– А я Главный Конструктор корабля. Не фунт изюму!
– Ну и что?! А он мой папа! – крикнул я. – Он за меня распишется. Я себя чувствую нормально. Да вы что, смеетесь?! Какой-то грипп! Сейчас же вылетаю!
Он сказал вдруг:
– Ладно. Жди меня, я за тобой заеду. Оденься потеплее.
И повесил трубку.
Я завертелся волчком по какой-то нечеловечески сложной кривой, заносился по комнате… Где брюки, где туфли? Тут же вспомнил (ох, осел!) про Натку, растерялся ужасно, она придет, а никого нет, быстро набрал ее телефон, уф-ф-ф… она была дома; без подробностей я сказал ей, что меня требуют на «Пластик», дело серьезное, она спросила какое, я коротко объяснил, она сказала, очень рада, если все разрешится для меня лучшим образом, так рада, что вовсе и не огорчится, что я сегодня не увижу ее хомячиху, а так бы хотелось, она, Натка, вот-вот должна была выйти и ехать ко мне; молодец, не стала, как некоторые, раз человек вдруг оказался занят, делать вид, что не только не расстроена, но и вообще не собиралась приезжать – полно, мол, и своих дел.
Мы попрощались, она сказала, чтобы я звонил, я сказал – буду, обязательно, и повесил трубку. Вдруг мне стало спокойно и ровно.
Но, когда вместе с Зинченко (он приехал мигом) мы примчались на «Пластик», оказалось, что они там все сосчитали и сто раз пересчитали абсолютно правильно, ошибка в папином замысле была зафиксирована точно и не один раз – маленькая, мерзкая ошибочка, на первый взгляд совершенно незаметная.

– 16 –

Не так уж отвратительно, но все-таки я чувствовал себя хуже, чем до поездки на «Пластик», и, уж конечно, хуже, чем в тот момент, когда узнал от Зинченко, что у группы появился новый шанс из-за чудесных предполагаемых свойств четвертой и одиннадцатой молекул, которые углядел папа. Довольно мерзко было валяться в постели в этом взвешенном состоянии, когда то казалось, что я вот сейчас запросто могу вскочить на ноги, добежать до старой школы и легко отыграть два тайма на своем коронном месте, левого полузащитника (не знаю почему, но в новой школе я начисто забросил футбол), то, наоборот, что вот еще немного, и я поплыву через светло-серые стены моей комнаты в малоприятное плавание под общим названием «тридцать девять и три»; честное слово, в такие моменты возможность летать на моей «амфибии» казалась мне счастьем. Я не помню точно, как и чем именно я развлекал себя, когда мне становилось полегче – почти сносно. Я лежал какой-то вялый, вареный, даже читать было трудно, но (и это я помню очень хорошо) иногда, через силу, даже не желая читать, я вдруг набрасывался на папины книги по сверхпрочным пластмассам и читал часами, как угорелый, взахлеб: там были прямо райские сады красивейших формул, длинных, изящных, как лианы, а иногда и коротеньких, маленьких, как круглая аппетитная вишенка… На работе, в лаборатории «Пластика», на Аяксе я тоже много читал, вдруг отходил от установки, забивался куда-нибудь в уголок и читал часами, и никто меня не останавливал, не отвлекал… Иногда я пробивался через сложнейшие формулы с огромным трудом, и чем больше я узнавал, тем больше догадывался, как фантастически мало я еще знаю– даже удивительно, откуда у меня все же возникали идеи – ведь, как-никак, возникали-то они не на пустом месте, какой-то материал им был все-таки нужен.
Значит, что получалось? Если проблема «эль-три» все же была разрешима, то, чем больше я узнавал, тем больше шансов было за то, что я первым найду правильное решение, – а я ведь сам был доволен, что заболел, что не хожу в группу и папа справится там сам, один, без меня, раньше меня… Получался абсурд! Но я ничего не мог поделать: мне возиться с этими формулами было жутко интересно – и все тут!
А вообще-то читать или развлекаться было трудно, и я и не читал почти, вообще тонус был не тот, сплошная тоска, полистал, должно быть, кой-какие приключенческие журнальчики, побаловался с плюшевым медведем – и все. Помню точно, что моя любимая книжка классного охотника и писателя Джима Корбетта «Леопард из Рудрапраяга» вдруг показалась мне скучной (наверняка из-за болезни, уверен) и что мой давнишний план – попускать, если будет время, мыльные пузыри – мне разонравился. Прилетал на окно воробей, мама отыскала мой дневник за первый класс, весь в замечаниях, пришло письмо из Аргентины с предложением поработать год главным инженером в одной из их фирм, но все это было не то. О чем уж тут говорить? Раз нормальному человеку совершенно неинтересно пускать мыльные пузыри – жизнь не удалась. Единственное, что (кроме пластмасс) меня хоть как-то развлекало, – это одно, ожидаемое событие впереди, с которым я в жизни пока еще ни разу не сталкивался.
Сразу же как только произошел срыв идеи с четвертой и одиннадцатой молекулами, в группе все как бы дополнительно помрачнели, но, несмотря на это, мне незадолго до возвращения домой удалось заметить, что на чистом темном фоне этого психического поля пробегают инородные по характеристикам волны: и цвет лица, и само лицо, и движения, и блеск глаз через черные очки, и голос Юры были другие, не такие, как у остальных, и даже для него – новые. Вдруг я уловил, почувствовал как бы кривую, по которой он двигается вокруг меня, эта кривая была сложной, витиеватой, но в целом напоминала спираль, улитку, в центре которой стоял я и куда стремился добраться Юра. Наконец мы встретились. Юрино лицо мгновенно поменяло несколько оттенков – от белого к красному и обратно – и он сказал, чередуя писк и шепот:
– Митя, слушай, парень, ну… я хотел сказать, как бы это сказать? Мить, ты приходи ко мне на той неделе, я потом сообщу, так сказать, проинформирую, в какой именно день. Вот. Все. Придешь? Ты, главное, не смущайся, если хочешь, приходи с дамой (во загнул!!!), в основном будут все свои, из группы. Только подарков не неси, не надо. Понял? Подарки не надо. Будет весело, ты не думай!
Он выпалил все это и стал как бы таять, испаряться.
Я до того обалдел от всей этой непонятности, что, наверное, поэтому ляпнул явно не то, а Юра еще больше уменьшился, почти исчез.
Я сказал:
– Слушай, старик. Я честно говоря, и не собирался нести тебе подарки. С чего это вдруг? У тебя что, торжество? Первый раз слышу!
И тогда он пальнул, громче, чем надо, и сразу же успокоился:
– Я женюсь, старик! Вот… что.
Я растерялся – не передать! – и стал мурлыкать разные глупости, мол, потрясающе, поздравляю, надо же, ну, конечно приду, спасибо, а он сказал, что позвонит мне и назовет точный день. Уже потом я подумал без особой радости (другой бы мальчишка был на моем месте, наверное, просто счастлив), что вовсе не сама по себе моя работа, а именно это вот приглашение говорит о том, что я, в конце концов, хочешь не хочешь, а улетел-таки за тридевять земель от школы и, может быть, никогда туда уже и не вернусь. Как-никак, не такой я все-таки взрослый человек или какой-нибудь там Юрии друг, чтобы идти к нему на свадьбу, – просто ничего не попишешь, руководитель группы, начальство, что ли; не пригласить как-то неудобно. Наверное, именно поэтому, когда я говорил с Юрой, я несколько секунд пожил не своей, дурацкой жизнью и чуть ли не захотел похлопать его по плечу и сказать: «Привет жене, старик. Забегайте, буду рад! Колясочку детскую вам подарю, в которой еще меня, шкета, возили», или даже: «А она у тебя, Юрик, должно быть, хорошенькая, а? Если не забуду, захвачу шайбу, которой мы надрали юниоров «Факела», – я думаю, она обрадуется такому сувениру!»
Фу, чушь какая!
Но все равно забавно было думать об этой свадьбе, я валялся в постели и изо всех сил веселил себя этим грандиозным событием.
Юра действительно вскоре позвонил мне и сообщил, что они сняли малый банкетный зал Дворца бракосочетаний: день такой-то, время такое-то, корпус такой-то, подарков не надо. «С дамой?» – «Без дамы!» После он передал трубку папе, папа поинтересовался, как мой грипп, я ответил, и он попросил к телефону маму.
Он сообщил ей (я понял), что вернется поздно, будет сидеть в лаборатории на Аяксе «Ц», мама расстроилась, они поговорили минут пять о чем-то еще, и потом его оторвали от телефона, но он не попрощался, а сказал, что это кто-то из большого начальства, из управления, он надеется, что разговор будет короткий, и пусть мама не отходит от телефона, а то он и тему разговора забудет и вообще позвонить снова. Она сказала, что, конечно же, подождет, стала ждать, но тут у нее убежал суп на кухне, она сунула трубку мне, чтобы папа, когда подойдет, не столкнулся с пустотой, я приложил трубку к уху и услышал кусок разговора папы с этим большим начальником из Главного Управления.
– Это ваша идея, которая возникла сегодня, кажется вам плодотворной? Она увлекает вас?
– Трудно сказать. – Это был голос папы. – Я бы хотел сначала посоветоваться с сыном, он лучше других чувствует без расчетов и компьютеров, годится замысел или нет. Я вполне доверяю ему.
– Мне сказали, ваш ребенок болен.
– Да.
– А вы не могли бы позвонить ему? Узел корабля, над которым вы бьетесь, это единственное, из-за чего все стоит на месте. Созданная часть машины рискует быть выброшенной на свалку. Остальная – двигатель, сердце! – вынуждена ждать вас. Огромная армия людей, причастных к разработке полета и высадке на «ноль четыре восемьсот двадцать три дробь шесть», пребывает в известном напряжении. Группа космонавтов-освоителей уже обучена и прошла физиопсихическую подготовку: эти люди – самое ценное звено всей идеи! – могут перегореть. Огромные средства летят в трубу из-за этого простоя. Позвоните сыну и подробно поговорите с ним.
– Я надеюсь, – сказал папа сухо, – что и вы меня поймете, если я позволю себе вам напомнить, что это не телефонный разговор. Результат беседы с сыном до завтра никому не нужен, иначе я бы просто поехал для этого домой. Прошу извинить меня, на космодроме меня ждет машина для полета на Аякс «Ц» – надо подчищать другие расчеты.
– Не кажется ли вам, что, раз возникла такая ситуация, всей группе «эль-три» следует на время позабыть понятие «рабочий день»?
– Это уже вам решать.
– Разумеется. Поэтому я советую вам все же съездить и поговорить с мальчиком и, если он одобрит замысел, задержаться всей группе и посчитать.
– К сожалению, «Аргусом» или «Снежинкой» здесь не обойдешься, в других же машинах мы слабы, а спецпрограммисты заняты в испытательном полете, – я уже думал об этом.
– Если я все верно понял, завтра утром, до работы, вы поговорите с мальчиком?
– Да, завтра утром, за чаем.
– Договорились, спасибо.
– Алло! Алло! – сказал через секунду папа, очень громко и прямо мне в ухо (я чуть ли не прилип к трубке). Растерявшись, я закашлялся, сказал, что это я, что у мамы суп убежал и что она сейчас подойдет.
– Я не успеваю, – сказал он. – Бегу. Поцелуй ее. – И повесил трубку.
Странно, то, что я услышал, я вроде бы знал, вполне догадывался о сложившейся ситуации, но я не могу толком объяснить, как это на меня подействовало: кто-то взял и ускорил особым катализатором все события, поддал напряжения, и мой мотор заработал почти на износ, и папин, я думаю, тоже.
Я снова лег, опять мне вдруг стало плохо, я даже забредил слегка или от внезапно подскочившей температуры, или от усталости этих двух дней; вполне может быть, что мой грипп никуда и не делся, просто улизнул ненадолго, когда я завелся от звонка Зинченко, а может, меня, нежную куколку, слегка продуло, пока я гонял на «Пластик». Не знаю.
Я лежал и тихонечко бредил. Настойчиво во мне повторялись слова: «Так и не позвонил Натке, а обещал. Так и не позвонил Натке, а обещал! Так и не…»
Потом мне стало казаться, что через равные интервалы звонит телефон, Натка, я приподнимался с постели, и каждый раз оказывалось, что это липа, моя бредовая ошибка. Я перестал подыматься и лежал тихо, но телефон звонил каждую минуту, а мама почему-то не подходила. После началась легкая карусель: то телефонный звонок, то звонок в дверь, то один, то другой, то икс, то игрек, икс – игрек, икс – игрек, икс – игрек… Пи в кубе. Икс – игрек – пи в кубе; икс – игрек – пи в кубе. Пи-пи в павильоне в «Тропиках». Фирменный морковный сок в специальном прозрачном кувшине на голове у заблудившейся в дебрях Натки. Полный восторг.
– Тебе нравится «Восторг»? – не размыкая губ, спросил я, не зная еще, долетит ли до нее мой голос. Она засмеялась. Тихий колокольчик!
– А нравится мчаться в «амфибии» с моей гениальной приставкой – прямо к звездам в черном небе, обгоняя тяжеловозы-патрули?
Она опять засмеялась и сказала среди легкого звона:
– Эта вода такая же прохладная, как в колодце. Она тебе поможет. Я спросил:
– Тебе нравятся фиолетовые купальники фирмы «Дельфин»? Тебе очень идет фиолетовый купальник фирмы «Дельфин». Я помню, ты была в нем, когда мы в бассейне «Факела» сдавали плаванье, это еще до того, как мы летали на Аякс «Ц», до того, как я в тебя влюбился.
Колокольчики звенели не переставая.
– Пи логическое в четвертой фазе неминуемо стремится к нулю. Так? – спросил я, почувствовав вдруг на своем лбу что-то холодное.
– Не обязательно, – сказала она.
– Какая приятная у тебя рука, – сказал я.
– Это не рука, это компресс с водой, прохладной, как в колодце.
– А на ней рука? Да? Я не ошибаюсь? Твоя ладошка?
– Не ошибаешься.
– Не убирай ее, пожалуйста.
– Хорошо. Не буду. А ты не прыгай, скоро все пройдет.
Дзинь-ля-дзинь колокольчики, все тише и тише.
– Я не буду прыгать, мне уже лучше, только Ты не убирай ладошку.
Я приоткрыл глаза и спросил:
– Что это было со мной? Вдруг совершенно внезапно накатило.
– Не знаю, – сказала она. – Накатило и укатило – какой-то легкий приступ. Микропереутомление в кубе. Она тихо засмеялась.
– Мама просила передать, что поехала на космодром отвезти папе перед полетом на Аякс «Ц» пирожки с картошкой. Она открыла мне дверь уже в пальто.
– Хорошо, что она не заглянула ко мне, – сказал я, снова закрывая глаза и жутко боясь, что Натка уберет ладошку с моего лба. – Она бы разволновалась и раскудахталась. Она, знаешь ли, парит надо мной, когда я болею. Когда мне было пять лет, у меня температура подскочила однажды до сорока пяти и пяти десятых градуса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15