он опрокинул на меня до-красна раскаленный котел. И я не сгорел.По горло стою в воде. Мороз. У! какой лютый, жжет. Из проруби я выбираюсь: зубы с дрожи разбило, закоченел весь и страшно шевельнуться, оборвусь и в прорубь. Если бы хоть столечко огня, хоть спичку.Щерится страж: его глаза полыхают огнем.И опять я в огне.Я всегда один и никогда наедине. Неустанно и неотступно он ходит вокруг меня: лошадь на корде. Или огонь или мороз.И некого мне позвать. И дым моей муки подымается столбом и стоит надо мной. И вы одни со мной, мои глаза, больные в блестящие летний зной и в лють под сверкающим морозом. Без документа Три платка, как подрубленные дубовые листья, я закутался в них, да скорее за чемодан. А в чемодане коробка. Вынул я одну, а она полна коробочек. Тороплюсь, разбираю. И вдруг подумал: «да ведь у нас нет никаких документов».И кто-то говорит:«Надо молоком, тогда и пропуск дадут».А другой отвечает:«Все надо в стирку».Я закурил, да неловко потянулся поздороваться и поджег чемодан. Заживо на кладбище В такси нас четверо. Друг против друга, никого не знаю. А пятый, стоя между нами: его из стороны в сторону перебрасывает, очень слабый. Глаза его закрыты, иногда он их таращит, но нет сил удержать; и голос у него пропал, только губами, как рыба.«И все-таки он жив, подумал я, а везем мы его на кладбище».И я представил себе, как положим его в гроб у его открытой могилы: от слабости сопротивляться не будет. Потом «дружно» опустим в могилу. Засыплем землей: «прощайте!» Мертвому «прощайте» полагается, а живому сказать неловко, ну, как-нибудь вроде – какое еще подходящее слово? И разойдемся.А тот «покойник» отдохнет, раскроет глаза... Подземный малиновый свет спокойный, и постукивает что-то, и не раздражает, это оттуда с земли: шаги, голоса, езда, все вместе.«Но ведь я еще жив!» и он хочет протянуть руку и постучать в крышку.А это никак невозможно: и тесно и сил нет, не повернешься: как положили, так и лежи с открытыми глазами.«Так я и не дождался. Что же делать, все уходит без оглядки. И сам я без-оглядки!»И он вспоминает, как четверо неизвестные везли его в такси. И видит их руки – какие страшные руки у живого человека!«И как это я раньше не подумал: руки – рок... И неужто они не видели, не поняли, что я еще жив – ив!»«Задохнулся, сказал кто-то, не трогайте!» Одна картинка Автобус без звонков и остановок. Я дорогу показываю. Едем садами, конца не видать. А, главное, неизвестно куда едем.Автобус остановился: «паров больше нет, вылезайте!»И все вылезаем: у кого нога отсижена, у кого рука омлела, кому в голову, кому в хвост – живого человека не заметишь. И всякий кто вылез, тут же на землю и плюхнется, не разбирая. И все по-парно: с кем свело, с тем и быть. Не совсем это удобно и приятно, а надо покориться.Мне досталось местечко с ученым, известным нашим историком. Думаю так, что за мое пристрастие к истории и за уважение к ученым.Мой сосед занял пол-поля, такой он в жизни был рослый и видный, а я около ужом свернулся. И лежим, притаились.Наши соседи: одна бусурная (сварливая), другая стыльная (наскокистая) – земля под ними ходит, с таким оживлением они разговаривают. И замечаю, тараторят-то они в два рта, а всего у них два слова «да» и «нет».А историк мой и говорит:«Это они по продолжению ссорятся. А нынче больше никаких слов нет, все слова кончились. Уцелели, как погремушки, это «да» и «нет», но без всякого значения: что «да», что «нет», что «плюс», что «минус» все равно, нынче полная свобода».И перед каждым из возлежащих развернутая книга: каждый должен, когда дойдет очередь, прочитать вслух то место, на котором раскрыта страница.Скоро моя очередь. У моего спутника «Уложение царя Алексея Михайловича» 1649 г. «Уложение царя Алексея Михайловича» – Ремизов считал «Уложение» одним из немногих памятников русской литературы XVII века, которые были свободны от мертвящего церковнославянского влияния и сохранили подлинную русскую речь: «Живой оборот речи прозвучит в исторических памятниках – в подметных листах <...> Дьяки создали свой деловой стиль, завершенный в уложении 1649г. <...> По дьякам не останется читателям незамеченным на глаз или слух течение русской речи» ( Кодрянская Н. Алексей Ремизов. С. 142).

Да и у всех раскрыто – текст. А на моей книге, а это оказалось Тысяча-и-одна ночь, чисто – одна картинка: вот и изволь сочинять из головы текст без слов. Кисточки Самого Терешковича Терешкович Константин Андреевич (1902–1978) – художник, один из самых респектабельных в русской эмиграции, в 1930–1950-х гг. в Париже было устроено несколько его персональных выставок.

не было, одни его картины и каталог: «К. Терешкович». Входят какие-то все мне неизвестные, видно, заказчики и у всех в руках жокейский хлыстик, а сзади, за спиной седло, ремни желтые, очень подозрительные. Не иначе, как пришли за мной: оседлай, только и всего.«Терешковича, говорю, дома нет. Вернется не скоро: на скачках с Бахраком Бахрак – Бахрах А. В. (1902–1985) – критик и мемуарист, автор очерка «Ремизову было бы сто лет» ( Бахрах А. По памяти, по записям: Литературные портреты. Париж, 1980), переводчик на французский некоторых произведений Ремизова.

бегает».«А мы, говорят, со скачек, нам назначено».И не рассиживаются они ждать, а это у людей бывает, а развешиваются по стенам между картинами. Уж и дверь собою завесили, загораживают проход.Я тихонько к окошку, еще не завешено, и незаметно выскочил в сад.А какой сад! Цветы поднялись, куда крыша, и под пунцовыми тюльпанами чувствуешь себя, как под широченным базарным зонтиком.На чистой аспидной доске сидит Терешкович и усердно ловит букашек: двух покрупнее проглотит и одну выпустит.«Это для кисточек?» говорю.«Нет, что вы, какие же из букашек кисточки. На зиму консервы готовлю».И бежит по дорожке курица, перья красные и желтые, испанская, а голова у курицы песья. И хочет пес на колени мне вспрыгнуть, а курица не дается, скользит и лапками отбивается.«Консервированная, замечает Терешкович, Бахрак съест». Внизу Меня перевели вниз. Широкое окно в сад.Бедно одетая, белесая, два свертка в руках, не могу сказать, из саду она или сверху. Она развернула сверток – полились голубые ленты.«Не вам», сказала она.И развернула другой сверток поменьше, а там игрушечный шар и в шару цветочный горшок, обернут кирпичным газом: белая азалия.«Из Египта, спрашиваю, от кого?»И кто-то говорит:«Пришел Рене Шар Шар Рене (1907–1988) – французский поэт. Ремизову, возможно, импонировало внимание Шара к философии высоко ценимого им Гераклита, а также метафизический пафос его поэтического сборника «Листки Гипноса» (1946).

».И я выхожу из комнаты.Народу полон коридор. Ждут. И которая принесла цветы, тут-же, чего-то ждет.«Надо было ей дать на чай», подумал я. И ищу мелочь, вывернул все карманы – одни окурки. И мне очень неловко. И отхожу к окну.Рене Шар дымит папиросой.«Вы долго ждали, говорю сквозь облако, и не заметили объявление: нельзя курить внизу».«Почему нельзя внизу?» спрашивает Шар.Не зная что ответить, я показываю ему на цветы:«Египетская азалия, ваша!»А та, что принесла цветы, ждет в дверях.«Скажите, говорю ей, от кого же цветы?»«Я сейчас, я справлюсь».Я заметил, она босиком, и за ней. И мы очутились на каменном дворике.«Не могу: Полян Полян – Полан (Paulhan) Жан (1884–1968) – французский лингвист, литератор и издатель журналов авангардистского направления, автор статей о Ремизове и публикатор его переводов на французский, «ввел меня в свое французское Святилище Слова» ( Ремизов А. Мышкина дудочка. С. 168).

не пропустил!» она рванулась и из свертка, который «не мне», хлынули голубые ленты и вся в лентах, голубой лентой выскользнула в калитку.И я вспомнил:«Внизу нельзя».А из камня отозвалось:«Зу-зя». Под пальцем На земле, покинутой друидами, где мысль пронизана Декартом и сказке нет места, на ослепших немых камнях, где века не звучит шаманский бубен, тут, я был уверен, меня никто не тронет: просто неинтересно.И я прохожу под арку. Я думал, мы разойдемся, но он преградил мне дорогу.Весь он был в коричневом, как монахи, и капюшоном закрыто лицо. Он протянул ко мне руку и, сжав ее в кулак, вытянул длинно палец и пальцем больно надавил мне грудь:«Все живое, сказал он, вносится в мир искусства». Не в ту дверь «Не входите все сразу!»Я обернулся, странно, за мной никого. И вошел. Я думал, вошел в кафэ, а попал к сапожнику.Хозяин на мое «кафе-о-лэ» кафе-о-лэ – кофе с молоком (фр.)

, не очень-то дружелюбно, а подал мне чашку кофею. И ворчит.А я говорю:«Если мы станем обзывать друг друга прозвищами животных, все окажется некстати и не в пору».Подмигнув, постучал он молотком по подошве, бросил в груду обуви, вытащил растоптанный башмак и поддразнивая, ко мне:«А вашу собаку Елюар Елюар – Элюар Поль (1897–1952) – французский поэт, один из основателей сюрреализма.

убил!»«Елюар собаку? Да у меня никакой собаки».Не отвечая, сапожник согнал муху с чашки и, с чувствительностью Стерна, махнул черной сапожной рукой:«Лети, слабое творенье, сказал он, в просторном Божьем мире неужели мне тесно от тебя?»И, без всякого предупреждения, выпил мою остывшую чашку. Для весу Воротничок на мне № 52, не отличишь от ошейника. А означает этот ошейник вес мой в литературе.«Или, просто говоря, между двумя прямыми всегда бывает середина».Лели Лели (Lely Gilbert) – французский литератор и историк литературы, автор биографии маркиза де Сада и др. работ, переводчик произведений Ремизова (см. Ремизов в своих письмах. С. 72).

открыл сигарный ящик: сигар никаких, а сложены рядами довольно потрепанные высохшие конечности.«Чьи это?»«Для весу, говорит Лели, куриные».Ищу магазин переменить ошейник, в самом деле, что я собака что ли? Лели берет меня за руку, пристально смотрит на ладонь, считает, я думал пульс, а он перочинным ножом мне в палец. «Играя» конечно, а вышло-то позаправду, и пошла кровь.С протянутой рукой иду по рельсам, остановится кровь и я куплю баранок. И тут какой-то, весь искусственный – вставной и механический семенит запятыми и путает мне корректуру. И я иду по рельсам через строчки, и не могу понять, на каком языке.Лели перегнал меня и возвращается. Очень взволнован: у него завелись настоящие мыши.«Да у вас никаких запасов».«От ссорного воздуха на экваторе», объясняет Лели.Я все-таки достал баранок и расположился чай пить. А эти ссорные экваториальные мыши, пока я следил за кипятком, поели все баранки. И я вижу, на мне не только ошейник, а и наручники.«Для весу», говорит Лели.Глухо по летнему, за окном дождик идет. Букашка Фургон с молочными бидонами. Я прикрыл дверцы и нечаянно пролил воду, а вытереть нечем. И кто-то из-за бидонов бормочет: «Огнем очищается золото,гроза освежает воздух,душа крепнет в несчастьи,а бережет свою голову всякая букашка». Я поднял голову и полетел.А какое это приволье лететь без крыльев! Я как раскован и безмерен – чувство освобожденности наполняет мою душу от ее «горных высот» до сокровенных тайников сердца. И мир развивался передо мной раздольем.Что случилось, не знаю, или моя жизнь только мгновенье? На камне над пролившейся водой кулаками подпираю себе скулы, а в глазах яркая померанцовая зга. И тот же голос из-за фургонов бормочет:«Скорбь священнее радости. Погребальное громче венчального. Или в бодрости и силе не расслышишь песни и только один пустынный медный марш. Что тайнее погибели? И что чище: звездная музыка или мое сострадание?» Не туда Никак не могу попасть в вагон «прямого сообщения». Сколько облазил вагонов и все не туда, а поезду конца не видать.Так попал я в «Отель Масса».Большое собрание, никого не знаю, а говорят о вспомоществовании писателям. И какая-то дама писательница, с глазами разбитого стекла, предлагает собранию выдать мне 100 франков. И все согласны и показывают мне на дверь.Дверь складная из проволоки, я протянул руку получить свои 100 франков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10