ему не только не достигнуть милостей, его постигнут кары, поразят громы. Внимание, внимание, глядите все, вот он выходит, вот появляется. Смотрите, смотрите, как он велик!
Раздвинулся занавес, и вышел человечек, которого и на высоком помосте едва было видно Росточку был как от локтя до ладони, сущая малявка, пигмей – и обликом и делами.
– Почему же вы не приветствуете его? Почему не восхваляете? Орите, ораторы, пойте, поэты, пишите, писатели, все возглашайте: «О, славный, о, знаменитый, о, великий!»
Все в изумлении переглядывались: «Помилуйте, какой же это гигант! Какой же это герой?»
Но орава льстецов уже затянула дружным хором:
– О да, о да, гигант, гигант, величайший на земле! О, великий государь! О, храбрый полководец! О, мудрейший министр!
И тотчас градом посыпались на них дублоны. Историки теперь писали не истории, но панегирики, даже сам Пьер Матье. Поэты грызли ногти, выдумывая красивые слова. Охотника опровергнуть ложь не находилось, все наперебой вопили:
– О, гигант, о, великий, о, величайший! – и каждый ждал подачки, домика или дачки, и в самой середке сердца своего говорил себе: «А ловко я лгу! Ведь вовсе не велик, сущий карлик. Но – что поделаешь! Попробуй сказать, что думаешь, шиш получишь! А так – я одет-обут, ем-пью всласть и моя власть, вроде бы и я большой человек, а он-то – какое мне дело, каков он на самом деле. И пусть меня порицают, все равно скажу «гигант!»
Андренио туда же – поплыл по течению, кричит:
– О, гигант, гигант, гигант!
И тут же посыпались на него дары дорогие, монеты золотые, а он приговаривает:
– Вот что значит уметь жить!
Критило в отчаянии молвил:
– Коли не выскажусь, я лопну.
– Помалкивай, – сказал Дешифровщик, – себя погубишь. Погоди, вот повернется гигант спиною, увидишь, что тогда будет.
И он был прав – едва гигант сыграл свою роль и отправился в костюмерную, где переодеваются в саван, как все в один голос заговорили:
– Ну и дураки мы! Никакой он не гигант, а пигмей, ничем не хорош и цена ему грош!
И давай друг над другом насмехаться.
– Что за обычай, – сказал Критило, – при жизни говорить одно, после смерти другое. Когда человека уже нет, совсем иные речи! Да, велика дистанция меж тем, кто над нашими головами, и тем, кто под нашими ногами!
Обманы новоявленного Синона на том не кончились. Теперь он ударился в другую крайность, стал выводить к публике людей выдающихся, настоящих гигантов и выдавать их за карликов – мол, ничего не стоят, ничтожества, сущие нули. И опять все поддакивали, и приходилось великим смиряться, и люди здравомыслящие не решались слово молвить. Вот Шарлатан показал Феникса, говоря, что это жук навозный, и все – да, да, точно жук; с тем Феникс и удалился. Но Критило вконец расстроился, когда Обманщик, показывая публике огромное зеркало, с наглой развязностью затараторил:
– Видите это волшебное зерцало? С ним не сравнится и то, что на Фаросе сверкало . Возможно, оно и есть то самое, фаросское, так утверждает знаменитый Хуан де Эспина , что купил его за десять тысяч дукатов и поместил рядом с наковальней Вулкана. Смотрите, перед вами держу его – не столько ради обличения изъянов ваших, сколько ради того, чтобы показать еще одно диво-дивное. Знайте же, кто родом из низов, кто рожден вне брака, кто сын дурных родителей, кто сын подлой матери, кто сам подлец, у кого в крови примесь, кого прелестная супруга наградила нелестным головным убором (самые что ни на есть раскрасавицы к таким пакостям склонны), и, хоть супруг о своем изъяне не ведает, другие на него глазеют, как на быка, – всем вышеупомянутым, а также простакам и дуракам нечего и подходить к зеркалу, ничегошеньки не узрят. Внимание, открываю его, навожу его! Кто желает поглядеть?
Стали люди подходить – во все глаза глядят, ничего не видят. Но, о. магия обмана, о, тирания мнения! Страшась прослыть низкорожденным или незаконнорожденным, сыном «этого самого», простаком или полоумным, каждый прикидывался, будто что-то видит. И какого только вздора не несли!
– Вижу, вижу! – говорил один.
– Что ты видишь?
– Вижу феникса златоперого с клювом жемчужным.
– А я вижу, – говорил другой, – как в темной декабрьской ночи карбункул сверкает.
– Я слышу пенье лебедя.
– А я, – молвил философ, – гармонию вращающихся сфер.
Простаки им верили. Нашелся и такой, что утверждал, будто воочию видит самую суть разума, да так ясно, что рукою может тронуть.
– Вижу на земном меридиане неподвижную точку.
– Я – пропорциональность делимого.
– А я – неделимость сущего , – сказал последователь Зенона.
– Ага, я вижу квадратуру круга!
– А я кое-что почище! – кричал другой.
– Что же?
– Что? Душу чистую, вон она, как на ладони, и совсем проста.
– Все это пустяки. Я вижу порядочного человека нашего века, человека, что говорит правду, имеет совесть, живет честно, печется больше о благе общем, чем о своем.
Выдумывали всяческие небылицы. И хотя каждый знал, что другие врут, и подозревал, что ничего не видят и говорят неправду, никто не решался выделиться, выйти вперед, стать первым, кто сломит лед. Дружно поносили истину и содействовали торжеству лжи.
– Чего ты ждешь? – сказал Критило Дешифровщику. – К чему твой дар, ежели не применишь его здесь? Ну же, растолкуй нам этот новомодный обман. Жизнью твоей заклинаю, скажи, кто он, этот разительный обманщик.
– Он… – начал Дешифровщик.
Но едва он открыл рот, едва пошевелил губами, как это заметил наглый фокусник (который все время не сводил с Дешифровщика глаз, опасаясь, что тот разоблачит его козни, испортит жульническую игру) и принялся извергать изо рта густой дым (он загодя проглотил пучок пакли) – столько дыму напустил, что затмил, в смятение привел светлое наше полушарие. Подобно тому, как каракатица, удивительная морская тварь, чувствуя опасность, выпускает струю чернил, которые копятся у нее в особых мешочках и сберегаются до нужного случая, дабы замутить воду, затемнить стекло и избежать погибели, – так и Обманщик струею пустил чернила лживых писак да бесстыжих летописцев. Один француз даже посмел отрицать пленение короля Франциска в Павии. А когда его упрекнули за столь наглую ложь, он ответил:
– Э, лет через двести мне будут верить ровно столько же, сколько вам. На худой конец, я создам повод для сомнений и споров об истинности сего происшествия – ведь и самое ясное дело нетрудно запутать.
А Обманщик все лил да лил чернила фальши и брехни, темнил густым дымом – и пошли споры да пререкания, все потеряли голову. За кем идти? Кто говорит правду? На кого положиться? Отчаявшись, каждый по своей тропке пошел, с особым своим мнением, – оттого-то в мире полно софистики да своемыслия. И ежели кому охота узнать, кто же был тот политичный Обманщик, пусть приступит к чтению следующего кризиса.
Кризис V. Дворец без дверей
Разнообразны и разительны нелепости, что повседневно открываются нам в опасном странствии по жизни человеческой. И самая удивительная нелепость та, что Обольщение стоит при входе в мир, а Прозрение – при выходе. Роковая сия несообразность способна загубить всю жизнь человека – ведь заблуждения всего пагубнее в начале предприятия (с продвижением вперед они тоже возрастают и усугубляются, пока не приведут к гибели), и, ежели неверно пойдем вначале, что иное ждет нас, как не падение неуклонное, с каждым днем убыстряющееся, пока не угодим в пучину погибели неотвратимой? Кто так устроил и зачем? Кто быть сему повелел? Ныне утвердился я в мысли, что в мире все устроено шиворот-навыворот. Вот поместить бы Прозрение у самого входа в мир, на пороге жизни, чтобы, как только ступит на него человек, Прозрение стало бы рядом и вело его, помогая избежать воздвигаемых против него западней и козней, – как верный дядька, оно было бы всегда при нем, ни на миг не спуская с него глаз; подобно придорожному знаку, направляло бы человека по тропе добродетели к мечте уготованного ему блаженства. Так нет же! Первым встречается человеку Обольщение и, представляя все в неверном свете, сбивая с толку, ведет по неверному пути к верной погибели.
Так сетовал Критило, поглядывая по сторонам, – не увидит ли Дешифровщика, которого они во всеобщем смятении, вызванном тьмою обмана и невежества, потеряли. К счастью, его услышал другой прозорливец и, вняв горестным жалобам, подошел к нашим странникам.
– Вы правы, – молвил новый знакомец, – сетуя на непорядок в мире, только вопрошать надлежит иначе: не кто устроил, а кто расстроил; не кто назначил, а кто переиначил. Знайте, Верховный Мастер начертал строение мира вовсе не таким, каково оно ныне; он-то поместил Прозрение на самом пороге, а Обольщение загнал подальше – туда, где никто бы его не видел, не слышал, где люди никогда его и не нашли бы.
– Но кто же все перетасовал? Кто был тот дерзновенный сын Иапета , что так все перепутал.
– Кто? Да сами люди. Камня на камне не оставили, все вверх дном перевернули, вот и получился ералаш, от коего поныне страдаем. Прозрение, мудрый вожатай, стояло прежде на первой ступени жизни, в сенях вселенского нашего общего дома, и служило усердно – стоило человеку войти, оно тотчас становилось рядом и речами своими открывало пришельцу глаза. «Помни, – говорило оно, – ты рожден не для мира, но для Неба. Утехи пороков убивают, труды добродетелей животворят, не доверяйся юности, она хрупка, как стекло». – «Нечего тебе, – говорило оно спесивцу, – чваниться знатным родством; оглянись на своих предков, хорошенько с ними познакомься, чтобы познать самого себя». – «Смотри, – говорило оно картежнику, – ты теряешь три вещи: драгоценное время, имущество и совесть». Оно указывало умнице на ее непривлекательность; красавице – на ее глупость; мужам почитаемым – на бренность их славы; преуспевающим – на малые их заслуги; ученому – на его непризнанность: власть имущему – на его малоспособность. Павлину напоминало об уродливых ногах, самому солнцу – о затмениях; одним – с чего начали, другим – чем кончат; вознесшимся – что ждет падение; упавшим – что получили по заслугам. От одного к другому переходило Прозрение, всем резало правду-матку; старику – что чувства его притупились, юноше – что он бесчувствен; испанцу советовало не медлить, французу – не торопиться; простолюдину – не завидовать, придворному – не льстить. Никого не щадило: будь ты вельможа вельможей, наставляло, что всем «тыкать» негоже, что, неровен час, кто-нибудь забудется и обойдется с тобою, своим господином, таким же манером, сиречь, без всяких манер. И другому, у кого все шутки да прибаутки, напоминало, что прозовут его «герцогом де Белиберда». Прозрение носило с собою кристально чистое зеркало самопознания и ставило перед каждым. Не по вкусу то было носатым, и того менее, косматым, кривым да криворотым, седым да плешивым. Одному говорило, что у него тупое лицо, другому, что у него мерзкая рожа. Дурнушки терпеть его не могли, старухи сердито хмурились. Вот и стало Прозрение всем противно, за правдивую речь ненавистно – никто не желал его видеть. Начали его выпихивать – то рукой толкнут, то ногой. Правдивым словом оно как дубиной ударяло, но и ему перепало пинков немало; каждый толкал к соседу, сосед еще к кому-то, пока не затолкали в самый конец, где жизни конец, – кабы могли дальше спровадить, не оставили бы и там в покое. И напротив, упоенные сладкой лестью Обольщения, приятного чаровника, наперебой тянули его каждый к себе, пока не подтянули – сперва к середине жизни, а мало-помалу и к ее началу; вот с Обольщением жизнь начинают и с ним жить продолжают. Оно всем завязывает глаза, с каждым играет в жмурки – нету в наш век более распространенной игры. Тычутся люди наобум, от порока к пороку – одни слепы от любви, другие от алчности, этот от мстительности, тот от честолюбия, и все – от страстей, а под конец приходят к старости, где и встречаются с Прозрением. Завидев их, снимает оно с глаз им повязки, глаза открываются, когда уже не на что смотреть, когда все потеряно: имущество, честь, здоровье, жизнь и – что хуже всего – совесть. По этой-то причине и стоит ныне Обольщение у входа в мир, а Прозрение – у выхода: ложь в начале, истина в конце; тут неведение, там опытность – уже бесполезная. Но всего удивительнее и огорчительнее, что, хотя Прозрение приходит так поздно, его и тогда не признают, не уважают. Как случилось и с вами: с ним ходили, дружили, беседовали – и не узнали его.
– Да что ты говоришь, побойся бога! Мы с ним встречались, говорили, дружили? Когда? Где?
– Охотно скажу. Помните того, кто все вам расшифровывал, но себя не открыл? Того, кто во всем помог вам разобраться, а в нем-то вы не разобрались?
– Увы, и о том весьма горюю, – сказал Критило.
– Так вот, то было Прозрение, любимое – за красоту и ясность ума – детище Правды; его свойство причинять страдания, как появится.
Тут-то Критило закручинился и заохал, горько сетуя на то, что, когда обладаешь самым важным, этого не сознаешь и не ценишь, а утратив, вздыхаешь и взываешь: где оно, где истина, добродетель, счастье, мудрость, покой, а вот теперь – прозрение. Андренио же не только не выказал досады, но явно обрадовался.
– Ах, оно уже и нам надоедало, по горло сыты его горькими истинами. Правильно поступили те, кто отвязался от противного надоеды, от назойливой этой мухи! Возможно, Прозрение – чадо Правды, но мне сдается, оно и отчим Жизни. Что за тоска беспросветная! Как тяжко каждый день получать порцию прозрения, прямо с утра, вместо завтрака, прозрение всухомятку! Да под видом того, что режет правду-матку, оно всех без ножа режет. «Ты сумасшедший», – безо всякого говорит одному, а другому: «Ты простофиля», – вот так попросту, без долгих слов. «Ты дура, а ты уродина». Сами посудите, кто пожелает его прихода, ежели ничто так не ранит, как нежеланная правда! Вечно твердит: «Плохо поступил, плохо надумал, плохо затеял!» Нет, уберите его от меня, чтоб глаза мои его не видели!
– Сильней всего скорблю я, – огорчался Критило, – что утратил его, когда так его желал, когда оно должно было нам расшифровать великого Шарлатана, что разглагольствует, сея ложь, посреди великой Площади Мнимостей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98