Мигриаули положил деньги в карман и направился к нарам у стены. Лежавшие на них вскочили и предупредительно очистили ему место.
Тяжело дыша, Лухуми опустился на нары. У него болела голова, руки и ноги не подчинялись ему, скованные болью и усталостью. Внезапно его сморил сон, и он повалился на жесткое ложе.
Проснулся Лухуми поздно ночью. Удивленно осмотрелся. В подвале было почти пусто. Вчерашние забияки исчезли. Какой-то сутулый старик расхаживал молча из угла в угол, заложив руки за спину.
– Где это я? – еще не совсем очнувшись ото сна, спросил Лухуми.
– Ты в дворцовой тюрьме, – спокойно отозвался старик, продолжая вышагивать по камере.
– Да… вчера меня втолкнули сюда, – стал припоминать Мигриаули. – Но здесь было много людей, а сейчас…
– Да, их было немало, – подтвердил старик и опустился рядом с Лухуми на нары. – Ты вчера чуть не убил их главаря, и они со страху попросили перевести их отсюда.
Лухуми вспомнил вчерашние события.
– Что им, бессовестным, нужно было от меня! – с горечью проговорил он.
– Совести у них нет, это верно, – подтвердил старик. – Вся их жизнь прошла в убийствах и грабежах. В тюрьме они чувствуют себя как дома.
– А кто был тот, бритоголовый, что так налетел на меня? – спросил Мигриаули.
– Это главарь воровской шайки, Кундза – Колода. Никто не знает его настоящего имени. Сколько раз его к виселице приговаривали, но он увертывался каким-то чудом!
– А в чем он теперь провинился?
– Не перечислишь его преступлений, сынок! Ему и пятнадцати лет не было, когда он застал свою мать с любовником и топором зарубил того на месте. Сбежал из дому и стал бродяжничать. Потом поступил служкой в какой-то монастырь. Стал там монахов смущать. Бросили его в темницу. Не миновать бы ему петли, но он сбежал и скрылся в городских трущобах. Человек он сметливый, дерзкий, стал главарем воров и грабителей, мошенников и убийц. На весь город страх наводил. Все воры, разбойники, мошенники отдавали ему часть награбленного, его слово было законом для них. Никто до сих пор не смел поднять на него руку. Дай тебе бог здоровья, сынок, утешил ты меня. На руках вынесли его отсюда, вряд ли жив останется.
– И поделом ему! Сколько я его просил оставить меня в покое. Ведь я тоже человек, вынудил он меня… А ты что же не ушел с ними, отец?
– Мне с ними делать нечего. В жизни я не съел куска, добытого бесчестным путем.
– Как же ты, честный человек, попал сюда?
– Долго про меня рассказывать. Сорок лет преданно служил я царям – и Георгию, деду нынешнего царя, и Тамар. Сам был начальником этой тюрьмы. И вот отблагодарил меня нынешний государь, Георгий Лаша. Бежал важный узник из тюрьмы, так меня за это посадили.
– Как же так несправедливо обошлись с тобой, таким почтенным человеком?
– Чему удивляться? Еще не то говорят про нашего царя. Он отбил жену у своего слуги, человека преданного, не раз спасавшего ему жизнь, а потом взял и убил его…
– Да нет, пока не убил, но было бы лучше, если бы убил! – Тяжелый вздох вырвался у Лухуми, и старик заметил, как крупная слеза скатилась из единственного глаза его собеседника.
Дверь отворилась. Вошли тюремщики. Они заковали Лухуми в кандалы и увели его. С десятком других узников погнали его куда-то.
Под утро заключенных доставили в крепость, расположенную на крутой неприступной скале.
Черная мрачная тюрьма еще издали наводила ужас. Из толстых каменных стен, обросших мхом, сочилась вода. Темные провалы редких окон были забраны густыми железными решетками.
Стражники сдали арестованных начальнику тюрьмы, который распределил их по камерам. Лухуми долго вели по темным крутым лестницам и велели остановиться перед железной дверью.
Отомкнув три замка, стражники с трудом отворили тяжелую дверь. В темном провале мерцал слабый свет.
Тюремщики сняли с Лухуми кандалы и цепями приковали его к стене. Этого им показалось мало, они опоясали его железным обручем и, точно зверя свалив на пол, ушли.
Как волкодав на привязи, метался Лухуми, он задыхался от бессильного гнева. Наконец он устал, и ярость его как будто унялась. Обессиленный, он опустился на пол.
Раз в неделю его ненадолго выводили на тюремный двор подышать воздухом.
Кого только не встречал Лухуми на этих прогулках: и мятежников, и воров, и убийц, и разбойников! Сначала он ужасался, когда узнавал о совершенном тем или иным узником преступлении. Но, вдумываясь в причины, их вызывавшие, он часто начинал жалеть преступника. Большинство заключенных составляли простые бедные люди, труженики, привязанные, как и он, к своей семье и хозяйству, ввергнутые в тюрьму жестокостью и несправедливостью, царящими в этом мире. Они или вообще не были ни в чем виноваты, как и Лухуми, или были превращены в преступников власть имущими.
Во дворце сначала никто не знал, откуда явилась Лилэ, кто она такая, да и никого это особенно не занимало. Бывало уже так не раз – наскучит царю очередная наложница, и, смотришь, ее уже выпроводили из дворца, а место ее занимает другая. Думали, и сейчас будет так же.
Но предположения царедворцев не оправдались. Время шло, а Георгий все больше привязывался к Лилэ и требовал, чтобы все относились к ней с почтением.
После прибытия Лухуми в качестве гонца придворные стали доискиваться причины переполоха на приеме. В конце концов всем стало известно, кто такая Лилэ.
– У преданного слуги, не щадившего жизни ради его спасения, царь отнял жену! – возмущались одни.
– Может ли жена крестьянина стать царицей? Неужели наши жены должны будут ей кланяться? Неслыханное дело! – выходили из себя другие.
Поддерживая их, католикос яростно вопил:
– Безбожник, он хочет подорвать основы веры, посмел отнять у мужа венчанную жену! Нельзя терпеть поругания супружеского ложа, чистоты освященного церковью брака!
Открыто выступали против царя почти все родовитые вельможи и священнослужители.
До Лаши доходили эти речи, но они его мало трогали. Напротив, он стал действовать еще смелее, сажал Лилэ рядом с собой на приемах и на совете, требовал, чтобы ей оказывали царские почести.
Лилэ становилась все более и более горделивой, предсмертные слова матери все чаще звучали у нее в ушах. Да, она должна быть царицей и будет ею. Георгий любит ее. Он благороден и смел. Он настоящий царь. Царь царей! Кто посмеет противиться ему? Он всех сумеет поставить на место. И Лилэ должна быть достойна своего возлюбленного, своего царственного супруга.
Между тем вельможи подослали к царю дворцового священника. Тот прочел Георгию долгую проповедь: брак священен, и ложе супружеское неприкосновенно в чистоте своей. А у христиан постыдным считается отнимать у мужа венчанную жену. За блуд господь карает. Царь не должен держать у себя наложницу.
Царь слушал краем уха, а когда священник кончил свое внушение, заявил:
– Я люблю Лилэ чистою любовью, всем своим сердцем. Она не наложница моя, я не могу жить без нее. Прошу твое преподобие и всю грузинскую церковь, дайте ей развод и позвольте мне сочетаться с ней браком, законным перед богом и церковью.
Духовнику были известны намерения дарбази и католикоса, поэтому он решительно отвечал царю: ни дарбази, ни церковь, ни народ не допустят, чтобы царь венчался с чужой женой при живом супруге. Он припомнил, что было с царем Давидом и Ашотом Куропалатом, пугал проклятием на этом свете и адским пламенем на том.
– Не подобает царям брать в жены простолюдинок и сажать их рядом с собой на престол, – заметил священник и в заключение добавил: – Тебе, государь, следует позаботиться о наследнике, жениться на благородной девице, дочери христианского царя или знатного князя.
Но ни проклятие, ни Судный день не пугали Георгия. Он твердо стоял на своем и заявил священнику, полный убеждения в своей правоте:
– Я никого не хочу в жены, кроме Лилэ. А если церковь не даст мне благословения, я буду жить с ней без церковного брака до конца своих дней.
Ахалцихели только по возвращении из похода узнал о том, какой прием оказал царь его вестнику. Он сразу же встревожился – где же теперь Лухуми? Угрожая одним, щедро одаряя других, он узнал наконец, что Лухуми заточен в крепость. По чьему приказу, он так и не смог узнать.
Негодование Шалвы не знало пределов. "Так подло поступить с преданным слугой, который жизни своей не щадил ради государя! – думал он. – Вот знамение времени! Царь не только отнял у слуги жену, он допустил, чтобы его бросили в тюрьму. Он не заботится о святости своего имени, о прочности трона!"
И раньше Ахалцихели знал за царем неблаговидные поступки. Но ему казалось, что Георгий не лишен благородства и великодушия и что эти качества со временем возьмут верх над недостойными поступками.
Однако теперь чаша терпения переполнилась. Честный человек, любивший свою родину, Шалва видел, как бесчинства, порочащие царя, сводят на нет все его, Шалвы, старания и заботы о могуществе и благосостоянии Грузии. Разве с таким царем, который не знает благодарности к своим слугам и не желает обуздать свои страсти, выполнишь заветную мечту грузинских государей – превратишь Грузию в новый Рим?!
Возмущенный Шалва не пошел к царю после возвращения из нахичеванского похода и, нигде не показываясь, заперся у себя дома.
Между тем слухи о том, что случилось с женой Лухуми и с ним самим, достигли войска. Началось брожение, которое угрожало перейти в мятеж.
Тысяча, ходившая в поход под началом Лухуми, собралась у дома Ахалцихели: воины требовали освободить своего предводителя.
Шалва дал слово ходатаям принять меры к освобождению Мигриаули.
Опасаясь усиления волнений, он распорядился, чтобы все эристави вывели свои войска за пределы города, обещал взбунтовавшимся отрядам удовлетворить их требование и отвратил от страны опасность военного мятежа.
Лаша оказался плохим союзником в борьбе за укрепление трона. Из-за его опрометчивости не удалось довести до конца наем кипчакского войска, а последний поступок царя превосходил все остальные. Унижение и поругание чести преданного слуги и храброго воина было вызовом всему народу. На примере Лухуми народ воочию увидел бесполезность служения царю, не помнящему добра.
Трудно было укротить и обуздать зарвавшихся вельмож, но вновь завоевать расположение народа, грубо оскорбленного царем, было теперь, по мнению Ахалцихели, просто невозможно. Ни во что не ставя народ, Георгий играл с огнем, подтачивал основы трона и государства. Страна могла быть могучей, пока был силен народ, пока он был един. Пока не поколеблена вера народа в царя, грузинские войска могут смело стоять против соседних мусульманских держав. Но горе стране, где подорвано доверие народа к царю! Правитель, вселивший в сердца подданных ненависть к себе, будет пожинать только гнев народный, и все действия такого государя обречены на неудачу. Государство, лишенное поддержки народа, распадается и гибнет, – размышлял Ахалцихели.
Бесчисленные поколения боролись за единство и мощь Грузинского царства. А теперь своекорыстие князей и вельмож и безрассудство молодого царя неуклонно приближали его к гибели. Нужна была сильная рука, которая могла бы удержать, остановить медленно катящуюся к пропасти колесницу.
Ахалцихели готов был грудью остановить это гибельное падение, но он видел свое бессилие. Он не мог бы один удержать громаду, которую толкали к гибели необузданные эристави.
Ахалцихели чувствовал тщетность своих стараний, но бездействовать и сидеть сложа руки он не мог.
Он потребовал созвать дарбази. Визири, католикос и епископы осудили поступок царя и решили послать к нему для переговоров выборных во главе с Ахалцихели.
Они предъявили царю два требования: освободить Мигриаули и вернуть ему законную жену.
Потерявший рассудок от любви, Лаша расценил это требование совета как заговор, как дерзкое вмешательство в его личные дела. Он назвал Ахалцихели смутьяном, заявил, что это он, Шалва, поссорил царя с атабеком и другими именитыми вельможами.
Георгий согласился выполнить лишь первое требование – освободить Лухуми, а на второе ответил решительным отказом:
– Пусть меня лишат трона, но, пока буду жив, не отдам Лилэ…
Оскорбленный до глубины души, Ахалцихели покинул дворец и уехал из Тбилиси.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Если слуга во злобе ударит палкой своего господина или поднимет на него руку, то руку ту отсечь или взыскать цену руки. А если он, озлобившись, выбранит господина, отрезать у него язык или взыскать цену языка… Ежели кто прогневит бога и убьет господина своего или ранит его, то жизни такого человека не щадить, ибо все, чем владеет слуга, принадлежит господину.
Уложения Вахтанга

Лухуми вывели из темницы и дали ему коня. Вооруженные всадники сопровождали его, чтобы он не вздумал вернуться в Тбилиси. Выехав за городские ворота, стражники оставили его, предварительно постращав.
Лухуми медленно пустил коня. Он и сам не знал, куда и зачем ему ехать. Он казался глубоко погруженным в мысли, но на самом деле ни о чем не думал. Уронив голову на грудь, он отдал поводья коню. Лишь время от времени он выходил из оцепенения. Конь тянулся к траве у обочины, и тогда ездок натягивал удила, направляя его на дорогу, и потом снова представлял самому себе.
Дорога шла в гору, к Гомборскому перевалу. Повеяло прохладой, и Лухуми очнулся.
Вспомнил, как он сопровождал царя вместе с пышной свитой, когда приезжал Алексей Комнин, и два государя ехали бок о бок через этот самый перевал.
Здесь встретил тогда царей настоятель женского монастыря, сопровождаемый хором монахинь. Как красиво пели монахини! Лухуми и сейчас, кажется, слышит их стройное, согласное пение, и сейчас, как видения, стоят они перед его глазами, бледнолицые девушки в белых одеяниях, выпущенные на волю из темных келий… Как радовался тогда Лухуми заступничеству царя за вдову и сирот. Восторг настолько ослепил его, что он даже не обратил внимания на совершенное царем здесь же злодеяние – на похищение двух монахинь. Он не задумался над их судьбой даже тогда, когда снова увидел их, покидавших царский шатер, обесчещенных, с распухшими от слез глазами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44