Ведь нерушимый строй Василий считал главным условием победы и полагал, что только благодаря ему неодолимо ромейское войско. Когда же воины выказывали недовольство строгим надзором и в лицо оскорбляли царя, он спокойно переносил их насмешки и благодушно, вполне разумно отвечал: «Иначе нам никогда не кончить войны».
XXXIV. Он делил себя между военными делами и заботами мирного времени и, если говорить правду, на войне проявлял больше коварства, а во время мира – царственности. Если какому-нибудь воину случалось проштрафиться в походе, царь скрывал гнев и хранил его, как огонь под золой, но по возвращении в столицу обнаруживал и вновь его раздувал, и тогда уже сурово карал провинившегося. Большей частью он оставался тверд в своих приговорах, но бывало, что и менял гнев на милость; при этом он нередко доискивался до причины преступления и тогда не наказывал за следствия. Иногда он поддавался состраданию, иногда иным соображениям и чувствовал расположение к провинившемуся. Подвигнуть его на какое-нибудь дело было нелегко, но и от решений своих отказываться он не любил. Поэтому к тем, кому благоволил, Василий без крайней нужды не менял отношения, но и нескоро прощал навлекших на себя его гнев, и были для него собственные мнения судом окончательным и божественным.
Внешность царя
XXXV. Таков был характер царя. Внешность же Василия свидетельствовала о благородстве его природы. Очи его были светло-голубые и блестящие, брови не нависшие и не грозные, но и не вытянутые в прямую линию, как у женщин, а изогнутые, выдающие гордый нрав мужа. Его глаза, не утопленные, как у людей коварных и хитрых, но и не выпуклые, как у распущенных, сияли мужественным блеском. Все его лицо было выточено, как идеальный, проведенный из центра круг, и соединялось с плечами шеей крепкой и не чересчур длинной. Грудь вперед слишком не выдавалась, но впалой и узкой также не была, а отличалась соразмерностью. Остальные члены ей соответствовали.
XXXVI. Роста он был ниже среднего, соразмерного величине членов и вовсе не горбился. Пешего Василия еще можно было с кем-то сопоставить, но, сидя на коне, он представлял собой ни с чем не сравнимое зрелище: его чеканная фигура возвышалась в седле, будто статуя, вылепленная искусным ваятелем. Несла ли его лошадь вверх или вниз, царь держался твердо и прямо, натягивая поводья и осаживая коня, вздымал птицей вверх и не менял своего положения ни на подъемах, ни на спусках. К старости волосы под подбородком у него поредели, а на щеках стали густыми и разрослись, спускаясь с обеих сторон и обрамляя лицо, они образовали круг, и казалось, что борода у него растет повсюду. Василий имел обыкновение теребить подбородок, особенно когда возгорался гневом, занимался делами или предавался размышлениям. Другой его привычкой было, расставив локти, упереться пальцами в бедра. Его речь не была гладкой, он не округлял фраз и не распространял периодов, запинался и делал короткие паузы, скорей как деревенщина, нежели человек образованный. Смеялся он раскатисто, сотрясаясь всем телом.
XXXVII. Этот царь, как кажется, прожил дольше всех других самодержцев. С рождения и до двадцатилетнего возраста он царствовал совместно с отцом – Никифором Фокой, а затем с Иоанном Цимисхием и у всех них находился в подчинении, потом в течение пятидесяти двух лет он был самодержцем. Умер же Василий на семьдесят втором году жизни.

Константин VIII
I. После смерти Василия власть взял в свои руки его брат Константин. Все уступили ему владычество, поскольку умирающий император, призвав Константина во дворец, сам вручил ему бразды правления. Во главе государства он встал на семидесятом году жизни и как человек нрава мягкого, с душой, падкой до всяческих удовольствий, найдя казну полной денег, дал волю своим наклонностям и предался наслаждениям.
II. Сочинение, ему посвященное, так рисует этого мужа. Он был беспечного нрава и не слишком властолюбив, при сильном теле был труслив душой. Уже старик, не способный вести войну, он раздражался от любого дурного известия, и когда наши соседи-варвары поднялись против нас, успокаивал их титулами и дарами, с восставшими же подданными расправлялся беспощадно и если видел в ком бунтовщика и мятежника, наказывал без следствия и принуждал к повиновению не милостью, а жестокими и разнообразными пытками. Человек вспыльчивый, он легко поддавался гневу, верил любым наговорам, особенно если подозревал, что кто-то покушается на царскую власть, и карал за это сурово: злоумышленников он не подвергал опале, не изгонял и не заключал под стражу, а немедленно выжигал им глаза железом. Такое наказание он определял всем за проступки тяжелые и легкие, независимо от того, действительно человек виновен или только дал пищу для слухов, – ведь царь не заботился, чтобы наказание соответствовало прегрешению, а хотел лишь избавить себя от беспокойства, Кара эта казалась ему самой легкой, и он предпочитал ее другим, так как она делала подвергшихся наказанию беспомощными существами. Он применял ее без разбору к людям большим и малым, а порой расправлялся и с церковнослужителями, не жалея даже епископов, ибо, поддавшись внезапной ярости, становился неумолим и глух к любым увещеваниям. При такой вспыльчивости Константин, однако, не был лишен и сострадательности, не любил зрелища чужих несчастий и был добр к искавшим его сочувствия. Да и гнев его длился не долго, как у его брата Василия, а быстро проходил, и он горестно раскаивался в содеянном. При этом, если кто-нибудь вовремя гасил его ярость, он воздерживался от наказаний и благодарил остановивших его. Когда же препятствий не оказывалось, гнев увлекал его ко злу, но при первых же извинениях Константин начинал терзаться, горячо обнимал пострадавшего, проливал слезы и оправдывался в жалостных речах.
III. Благодетельствовать подданных он умел лучше любого другого императора, однако в милостях не соблюдал справедливого равенства и близким своим оказывал благодеяния без всяких границ, раздавал им золото, как песок, а в отношении людей от него далеких проявлял эту добродетель в меньшей степени. Окружение же его составляли большей частью те, кого он еще в детстве велел лишить детородных членов и взял к себе в качестве доверенных и домашних слуг. Эти люди не принадлежали к благородному и свободному сословию, но были чужеземцами и варварами. Получившие от Константина образование и воспитанные им по его образу и подобию, они были удостоены наибольшего почета и уважения. Позорная участь этих людей искупалась их нравом: они были великодушны, не жадны до денег, щедры и обладали другими прекрасными и благородными свойствами.
IV. Этот император еще в юные годы, когда самодержцем стал его брат Василий, женился на женщине из благородного и почтенного рода, по имени Елена, дочери небезызвестного Алипия, в то время человека весьма значительного. Жена, прекрасная лицом и добрая душой, умерла, родив императору трех дочерей. Она рассталась с жизнью, прожив отмеренные ей годы, а дочери, оставаясь во дворце, получали царское воспитание и образование. Император Василий к ним был весьма расположен и очень их любил, но большой заботы не проявлял и, сохраняя императорскую власть для брата, ему и поручил печься о дочерях.
V. Старшая из них не была похожа на свою родню, обладала ровным характером и не блистала красотой, ибо еще в детстве была обезображена заразной болезнью. Средняя, которую в ее пожилые годы мне довелось видеть самому, имела нрав царственный, наружность великолепную, характер величественный и полный достоинства – я расскажу о ней подробно в своем месте, ибо сейчас я только кратко упоминаю о сестрах. Третья ростом была высока, речью отличалась сжатой и гладкой, но красотой уступала сестре. Император, их дядя Василий, умер, так и не проявив о них истинно царской заботы, да и отец, придя к императорской власти, не принял никакого разумного решения, если не считать того, как он уже перед смертью распорядился в отношении средней, самой из них царственной, – но об этом расскажу позже. Эта сестра, как и младшая, согласна была с волей дяди и отца и ни о чем большем не помышляла; старшая же, по имени Евдокия, или не желая властвовать, или стремясь к высшей участи, попросила отца посвятить ее богу. Тот немедля согласился и отдал всевышнему свое дитя как дар и приношение сердца. В отношении же других помыслы его оставались тайной. Но об этом пока ни слова.
VI. Расскажем, однако, о самодержце, ничего не прибавляя и ничего не отнимая от действительности. Приняв на себя всю полноту власти, он, неспособный истощать себя заботами, поручил дела людям ученым, а на себя взял только прием послов и некоторые другие обязанности полегче, при этом восседал с царственным видом и, пускаясь в словопрения, поражал всех слушателей доводами и доказательствами. С науками он был не очень знаком и лишь слегка, по-ученически причастен к эллинской образованности. Но, человек по природе способный и приятный, владея бойким и изящным слогом, он прекрасными речами помогал появляться на свет мыслям, рожденным в его душе. Несомненно, и некоторые из императорских посланий он диктовал сам (это составляло предмет его гордости), и самая проворная рука не поспевала за его речью, а ведь у него не было недостатка в искусных и быстрых писцах, какие встречаются не часто; цепенея от скорости речи, – они записывали поток его мыслей и слов специальными значками.
VII. При огромном, почти в девять стоп, росте, он был еще и очень силен, обладал здоровым желудком и от природы приспособлен к поглощению пищи. Искусный кулинар, он добавлял к блюдам приправы для цвета и запаха и возбуждал свою природу к чревоугодию. Раб желудка и любовных желаний, он подвергся болезни суставов, и особенно мучили его ноги, так что он даже ходить был не в состоянии. Поэтому после прихода к власти никто не видел, чтобы он отважился передвигаться на своих ногах, в седле же сидел вполне уверенно.
VIII. Особенно самозабвенно любил он зрелища и ристания, всерьез занимался ими, менял и по-разному сочетал коней в упряжи, думал о заездах, а также восстановил и ввел в театре давно забытые состязания босиком и не наблюдал за ними, как подобает царю, а сам вступал в борьбу с соперниками, требуя при этом, чтобы противники не поддавались ему, как императору, но упорно сопротивлялись и давали ему возможность одержать над ними еще более доблестную победу. Он также любил разглагольствовать о состязаниях и приноравливался к нравам простых горожан. Не меньше театров любил он охоту, выносил зной, выдерживал холод, превозмогал жажду и особенно искусен был в схватках с дикими зверями; ради этого он обучился стрелять из лука, метать копье, ловко обнажать меч и поражать стрелой цель.
IX. Насколько он пренебрегал своими царскими обязанностями, настолько был увлечен игрой в кости и шашки. Эта забава его увлекала, и он так ею бредил, что во время игры не обращал внимание на ожидавших его послов и отказывался разбирать самые неотложные дела, не отличал ночи от дня и при огромном своем аппетите вовсе воздерживался от пищи, если только хотел бросать кости. Так вот к нему, делающему ставкой в игре империю, и приблизилась смерть, и вместе со старостью пришло неизбежное угасание природы. Почувствовав приближение конца, он, то ли вняв чужим советам, то ли сам поняв эту необходимость, стал искать наследника, которому собрался отдать в жены среднюю дочь. Однако, поскольку он никого из членов синклита до того времени не наметил, ему было трудно сделать определенный выбор.
X. Жил в то время некий муж – один из первых в синклите, возведенный в сан эпарха (это царственное достоинство, хотя и без пурпура) который с ранних лет был женат и потому оказался негодным в преемники. Родом и достоинством он был самым подходящим человеком, но к жене своей относился отнюдь не по-философски, и из-за этого его женитьба на императорской дочери представлялась всем весьма затруднительной. Так обстояли дела с этим мужем. Но император Константин, которому приближающаяся смерть не позволяла быть чересчур разборчивым и уже не оставалось времени для раздумий, признал прочих недостойными царского свойства и на всех парусах души своей устремился к этому мужу. Зная, однако, что его жена противится этим планам, он сделал вид, будто сурово гневается на мужа и послал людей, чтобы подвергнуть его жестокому наказанию, а ее принудить к отречению от мирской жизни. Не разглядев тайного замысла и не поняв, что царский гнев – одно притворство, жена сразу же поддалась на уловку, обрезала себе волосы, сменила одежды на черные и ушла в монастырь. Роман же (таково было имя мужа) прибыл во дворец, чтобы породниться с царем, и как только увидел прекраснейшую из дочерей Константина, так сразу и вступил с ней в царское супружество. Ее же отец, прожив ровно столько, сколько надо было, чтобы увидеть свершение брака, умер, оставив власть зятю Роману.
Роман III
I. Итак самодержцем становится зять покойного Роман, Аргиропул по названию рода. Новый император считал свое правление только началом цепи и, поскольку царская семья потомков Василия Македонянина со смертью тестя Константина прекратила существование, думал о продолжении рода. Он рассчитывал не только править сам, но и передать власть наследникам; в действительности же, прожив очень недолгое время, да и то в болезнях, он скоро испустил дух, о чем я расскажу подробно дальше. Отныне мое историческое повествование станет более детальным. Ведь император Василий умер, когда я был младенцем, Константин – когда я только изучал начатки наук, рядом с ними я не находился, их не слышал и не знаю даже, видел ли, – в детской памяти такого случая не сохранилось. Романа же я сам видел, а однажды и разговаривал с ним. Поэтому о первых двух императорах я рассказывал с чужих слов, этого же опишу сам, ни у кого никаких сведений не заимствуя.
II. Этот муж был воспитан на эллинских науках и приобщен к знаниям, которые доставляются наукой латинской, отличался изящной речью, внушительным голосом, ростом героя и истинно царской внешностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35