А посему повторяю вам, как применительно к данному случаю, так и на будущее: будьте осмотрительны, если не хотите в разговоре Жака с его Хозяином принять правду за ложь, а ложь за правду. Я вас должным образом предупредил, а дальше умываю руки. – Какая странная пара, скажете вы. – Так вот что вызывает в вас недоверие! Во-первых, природа столь разнообразна, особенно в отношении инстинктов и характеров, что даже воображение поэта не в состоянии создать такой диковины, образчика которой вы не нашли бы в природе с помощью опыта и наблюдения. Я сам, говорящий с вами, встретил двойника «Лекаря поневоле», которого считал до тех пор сумасброднейшим и забавнейшим измышлением. – Как! Двойника того мужа, которому жена говорит: «У меня трое детей на руках» и который отвечает ей: «Поставь их на землю…» – «Они просят хлеба…» – «Накорми их березовой кашей»? – Именно так. Вот его беседа с моей женой.
«Это вы, господин Гусс?»
«Да, сударыня, я, а не кто-нибудь другой».
«Откуда вы идете?»
«Оттуда, куда ходил».
«Что вы там делали?»
«Чинил испортившуюся мельницу».
«Чью мельницу?»
«Не знаю; я не подрядился чинить мельника».
«Вы отлично одеты вопреки своему обыкновению; отчего же под столь опрятным платьем вы носите такую грязную рубашку?»
«У меня только одна рубашка».
«Почему же у вас только одна?»
«Потому что у меня одновременно бывает только одно тело».
«Мужа нет дома, но надеюсь, это не помешает вам у нас пообедать?»
«Нисколько: я ведь не одалживал ему ни своего желудка, ни своего аппетита».
«Как поживает ваша супруга?»
«Как ей угодно; это не мое дело».
«А дети?»
«Превосходно».
«А тот, что с такими красивыми глазками, такой пухленький, такой гладенький?»
«Лучше других: он умер».
«Учите вы их чему-нибудь?»
«Нет, сударыня».
«Как! Ни читать, ни писать, ни закону божьему?»
«Ни читать, ни писать, ни закону божьему».
«Почему же?»
«Потому что меня самого ничему не учили, и я не стал от этого глупее. Если у них есть смекалка, они поступят как я; если они дураки, то от моего учения они еще больше поглупеют…»
Повстречайся он вам, вы можете заговорить с ним, не будучи знакомы. Затащите его в кабачок, изложите ему свое дело, предложите отправиться с вами за двадцать миль, – он отправится; используйте его и отошлите, не «платив ни гроша, – он уйдет вполне довольный.
Слыхали ли вы о некоем Премонвале, дававшем в Париже публичные уроки математики? Он был его другом… Но, может быть, Жак и его Хозяин уже встретились; хотите вернуться к ним или предпочитаете остаться со мной? Гусс и Премонваль вместе содержали школу. Среди учеников, толпами посещавших их заведение, была молодая девушка, мадемуазель Пижон, дочь искусного мастера, изготовившего те две великолепные планисферы, которые перенесли из Королевского сада в залы Академии наук. Каждое утро мадемуазель Пижон отправлялась в школу с папкой под мышкой и готовальней в муфте. Один из профессоров, Премонваль, влюбился в свою ученицу, и в промежутки между теоремами о телах, вписанных в сферу, поспел ребенок. Папаша Пижон был не такой человек, чтоб терпеливо выслушать правильность этого короллария. Положение любовников становится затруднительным, они держат совет; но поскольку у них нет ни гроша, то какой же толк может быть от такого совещания? Они призывают на помощь своего приятеля Гусса. Тот, не говоря ни слова, продает все, что имеет, – белье, платье, машины, мебель, книги; сколачивает некоторую сумму, впихивает влюбленных в почтовую карету, верхом сопровождает их до Альп; там он высыпает из кошелька оставшуюся мелочь, передает ее друзьям, обнимает их, желает им счастливого пути, а сам, прося милостыню, идет пешком в Лион, где расписывает внутренние стены мужского монастыря и на заработанные деньги, уже без попрошайничества, возвращается в Париж.
Это просто прекрасно. – Безусловно! И, судя по этому героическому поступку, вы полагаете, что Гусс был образцом нравственности? Так разуверьтесь: он имел о ней не больше понятия, чем щука. – Быть не может! – А между тем это так. Я беру его к себе в дело; даю ему ассигновку в восемьдесят ливров на своих доверителей; сумма проставлена цифрами; как же он поступает? Приписывает нуль и получает с них восемьсот ливров. – Что за гнусность! – Гусс в такой же мере бесчестен, когда меня обкрадывает, в какой честен, когда отдает все ради друга; это беспринципный оригинал. Восьмидесяти ливров ему было недостаточно, он росчерком пера добыл восемьсот, в которых нуждался. А ценные книги, которые он мне преподнес! – Что еще за книги? – Но как быть с Жаком и его Хозяином? Как быть с любовными похождениями Жака? Ах, читатель, терпение, с которым вы меня слушаете, доказывает, как мало вы интересуетесь моими героями, и я испытываю искушение оставить их там, где они находятся… Мне нужна была ценная книга, он мне ее приносит; спустя несколько времени мне нужна другая ценная книга; и он снова мне ее приносит; я хочу заплатить, но он не берет денег. Мне нужна третья ценная книга…
«Этой я вам не достану, – говорит он. – Вы слишком поздно сказали: мой сорбоннский доктор умер».
«Что общего между вашим сорбоннским доктором и книгой, которая мне нужна? Разве вы первые две книги взяли в его библиотеке?»
«Разумеется».
«Без его согласия?»
«А зачем мне нужно было его согласие, чтобы совершить акт справедливого распределения? Я только переместил книги, перенося их оттуда, где они были бесполезны, туда, где им найдут достойное применение…»
Вот и судите после этого о человеческих поступках! Но что замечательно, так это история Гусса и его жены… Понимаю вас, вам наскучило, и вы бы не прочь были вернуться к нашим двум путешественникам. Читатель, вы обращаетесь со мной как с автоматом, это невежливо: «Рассказывайте любовные похождения Жака, – не рассказывайте любовных похождений Жака… Выкладывайте историю Гусса, – мне наскучила ис…» Я, конечно, иногда должен следовать вашим прихотям, но необходимо также, чтоб иногда я следовал и своим, не говоря уж о том, что всякий слушатель, позволивший мне начать рассказ, тем самым обязывается дослушать его до конца.
Я сказал вам: «во-первых», а сказать «во-первых» – значит обещать, что вы скажете по меньшей мере «во-вторых». Итак, во-вторых… Послушайте меня!.. Нет, не слушайте, я буду говорить для себя… Быть может, капитана и его приятеля терзала слепая и скрытая ревность: дружба не всегда в силах подавить это чувство. Труднее всего простить другому его достоинства. Не опасались ли они какой-нибудь несправедливости по службе, которая одинаково оскорбила бы их обоих? Сами того не подозревая, они старались заранее отделаться от опасного соперника, испытать его на предстоящий случай. Но как можно подумать это о человеке, который великодушно уступает комендантскую должность неимущему приятелю! Да, уступает; но если б его лишили этой должности, он, быть может, потребовал бы ее с обнаженной шпагой. Когда среди военных кого-нибудь обходят чином, это не приносит никакой чести счастливцу, но бесчестит его соперника. Однако оставим все это и скажем, что уж таков был их заскок. Разве не у всякого человека бывает свой заскок? Заскок наших двух офицеров был в течение нескольких веков манией всей Европы, его называли «рыцарским духом». Все эти блестящие витязи, вооруженные с головы до ног, носившие цвета своих дам, восседавшие на парадных конях, с копьем в руке, с поднятым или опущенным забралом, обменивавшиеся гордыми и вызывающими взглядами, угрожавшие, опрокидывавшие друг друга в пыль, усеивавшие обширное турнирное поле обломками оружия, были лишь друзьями, завидовавшими чьей-либо доблести. В тот момент, когда эти друзья на противоположных концах ристалища держали копья наперевес и всаживали шпоры в бока своих боевых коней, они превращались в смертельных врагов и нападали друг на друга с таким же бешенством, как на поле битвы. Как видите, эти два офицера были лишь паладинами, родившимися в наши дни, но верными старинным нравам. Всякая добродетель и всякий порок на время расцветают, а потом выходят из моды. Было время грубой силы, было время физической ловкости. Храбрость пользуется то большим, то меньшим почетом; чем она становится обыденней, тем меньше ею хвастаются, тем меньше ее восхваляют. Последите за склонностями людей – и вы найдете таких, которые как будто родились слишком поздно: они принадлежат другому веку. И почему бы нашим двум воинам не затевать ежедневные и опасные поединки исключительно из желания нащупать слабую сторону противника и одержать над ним верх? Дуэли повторяются во всяких видах в обществе: среди священников, судейских, литераторов, философов; у каждого звания свои копья и свои рыцари, и самые почтенные, самые занимательные из наших ассамблей суть только маленькие турниры, где иногда носят цвета своей дамы – если не на плече, то в глубине сердца. Чем больше зрителей, тем жарче схватка; присутствие женщин доводит пыл и упорство до крайних пределов, и стыд перенесенного на их глазах поражения никогда не забывается.
А Жак?.. Жак въехал в городские ворота, проскакал по улицам под крики детей и достиг противоположного предместья, где лошадь его ринулась в маленькие низкие ворота, причем между перекладиной этих ворот и головой Жака произошло ужасное столкновение, от которого либо перекладина должна была треснуть, либо Жак упасть навзничь; как передают, случилось последнее. Жак упал с проломленным черепом и потерял сознание. Его подняли и привели в чувство с помощью ароматического спирта; мне даже кажется, что владелец дома пустил ему кровь. – Он был лекарем? – Нет. Между тем подоспел Хозяин Жака, спрашивавший о нем у всех встречных:
– Не видели ли вы высокого, худого человека на пегой лошади?
– Он только что промчался, и с такой быстротой, словно его нес сам черт; вероятно, он уже прикатил к своему хозяину.
– А кто же его хозяин?
– Палач.
– Палач?
– Да; ведь это его лошадь.
– А где живет палач?
– Довольно далеко, но не трудитесь туда ходить; вот, кажется, слуги тащат того самого человека, о котором вы спрашивали и которого мы приняли за одного из лакеев.
Но кто же разговаривал так с Хозяином Жака? Без сомнения – трактирщик, у дверей которого тот остановился; это был низенький человечек, пузатый как бочка; рукава его рубашки были засучены до локтей, на голове миткалевый колпак, живот повязан кухонным фартуком, а на боку большой нож.
– Скорей, скорей кровать для этого несчастного! Костоправа, врача, аптекаря! – крикнул ему Хозяин Жака.
Тем временем Жака положили перед ним на землю; на лбу у него был большой толстый компресс, веки опущены.
– Жак, Жак!
– Это вы, сударь?
– Да, я; взгляни на меня.
– Не могу.
– Что случилось?
– Да все эта лошадь! Проклятая лошадь! Завтра вам расскажу, если только не умру за ночь.
В то время как его вносили и поднимали по лестнице, Хозяин Жака командовал шествием, прикрикивая:
– Осторожно! Тише! Тише, черт побери! Вы его ушибете! Эй ты, что держишь ноги, поворачивай направо, а ты, что держишь голову, сворачивай налево!
Между тем Жак шептал:
– Значит, свыше было предначертано…
Не успели Жака уложить, как он крепко заснул. Хозяин провел ночь у его изголовья, щупал ему пульс и беспрестанно смачивал компресс примочкой от ран. Жак застал его за этим занятием при своем пробуждении и спросил:
– Что вы тут делаете?
Хозяин. Ухаживаю за тобой. Ты мне слуга, когда я болен или здоров; но я твой слуга, когда ты заболеваешь.
Жак. Очень рад узнать, что вы так человеколюбивы; это свойство в отношении слуг присуще далеко не всем господам.
Хозяин. Как поживает твоя голова?
Жак. Не хуже перекладины, против которой она устояла.
Хозяин. Возьми простыню в зубы и тереби покрепче… Что ты чувствуешь?
Жак. Ничего; кувшин как будто цел.
Хозяин. Тем лучше. Ты, кажется, хочешь встать?
Жак. А как же, по-вашему?
Хозяин. По-моему, тебе следует лежать.
Жак. А я думаю, что нам следует позавтракать и ехать дальше.
Хозяин. Где твоя лошадь?
Жак. Я оставил ее у прежнего владельца, честного человека, порядочного человека, который взял ее назад за ту же цену, за какую нам ее продал.
Хозяин. А знаешь ли ты, кто этот честный, этот порядочный человек?
Жак. Нет.
Хозяин. Я скажу тебе по дороге.
Жак. Почему же не сейчас? Что за тайна?
Хозяин. Тайна или не тайна, а не все ли равно, узнаешь ли ты сейчас или позже?
Жак. Да, все равно.
Хозяин. Но тебе нужна лошадь.
Жак. Трактирщик, вероятно, с охотой уступит одну из своих.
Хозяин. Поспи еще немного, а я об этом позабочусь.
Хозяин спускается вниз, заказывает завтрак, покупает лошадь, возвращается к Жаку и застает его одетым. Вот они подкрепились и пускаются в путь: Жак – утверждая, что неприлично уезжать, не отдав ответного визита горожанину, у ворот которого он чуть было не лишился жизни и который так любезно оказал ему помощь; Хозяин – успокаивая его по поводу такой щепетильности заверением, что он хорошо вознаградил служителей горожанина, донесших раненого до трактира. Жак же, в свою очередь, возражал, что деньги, данные слугам, не снимают с него обязательств перед их господином, что таким поведением вызывают в людях сожаление о совершенном благодеянии и отвращение к нему, а на себя накликают славу неблагодарного человека.
– Я слышу, сударь, все, что этот горожанин говорит обо мне, ибо он сам сказал бы то же, будь он на моем месте, а я на его…
Они выезжали из города, когда им повстречался высокий, крепкий мужчина в отороченной тесьмой шляпе, в платье с галуном на любой рост; он шел один, если не считать двух бежавших впереди него собак. Не успел Жак его заметить, как мгновенно соскочил с лошади, воскликнул: «Это он!» – и бросился ему на шею. Ласки Жака, казалось, очень смущали хозяина собак; он тихонько его отпихивал и говорил:
– Сударь, вы оказываете мне слишком много чести.
– Нисколько; я обязан вам жизнью и, право, не знаю, как вас отблагодарить.
– Вы не знаете, кто я.
– Разве вы не тот предупредительный горожанин, который оказал мне помощь, пустил кровь и сделал перевязку, когда моя лошадь…
– Да, это так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33