Но все было впустую, срок его жизни подходил к концу, тело разлагалось, и поэтому он, отказавшись от надежд на спасение, стал готовить себя к грядущему суду и захотел удалить с души налипшую на нее грязь.
XXXIII. Некоторые из недоброжелателей его рода судят предвзято и утверждают, что еще до того, как взял он в свои руки скипетр, его побуждали к этому некие запретные таинства и что невидимые лики парящих в воздухе духов сулили ему царство и требовали взамен отречься от бога. Это-то, говорили они, мучило, волновало и заставляло царя искать искупления. Справедлива ли эта молва, могли бы знать те, кто вместе с ним участвовал в таинственных церемониях и устраивал эти видения. Если же они лживы – опять моя правда, ведь я, зная, что людям свойственно сочинять небылицы, не легко верю клевете, все слухи подвергаю проверке и лишь после нее принимаю за истину то, что говорится.
XXXIV. Мне известно, что этот муж после прихода к власти выказывал всяческое благочестие и не только чтил божьи храмы, но и очень заботился и радел о мужах-философах, философами же я называю не тех, кто исследует сущность бытия, ищет основы мироздания, основами же своего спасения небрежет, а тех, кто презрел мир и живет выше его. Кто из людей такой жизни остался неизвестен императору? Какую только землю или море, какую горную кручу или потаенную земную пещеру он не исследовал, чтобы обнаружить скрывавшихся там? А найдя и доставив во дворец, какие только почести им не оказывал: омывал запыленные ноги, а потом обнимал и сладко целовал их, скрываясь от чужих глаз, надевал на себя их рубище, укладывал подвижников на царскую постель, а сам растягивался на низком ложе, подложив себе под голову большой камень, совершал он и многие другие достойные удивления вещи. Говорю же я об этом не из желания прославить его, а только чтобы сообщить истину.
XXXV. Более того, в то время как все стремятся избежать общения с больными и увечными, он, посещая таких людей, припадал щекой к их язвам, обнимал и целовал их, обмывал их тела и служил им, как раб господину. Так пусть замкнутся уста презренных клеветников и славный этот самодержец освободится от поношений. Но об этом только попутно.
XXXVI. Итак, самодержец все сделал, чтобы снискать себе прощение божье: обратился ко всяким богоугодным делам и искал содействия святых душ. Немалую часть царской казны истратил он, основывая по всей земле монастыри – прибежища для монахов и монахинь. Помимо этого, он соорудил новый приют, который назвал Птохотрофием, и к избравшим подвижническую жизнь потекло рекой золото. В числе прочих его замыслов был и такой, предназначенный для спасения загубленных душ. Город в то время был наводнен множеством продажных женщин; император не пытался наставить их на истинный путь словом – это племя глухо к спасительным увещеваниям – и не пробовал удержать силой, чтобы не вызвать обвинений в насилии, но соорудил в самом царственном городе монастырь величины несказанной и красоты неописуемой и, как громогласный глашатай, объявил указом всем женщинам, торгующим своими прелестями, следующее: если кто из них пожелает оставить свое ремесло и жить в изобилии, пусть поспешит туда, облачится в божественное платье и не опасается скудной жизни, ибо там «ни в какие дни года ни сеют, ни пашут». И огромная толпа обитательниц чердаков стеклась туда, женщины сменили одежду и нрав и стали юным воинством божьим на службе добродетели.
XXXVII. Добывая себе спасение, император этим не ограничился, но отдал себя в руки людям, преданным богу и состарившимся в подвижнической жизни, тем, кто словно бы находился в непосредственном общении с господом и потому был всесилен. Одним из них он предоставил лепить и ваять свою душу, у других брал ручательства, что они заступятся за него перед господом и вымолят ему прощение грехов. Это возбудило против него языки злокозненных людей, чему особенно способствовали опасения на сей счет некоторых монахов, не все из которых вняли императору, а в большинстве своем отвернулись от него, ибо боялись, что он совершил какое-то преступление, а теперь, стыдясь в нем сознаться, принуждает их нарушить божественное слово. Но это только догадки, налицо же было горячее желание самодержца получить отпущение грехов.
XXXVIII. Я хорошо знаю, что многие другие летописцы расскажут о его жизни иначе, чем это делаю я в своем сочинении, ибо в то время восторжествовало мнение противника истины, но я вращался в гуще событий, получал от близких царю людей сведения, запретные для распространения, и потому являюсь справедливым судьей, если, конечно, мне не ставить в вину то, что я рассказываю о мною самим виденном и слышанном. Но пусть многое из того, о чем я уже сказал, и распахнет ворота для клеветы злонравных людей, – истинность моих дальнейших слов вряд ли вообще может подвергаться сомнению. Было бы долго перечислять все, что он сделал и как распорядился во время внутренних мятежей и внешних войн, сделаю только одно исключение: я имею в виду его борьбу с варварами – коротко и бегло коснусь главных ее событий.
XXXIX. Племя, включенное в состав Ромейской державы ценой многих войн и опасностей (это произошло, когда светоч среди самодержцев Василий, как говорится, сделал их страну своею добычей и уничтожил ее силу) и полностью обескровленное, какое-то время мирилось с поражением и подчинялось ромейской мощи, а затем вернулось к своей прежней кичливости, но до поры до времени открыто не бунтовало. Когда же объявился некий человек из тех, что возбуждают их отвагу, сразу резко к нам переменилось.
XL. Человек, толкнувший их на это безумие и казавшийся им каким-то чудом, был выходцем из их же племени. Он происходил из рода, не заслуживающего даже упоминания, отличался вероломством нрава, был непревзойден в искусстве коварно обманывать своих соплеменников и носил имя Долиан – не знаю уж, унаследовал он такое прозвание от родителей или сам назвался таким образом. Увидев, что весь народ готов восстать против ромеев, но дальше одних желаний не идет из-за отсутствия предводителя, который начал бы борьбу и повел всех за собой, он прежде всего постарался показать, что человек он самый достойный, в советах самый разумный и для воинского дела наиболее пригодный. Таким образом он завоевал народное расположение, и для избрания вождем ему недоставало лишь славного происхождения (в обычае болгар – ставить во главе народа людей царского рода), поэтому, зная о таком законе и установлении предков, он возводит свой род к знаменитому Самуилу и его брату Аарону – царям, незадолго до того властвовавшим над всем их племенем. При этом он не приписывает себе законное происхождение от царских чресел, но то ли выдумывает, то ли действительно доказывает, что он боковой побег этого корня, и искусно убеждает в этом болгар, те же поднимают его на щит и вручают власть, а затем открывают свои намерения, отлагаются от ромеев, сбрасывают ярмо их владычества, самовольно присваивают себе свободу и начинают совершать грабительские набеги на ромейские земли.
XLI. Если бы варвары осмелились на такое безумие в самом начале правления императора, то тут же бы и узнали, на какого царя подняли руку: он был тогда полон сил, неуязвим для опасностей, и ему ничего не стоило немедленно взяться за оружие, со своими отборными военачальниками нагрянуть в земли болгар и проучить их хорошенько, чтобы знали они, как бунтовать против ромеев. Но они разродились бунтом, когда тело царя чахло и безнадежно ослабло, малейшее движение доставляло муки и боль причиняли даже одежды на теле. Потому какое-то время они и разыгрывали сцены захвата власти и потешились призраком, пока жар души и рвение к доблести не возгорелись вдруг в императоре и, придав ему новые силы, не повели на врага.
XLII. Услышав о восстании, царь пожелал тотчас, не дожидаясь конца речи вестника, идти войной на болгар и самому встать во главе войска, однако телесный недуг не пускал его, болезнь склоняла к совсем другому решению, члены первого совета твердо противились его намерению, а родственники просили и вовсе не покидать города. Царь пребывал в отчаянии и рвался в бой с болгарами, ибо, как сам не раз говорил, не мог допустить и мысли, что не только не расширит Ромейского царства, но еще и потеряет имеющиеся земли. Он подозревал, что придется ему держать ответ перед людьми и богом, если в легкомыслии своем сам позволит болгарам отложиться от ромеев.
Поход царя на болгар
XLIII. Такие мысли мучили царя больше, чем телесные недуги, но эта беда была совсем иного рода: болезнь раздувала тело, а скорбь о случившемся, оказывая обратное действие, его истощала, и этими двумя несовместными напастями он разрывался на части. Но еще прежде чем над варварами, одержал царь победу над своими близкими и соорудил трофей над родственниками, друзьями и самим собой, ибо немощь тела он одолел рвением души, и, вручив себя богу, снарядился к войне. Он определил цель и все сделал для ее осуществления: не двинулся в поход сразу и беспорядочно, но – я не стану перечислять все подряд – прежде подготовил войско и не повел на врага все свое воинство, не понадеялся на его величину, а выбрал лучших воинов и самых искусных военачальников и с ними выступил против скифов, при этом продвигался, соблюдая порядок, выстроив войско согласно правилам боевого искусства.
XLIV. Приблизившись к болгарским пределам, он расположился лагерем в удобном месте и сначала углубился в размышления, а потом принял решение вступить в сражение – дело почти невероятное, вызвавшее сомнения даже у тех, кто тогда был с ним. Ночью он страдал от болезни и едва мог дышать, а с наступлением утра сразу встал, как будто что-то придало ему новые силы, вскочил на коня, крепко уселся в седле и, уверенно управляя лошадью, поскакал, соединяя вместе отряды. Всем окружающим это показалось истинным чудом!
Бегство Алусиана к болгарам
XLV. Еще до начала войны произошло удивительное событие, которое можно сравнить разве что с подвигом императора. Дело в том, что самый приятный из сыновей Аарона, прежнего царя их племени, по имени Алусиан, человек доброго нрава, светлого ума и приметного состояния, стал главной причиной победы императора, при этом сам он того не желал и цель имел противоположную. Однако бог, направлявший его, повернул все иначе и обеспечил царю победу.
XLVI. Этот Алусиан не очень-то пришелся по душе императору, в совет доступа не имел и почестями был не избалован; ему было предписано оставаться в своем доме и являться в Византий не иначе, как по царскому повелению. Алусиан был очень раздосадован и недоволен своим положением, но до поры до времени ничего изменить не мог. Когда же он узнал, что его народ из-за отсутствия истинного отпрыска царского рода поставил на царство мнимого и вымышленного наследника, то решился на весьма дерзкое предприятие: позабыв о детях, пренебрегая любовью жены и никого из них не посвятив в свои планы, вместе с несколькими слугами, которых он знал как отчаянных смельчаков, храбро двинулся из дальних восточных краев на запад, а чтобы не быть узнанным и обнаруженным городскими жителями, переоделся с ног до головы, при этом сменил платье и никакой старой одежды на теле не оставил. Таким образом он приобрел вид наемного воина и ушел незамеченным.
XLVII. Мне рассказывал позже отец моего рассказа (этот человек хорошо знал и очень любил меня): «Он два или три раза подходил ко мне в столице, но ни я и никто другой, к кому он приближался, его не узнали». Избегнул он и недремлющего ока Орфанотрофа и не попался даже ему, хотя его неожиданное исчезновение обеспокоило власти, которые его искали и старались задержать. Затем, если можно так сказать, незаметно для людских глаз он прибыл в болгарскую землю, но не сразу объявился перед всеми, а по очереди приходил то к одному, то к другому, заводил речь об отце, будто о постороннем ему человеке, превозносил его род и мимоходом выяснял, предпочли бы мятежники истинного отпрыска мнимому, если бы вдруг обнаружился какой-нибудь из сыновей Аарона, или же не обратили на него внимания, поскольку всю власть получил уже самозванец.
XLVIII. Поняв же, что все отдают предпочтение бесспорному потомку перед сомнительным, он решился втайне назвать себя одному человеку, которого знал как горячего приверженца его рода, а тот припал к его коленям, поцеловал ноги, но затем, дабы не иметь уже никаких сомнений, попросил показать тайный знак – было это темное пятно на правом локте, покрытое густыми волосами. Увидев и его, он с еще большим пылом стал целовать его в шею и грудь, и они уже вдвоем принялись за дело: поочередно являлись то к одному, то к другому и еще шире распространили известие. В конце концов большинство склонилось в пользу родного семени, но единовластие как бы превратилось в многовластие, так как одни предпочитали этого, другие – того, но затем обе стороны заключили между собой союз, примирили предводителей, и те стали жить вместе и советоваться друг с другом, хотя каждый из них и держал соперника на подозрении.
XLIX. Но Алусиан предупредил злой замысел Долиана, неожиданно схватил его и отрубил ему нос и выколол глаза (то и другое кухонным ножом), и все скифское племя вновь подпало под единую власть. После этого Алусиан не сразу подался к императору, но собрал войско, двинулся в поход, напал, потерпел поражение, спасся бегством и только тогда, поняв, что не так-то легко бороться с ромейским царем, и вспомнив о дорогих ему людях, тайно дал знать императору, что если сподобится царского благоволения и прочих милостей, то отдаст в его руки себя и все свое достояние. Император принял это предложение и вновь, согласно его желанию, вступил в тайные переговоры с болгарином. В конце концов Алусиан приблизился к нашему войску вторично, якобы для сражения, но неожиданно оставил свой строй и перешел к императору. Самодержец удостоил его высшей чести и отправил в Византий, а уже раздираемый враждой и еще не нашедший себе нового вождя народ обратил в бегство, победил и вновь надел на него ярмо, от которого тот только что избавился;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35