Это сделка, сын мой. Меня в обмен на вас. Моя жизнь за вашу. Не говорите, что не станете этого делать. Вам придется это делать, иначе вам ничего не останется, как облизывать пустую тарелку, подобно вот этому блюдцу, летающему блюдцу, которое вы, Господи прости, даже толком бросить не умеете. Теперь вы знаете. Проваливайте отсюда и являйтесь, когда я вас вызову. Я свистну.
Мы снова замолчали. Я успел подумать, что будь на месте Рика настоящий мужчина таких размеров, он схватил бы меня в охапку и выкинул с балкона. Но Рик был бумажным человечком. В нем не было стержня. Я находился в полной безопасности. В нем нет силы, нет огня, нет тепла. В крайнем случае он был способен на самоубийство, да и в этом я сильно сомневался. Самоубийство — это болезнь, а Рик был совершенно здоров. Хотя нет, был и у него пунктик. Марракеш.
Но Рик встал. Я увидел, как он снова надувается. Неужели он способен на то, что Джонни называет «жестокостью», и может причинить мне вред? К своему удивлению, я обнаружил, что мне абсолютно все равно. Я пристально смотрел на него, как мне подумалось, в последний раз. Я следил за ним, как человек за опасным зверем. Наконец он опустил взгляд и направился к двери. Дойдя до нее, он не сразу вышел, как я надеялся, а вдруг повернулся, весь красный, со сжатыми кулаками, и рявкнул:
— Вы распоследняя сволочь, мать вашу так!
После чего ушел.
Ну, ну, подумал я. Бывают моменты, когда домашние животные просто поражают. Иногда они ведут себя почти как люди. Можно поклясться, они понимают, о чем вы говорите. Бедный Фидо! Конечно, они никогда не укусят. Они только делают вид, что рычат, и хватают хозяина за руку. Опять-таки с ними не одиноко.
Я откинулся в кресле и осмотрел гостиную, в которой мы провели дуэль бумажными копьями или, если по-современному, шариковыми ручками. Блюдце так и лежало на ковре. Я не стал его поднимать, испытывая ощущение, что это уже и не блюдце. Теперь оно принадлежало к числу предметов, которые приобрели «мана» — сверхъестественную силу. Возможно, оно действительно было летающим и явилось из космоса. Ну и черт с ним. А капли воды на столе? Одни размазались, другие подсыхали, оставляя тонкие ободки соли. У колдунов такие капли, наверное, высоко ценятся. Девственные слезы? Если найти слезы взрослого мужчины, сын мой, и собрать их в полнолуние, то это будет замечательное лекарство от скуки, запора и мировой грусти; и это будет страшным ударом по старой нетерпимости, которая получает по заднице от собственного оружия.
Я налил себе «доля». Посмотрел на вино, и мне вдруг расхотелось его пить, что было совершенно абсурдно. В момент его ухода я снова ощутил в себе стальную струну, и теперь она не просто сдавливала, а прямо-таки врезалась мне в грудь. Я забыл о Рике и сосредоточился на струне, которая каким-то волшебством перестала быть длинной и узенькой и превратилась в широченную ленту, затем в пояс. Я ощутил, что она сдавливает мне все тело, даже голову, бедную мою голову. А потом я задрожал, закричал и судорожно схватился за ширинку, словно маленький мальчик.
Глава XIII
Этот отрезок никак не вяжется. Я просто не помню, что происходило после нашей второй встречи в Вайсвальде. Струна натянулась слишком уж плотно. Я вспоминаю только отдельные сцены, словно части фильма с большущими промежутками между ними. Одна такая сцена в Цюрихе, где я нашел адвоката, хотя не помню как. Это оказалась женщина, и когда она ознакомилась с содержанием соглашения, то уставилась на меня так, словно хочет меня купить, а не оказать мне услугу. Она была маленькая, вся в морщинах, из тех, в ком поразительное уродство сочетается с поразительной женственностью. То есть она не была jolie laide37. Тогда речь бы пошла о сексуальных похождениях, чего у нас и близко не было. Она была каким-то образом защищена — тем, что добивалась успеха без таких малопривлекательных качеств, как потребность отомстить, опередить других, обороняться от людей или быть к ним безразличной. Помню, я подумал, как это замечательно, что я больше не вынашиваю планов красиво написать очередную книгу Уилфрида Баркли, потому что она твердо стояла на земле и была бесполезна для романиста — он не в состоянии описывать таких людей, а сами они не дают себе труда описывать себя, существуя скорее в молчании, чем в речи. Не помню, как она сумела доказать мне, что документ вообще не нужен и следует просто приостановить это дело, потому что я вовсе не собирался встречаться с Риком, пока туго натянутая струна хоть чуть-чуть не ослабнет. При расставании я остро ей завидовал. То, что я мог предоставить, этой женщине вовсе не требовалось!
Другой обрывок, другой клип, связанный с Цюрихом, — это кладбище. На одном камне была выбита только дата рождения и ничего более. Позднее я вспомнил: это как раз была дата моего рождения.
Никакого сомнения быть не могло. Я сидел в одном из отделанных пластиком отелей, каких полно в больших городах, и перед моим мысленным взором предстал этот камень, дату на котором я читал цифра за цифрой. Для остального еще имелось много места. Итак, я опять выбрался в прокатной машине на трассу. Пришлось заехать очень высоко, чтобы пересечь горы, и это было — полагаю — потому, что за мной неотступно следовал катафалк. Чтобы оторваться от него, пришлось свернуть на проселочную дорогу, из тех, которыми пользуются только лесники. Тут в памяти провал, потому что я помню, что очутился на итальянской стороне Альп выше верхнего края леса. Одному Богу известно, где я побывал. Тут я остановился, потому что обнаружил, что земля движется. Собственно, это была не земля, а жидкая грязь. Дорога была покрыта гравием, по обе стороны зияли ужасные пропасти, а под колесами то и дело выступали крупные камни, от которых прокатной машине не делалось лучше. Вот я и сидел за рулем и смотрел, как из грязи торчат старые корни и обломки стволов либо веток и как все это ползет. Потом я увидел ползущим вниз огромный вал грязи; выглядело так, будто кожа лопается и заменяется новой, а торчащие палки и все прочее корчатся от боли или взывают о помощи, которой все не было, ништяк. Я не сообразил, что это сель, грязевая лавина. Он обогнул мою машину, но завалил дорогу так, что и танк не прошел бы. Пришлось выбраться наружу, ползти и карабкаться.
Я нашел итальянских рабочих, которые ремонтировали дорогу внизу, и когда я объяснил, что машина осталась там, наверху, они долго смеялись. Очень долго смеялись надо мной.
Тут пленка отматывается назад, в громадный мотель, и я постоянно вижу один и тот же сон. Наверное, я оставался там многие недели, ведь оно такое безличное. Это место то есть. Бетонное сооружение торчало из бетонной пустыни. Мне снилось, что я нахожусь в Марракеше, где сроду не был, и убегаю от Рика, который гонится за мной на катафалке. Единственный выход для меня — уйти в Сахару, где нет дорог. Остальную часть сна я проводил в песках. С каждым разом вводный сюжет сна укорачивался, ужимался, становился просто подразумеваемым, пока сон не стал начинаться сразу с пустыни. Она была повсюду, и оттого я испытывал неудовольствие. Похоже, я всегда был голым, потому что никакая одежда перед моим мысленным взором не предстает. Здесь было какое-то принуждение. Не обычное, неописуемое, невесть откуда берущееся, бесцельное принуждение, как в кошмарах. Нет, оно было логично, поскольку вытекало из неопровержимого факта. Знаете извивающиеся дощатые настилы на пляжах, позволяющие пройти к морю, не поджарив пятки на раскаленном песке? Так вот, здесь никаких настилов не было, был лишь песок — очень горячий, ох какой горячий, словно в печи. Над этой пустыней не было неба, а если и было, я его не замечал, потому что все мое внимание было поглощено песками. Видите логику принуждения? Господи, как мне приходилось двигаться, плясать, бегать, прыгать вверх-вниз! В воздухе, если им было то, что находилось над песком, я чувствовал себя лучше, поэтому максимум, что я мог сделать, — это постоянно задирать то одну, то другую ногу, ибо даже во сне я не осмеливался пренебречь законом тяготения. Однако, напрягая во сне весь свой мощный интеллект, я додумался до компромисса, который, имей я достаточно времени, мог бы даже стать решением проблемы. Я нагнулся и выкопал вокруг пылающей ноги ямку в песке. Мне казалось логичным, что в конечном счете я прокопаю дыру такую глубокую и черную, что окажусь на противоположном конце земного шара, но в любом случае это не будет раскаленный песок. Сделав достаточно ямок, я имел бы куда ставить ноги и не обжигаться; но на этом месте я просыпался. Иногда, роясь в песке, я замечал, что пишу на непонятном языке или рисую картинки, и тем самым я бы обеспечил место для обеих ног и проснулся бы. Но хуже всего мне приходилось, когда я глотал много пилюль, ибо тогда мне ничего не снилось, ради чего я это и проделывал, зато после пробуждения те же видения преследовали меня наяву, например, в баре или на шоссе, где, как бы я ни старался, я уже не мог выкопать руками ямку, а только привлек бы к себе излишнее внимание. Приходилось убегать. Но видения меня не оставляли.
Телепатия существует. Должна существовать, иначе не объяснишь, почему следующий отрывок относится к месту, где мы с Лиз проводили медовый месяц за год до свадьбы. После развода я избегал этого места. Я не сентиментален, и в любом случае что толку возвращаться к месту, где все это началось? Но почему-то я там очутился. Меня не сразу, но признали — система бронирования мест в общем и целом работает, — и по какому-то волшебству кто-то всунул золотую кредитную карточку в мой паспорт — единственное, что я имел при себе, кроме прокатной машины. Итак, я оказался в отеле, а затем прошел в роскошное заведение напротив и приказал переправлять поступавшие мешки корреспонденции туда. Я не хотел рисковать.
Забыл сказать, что этот клип относится к Риму — нет, не к церковному Риму, а к Риму гостиничному. Вы выходите на Пьяцца Как-там-ее с фонтаном, поднимаетесь по лестнице и наверху видите отель. Церковь там тоже есть, но витражи в ней паршивые, а отель гораздо, гораздо интереснее. Там очень тонко чувствующие люди. Они приняли мою прокатную машину и дали номер, какой я хотел — с балконом, потому что когда вас наедине с собой преследуют нежелательные мысли, всегда можно осматривать окрестности и возмущаться, как нынче модно, памятником Виктору-Эммануилу, хотя он гораздо лучше всей прочей пухлой римской архитектуры — как видите, я начисто лишен вкуса. В любом случае пустыня по-прежнему не давала мне наслаждаться видами. И вот произошла удивительная вещь, того же порядка, что с отцом Пио, — здесь сразу вспоминается Уилфрид Баркли, банковский клерк. Дело в том, что даже когда я был бодр и трезв, ступни у меня начинали болеть, и кисти рук тоже. Это заставляло меня во сне менять руки, которыми я писал или рисовал, но все равно болели обе. Поэтому я проводил много времени в ванной, наполнив ванну холодной водой и держа в ней ноги, а руки попеременно подставляя под холодную струю. До некоторой степени это помогало. Короче говоря, должен обратить ваше внимание на то, что Уилф вляпался в очередной фарс, к коим имел такую склонность, — у него появились стигматы, как у святого Франциска, только наоборот, потому что, будучи редкостной сволочью, по выражению моего лучшего друга, он получил их в наказание за грехи, а не как награду за благочестие.
Я тут пытаюсь шутить, чего не следовало бы делать, но можете мне поверить, ничего смешного здесь не было. Ситуация полностью вышла из-под контроля. Помню один вечер… нет. Это уже отдельный клип.
Однажды вечером, когда боль была терпимой и я мог видеть небо, я сидел на балконе и пытался обдумать происходящее. Утром я обнаружил, что брожу по Риму, потому что хотел посмотреть в «Кто есть кто в Америке» сведения о Холидее. Наконец я снова очутился у подножия лестницы. Она кишела прогуливающими уроки школьниками, торговцами наркотиками, хиппи, проститутками, панками, гомиками, лесбиянками и студентами, как обычно, и все они держали гитары, отвратительно играли на них, пытались продавать вырезанные из жести и разбросанные повсюду сувениры в виде цепочек, колец на палец или в нос или сережек, лестница была усеяна искусственными цветами и так далее. Протолкаться через эту толпу стоило немалого труда, но никто ко мне не приставал и не пытался всучить разный мусор — видимо, я не производил впечатления платежеспособного. Но, присматриваясь к ним, я понял, какой у меня должен быть ужасный вид, поэтому я поднялся на свой балкон, обхватил голову руками и попытался думать. Я решил перечитать дневник, чтобы разобраться что к чему. Тут я, конечно, вспомнил, что дневника-то нет; передо мной предстал кадр (клип), как я сижу здесь, а в Швейцарии и Италии я вел записи в телефонных книгах, на обоях, на стеклах машин или на туалетной бумаге, а потом отправлялся дальше без всякой цели. А еще я вспомнил, как утром смотрел «Кто есть кто в Америке», — как же я сразу не понял зловещего предзнаменования? Ведь страница, на которой полагалось быть Холидею, оказалась пустой — голой, голой, голой, просто листом белой бумаги! Тут я вскочил на ноги, как бы они ни болели, и уставился на ту церковь с дерьмовыми витражами — Господи, он там и стоял, на крыше. Да, стоял, и я стремглав бросился в комнату, сел на кровать, весь пылающий, и принялся дрожать мелкой дрожью. Я понял, что спать нельзя — если я усну, он спустится с церковного шпиля и заберет меня. И конечно, снотворное и выпивка исключены — то и другое сделает меня беспомощным, и я не смогу сопротивляться, если он все же явится за мной. Это последнее соображение вообще спутало все на свете. Не знаю, сколько времени я так сидел и дрожал. Какая-то женщина зашла убрать постель, но я на ней сидел и она не была разобрана, поэтому горничная ушла; потом явился мужчина, но он был из отеля, а не с церковного шпиля, поэтому я не испугался и игнорировал его. На войне у меня был нарыв, ужасное последствие раны, и он нарывал и нарывал, пока не настало время — примерно полчаса — когда биение сердца так сильно прижимало гной к коже, что я от боли потерял сознание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23