Положительные эмоции магазин Водолей
ее не было рядом с папой, когда я пробился через танцующих, – был Зинченко.
– Ну как, колоссальный успех? – спросил он у меня.
– Да, – сказал я. – Полнейший. А вы почему не танцуете? Ты почему, папа, не танцуешь?
Оба они както вяло улыбнулись.
Я отошел, чтобы не мешать им, но слух мой был напряжен до предела – я услышал, как Зинченко сказал папе:
– Ну, что будем делать? Может быть, в спокойной обстановке мы чего-нибудь и добились бы с семнадцатой месяца этак через два, но не сейчас, не завтра.
– Да, – сказал папа. – Похоже на то, что лично я ни завтра, ни послезавтра… И ни послепослезавтра. Прошу извинить меня!
Вероятно, объявили дамский танец: певица из оркестра, смелая такая крохотуля, утащила папу танцевать.
– А как твой тонус? – спросил, подойдя ко мне, Зинченко.
– Никак, – сказал я. – Никакого тонуса нет. Ни-ка-ко-го!
Мы помолчали, он (я даже весь напрягся от этого) неожиданно погладил меня по голове и ушел.
Танец кончился, я встал на цыпочки, отыскивая в толпе папу, нашел и тут же увидел, как он, проводив до эстрады крохотулю-певицу, поклонился и быстрыми шагами направился к выходу, в зал-раздевалку…
… Когда я ворвался после оцепенения в этот зал, его там не было.
Я выскочил на улицу.
Шел мелкий, как пыль, дождь. Возле подъезда было светло, а дальше – полумрак, и там, где он начинался, все больше и больше густея вдалеке, я увидел папу – большими медленными шагами он уходил в темноту.
Я двинулся за ним, глупо скрючившись, будто прячась, хотя спрятаться было просто невозможно, негде. В темноте, впереди себя, я видел его еще более темный силуэт, и мелькавшие иногда белые манжеты и воротничок рубашки, и маленькое яркое мелькающее пятнышко горящей сигареты у него в руке. Слева, напротив Дворца бракосочетаний, темнел боковой фасад какого-то длинного здания, папа свернул за него, секунд десять я не видел его, я прочел на здании: «Школа повышения психомолекулярных знаний No 1», после сам свернул за угол – передо мной, темнее неба, было огромное пустое поле.
Прижавшись к углу, я подождал немного, пока глаза окончательно привыкнут к темноте.
Небо на горизонте мягко светилось (наверное, огни основного космодрома), иногда вдруг на мгновение озаряясь короткой бледно-розовой вспышкой. Я рассмотрел впереди себя очертания каких-то темных, тонких, прямоугольных конструкций, присел и на фоне светлой полоски на горизонте различил гимнастический турник, брусья, столбы со шведской стенкой, – наверное, летний гимнастический городок психомолекулярной школы.
Папа стоял боком ко мне, держась одной рукой за трос растяжки турника, с сигаретой во рту. Было тихо, почти никакого ветра, только медленно движущиеся потоки мокрой дождевой пыли. Я почти не дышал и не двигался.
Медленно папа сделал вдруг несколько шагов под самую перекладину турника, запрокинул голову, не выпуская изо рта сигареты, неожиданно подпрыгнул и, уцепившись за перекладину руками, повис, тихонько качаясь. Незаметно для меня, постепенно, амплитуда его качания стала больше, еще больше – на долю секунды тело его замирало, вытягиваясь почти параллельно земле, то с одной стороны турника, то с другой и вдруг, не остановившись в этой крайней точке, проскочив ее, внезапно взмыло вверх, все выше и выше и наконец, застыв на миг над турником, понеслось вниз, сделав полный оборот.
Он крутил «солнышко» – раз, другой, третий, четвертый; на фоне светлой полоски горизонта и всполохов я хорошо видел его темное вытянутое летающее тело и – чирк-чирк-чирк – маленькое яркое пятнышко сигареты у него во рту… раз, второй, третий… раз, второй, третий… раз, второй, третий…
И вдруг у меня внутри сразу и очень остро, очень что-то заныло, что-то черт знает какое острое , я резко поднялся с корточек, сделал, пятясь, несколько шагов назад, за угол и, сорвавшись, побежал, как только мог быстро, к освещенному вдалеке подъезду Дворца бракосочетаний.
Ключ от «амфибии» я нащупал в кармане и достал прямо на бегу.
За приоткрытой дверью входа (я успел заметить) стоял Зинченко и еще какие-то люди; может быть, он услышал, как я бегу, и посмотрел на меня, но в этот момент я уже был возле «амфибии»; он быстро выскочил из-за двери, а я уже сидел в кабине, захлопывая свою; он что-то крикнул на бегу, резко, подняв вверх обе руки, но я уже рванул рычаг, переведя одновременно приставку на максимум взлетного напряжения, и взмыл вверх с такой скоростью, что огни входа Дворца прямо у меня на глазах превратились в маленькую светящуюся точку.
– 22 –
Первую летную зону я проскочил – не заметил. Вторая, особо строго контролируемая, где без спецразрешения летать категорически запрещалось, была раз в сорок больше первой, но где я лечу – в первой, во второй, в дубль-сотой «эль-три» – об этом я догадывался только каким-то двадцать седьмым чувством. Не знаю, где именно, меня с ходу засекли два патруля и метнулись за мной как обалделые. Сигнальные огни я не вырубил, видели они меня прекрасно, но все равно были слишком далеко, чтобы на телеэкранах в этой дождевой пылище разобрать мой номер, да это меня и не интересовало. На своем экране я видел их хорошо: марки машин – незнакомые, быстрее моей или нет – не понять; немного они поорали на меня и бросили гонку, наверное, решили предупредить все контрольные пункты патрулирования, чтобы те были готовы засечь меня на обратном пути. В ту же секунду я догадался, что это все-таки вздорная мысль, они обязаны были меня преследовать: мало ли что может понатворить в космосе сумасшедшая «амфибия» без спецразрешения; конечно же, они бросили гонку по другой причине, и та, третья машина, которая обогнала патрульные тачки и была сейчас ближе ко мне, чем они, не случайно, пока они еще гнались за мной, выделывала свои световые кодовые фокусы, заявляя им спецразрешение на вылет в космос.
Эта машина шла за мной чуть быстрее меня, и я, не желая пока выматывать свою «амфибию» до конца, только слегка подбросил скорости, самую малость – та машина чуть уменьшилась на моем экране, отстала. И тут же, впервые с того момента, как она замаячила в темном дождливом небе, меня резко дернуло от звука знакомого голоса в моей кабине.
– Куда ты летишь? – спросил Зинченко.
Я молчал. Полный стопор.
– Может, связи нет? Это был голос папы.
– Ну как же! Полно шумов! Просто он молчит, а слышит нас прекрасно.
– Так что же он, черт подери?!!
– А вы думаете, что он только для того и улетел, чтобы с нами поболтать? А? Неважно вы знаете детей.
– Пожалуй, – сказал папа.
Они замолчали, я снял все бортовые огни и чуть подкинул скорости. Конечно, они потеряли меня на своем телеэкране, но, включив даже пару локаторов, снова легко могли зафиксировать меня на главном пульте; я это знал и резко ушел в сторону, чтобы операция поиска заняла у них несколько секунд, а я бы выиграл за это время довольно значительное расстояние. Они действительно скачком уменьшились на моем экране, о чем-то быстро заговорили, Зинченко сказал потом громко: «Хитрый маневр. А я подумал сначала, у него батареи сели. Вот мальчик!» И тут же они увеличили скорость…
– И чего он хочет?! Не пойму только, откуда у вашей безделушки такая силища?! А?!
– Что-нибудь он с ней сделал, – сказал папа. – Очередная детская затея.
– Это я еще как-то могу допустить, – сказал Зинченко, – но кислородной станции у него нет – скоро это начнет сказываться. Куда его, паршивца, несет, черт побери?!
– Да, дополнительного кислорода у него нет, – быстро сказал папа. – Я об этом с самого начала думаю.
Они медленно приближались ко мне, но очень медленно, неопасно; вдруг я понял, что весь мой телеэкран изменился, не сейчас, конечно, чуть раньше, просто я этого не замечал; по нему тихо плыли маленькие неплотные точки других ночных кораблей. Почему-то явно увеличилась вибрация кресла, в котором я сидел, пошли довольно сильные фоновые скрипы, даже визги – в ушах стало неприятно. И какая-то вялость в теле.
– Входим в начало сложной зоны! – крикнул Зинчен-ко. – Здесь полно рейсов мощных космических кораблей! Они тебя не видят! Они с локаторами, но ты представляешь себе их скорость?! Масса у тебя ничтожная – такую они могут засечь слишком поздно. Да и как им маневрировать – у них жесткие программы хода. Слышишь?!!
Из-за вибрации смотреть на экран становилось все труднее, да еще эта странная вялость, но я старался ничего не пропустить, ни одного корабля, догадавшись, что если я с кем-то столкнусь, то это касается не только меня одного.
– Долго он продержится на своем кислороде?!! – услышал я голос папы. – У меня одна надежда, что немного больше, чем взрослый, легкие-то у него маленькие.
Зинченко прорычал:
– Я ставлю нас в канал влияния его машины, можем не маневрировать, только выкачивать скорость. Куда ты летишь, отвечай?! Куда ты летишь, отвечай?!
Его рычание было громким, прямо мне в ухо, и вибрировало, как и все звуки вокруг меня.
Я нажал кнопку разрешения окончательных нагрузок и сразу же почувствовал, как резко увеличилась вибрация, почти до ненормальной, и – одновременно – что я переношу ее легче, чем раньше, как-то плавно; и тут же мягко, мягко, понемножку, все больше и больше и до непонятного нежно запахло вдруг сметаной и свекольником, их сочетанием… Явный такой, но не резкий запах, очень летний какой-то, не дома, не в городе, а на даче… жара приличная, только на веранде прохладно, сидишь в одних трусиках, босиком и ешь свекольник, а потом – бух на прохладное шелковое одеяло! – и спать, спать, а после просыпаешься в предвечерней жаре… тишина, тихо, только муха гудит, и сонный, вялый бредешь к речке, плюхаешься в воду, и тебя сносит, сносит, несет вдоль песчаного берега, а рядом Жеку Семенова несет, а чуть впереди – Валеру Пустошкина, Ритку Кууль, и после все вместе – бегом к нам домой, и опять свекольник, и не от жары, а просто от вкусноты… Спать хочется…
– Вибрация! – сказал Зинченко. – У него машину трясет, как в лихорадке, колотит. Видите на пульте?!
– Вижу, вижу! А при такой вибрации сработают наши магнитные присоски? Мы сможем взять его в жесткое сцепление с нами?!
– Да сможем! Не в этом дело! Ломает всю его машину! Кислород! Сколько кислорода у него осталось?!
– Боже мой! – крикнул папа. – Так сделайте скорее что-нибудь! Сделайте скорее!!!
– Ч-черт! – прошипел Зинченко (мягко так и далеко от меня). – Этот еще прет! Видите, ТэЭрЭсЭф-Супер-восьмой будет сейчас обходить нас всего в двух ступенях левее нашего коридора. Такая махина, сдунет – не заметишь! Надо их предупредить!!!
…О-о-о, какой запах! Море свеклы, бассейн сметаны, ароматные кусочки консервированного мяса… «Еще, еще ешь!» – говорит мама, а за окном в полной темноте проплывает весь в огнях красавец Супер-восьмой, наш это Суперило или чужой, с чужого космодрома? Не-ет, не разобрать… На нашем тээрэсике вторым пилотом работает очень симпатичная старушка, когда-то олимпийская чемпионка в скоростном спуске… вон она уплывает, обгоняя меня, в космос… старенькая – а красавица, стройная, лицо молодое, а прическа – просто диво, одно время ее любили даже больше, чем Дину Скарлатти, а я и сейчас ее люблю по-прежнему, она лучше этой Дины, в миллион раз лучше… люблю, а никому не говорю, кому какое дело, никого это не касается, никого… люблю, а вот лица ее сейчас не помню, не помню – и все тут… А вот и белая амфибия Зинченко с папой на борту мечется по моему экрану, смотрите-ка, увеличились раза в три… ну-ка, где моя приставка, надо догнать нашу звезду-горнолыжницу, нет, не дотянуться до приставки… оттуда, снизу, так тянет запахом свекольника, что сил никаких нет терпеть, не-ет, никак не дотянуться до приставки… Натка бы дотянулась… я подарил ей хомяка, подарил хомяка Чучун-дру, так, кажется? А он… и теперь хомячиха одна и Натка одна… что ли, ей позвонить… а сколько сейчас времени?.. Часы перед входом во Дворец Психомолекулярных Бракоувеселений показывали 0.21 минуту, когда я улепетнул со свадьбы, а на моих сейчас 0.22 с половинкой, прошло всего полторы минуты, как я улетел, всего полторы…
– Мы – патруль! Мы – патруль! Вас не видим и не прощупываем, как дела, отвечайте?!
– Все в порядке! – крикнул Зинченко. – Больше не вызывайте – нужен канал! Отключаюсь! Отключаюсь! – крикнул Зинченко. – Володя! Сорвите пломбу ограничителя скорости! Смелее срывайте! Я знал, что они нас не смогут видеть уже через полторы минуты после вылета. Все верно! Как раз полторы и прошло!
Я стал нагибаться к приставке…
Папа закричал, крикнул:
– Дмитрий! Митя! Сбрось скорость! Немедленно сбрось скорость! Сбрось скорость!! Куда тебя несет?! Смотри! Смотри у меня! Я все расскажу маме! Все расскажу! Все!!! Слышишь?!
Я почти дотянулся до приставки, но не стал нагибаться дальше, не смог. После разогнулся и откинулся в кресле, почти засыпая, и вдруг очень ясно и остро, как в свете вспышки блица, увидел на секунду ненормально, слишком синее небо, высокие, ослепительно белые горы и маленького мертвого птеродактиля на темном уступе скалы.
– 23 –
Я пришел в себя почти перед самым приземлением, лучше даже сказать – на земле, да и то не до конца – мерзкая слабость и дрожь во всем теле.
На пустыре (поле… не знаю), где мы сели, было абсолютно темно, ни светлой полоски над космодромом вдалеке, ни отсвета городских огней – ничего. Только маленькая с красными фонариками далекая телебашня в центре городка. Через мое стекло в свете фар «амфибии» Зинченко поблескивали мокрые от дождя белесые чахлые кустики лебеды, дождевая пыль мягко как бы терлась о верх моей «амфибии».
Они ворвались в мою кабину, наверное, через полсекунды после приземления, я уже сидел в кресле, а не валялся в нем, как почти весь обратный путь. Там, наверху, обе наши машины совершенно не годились для плотной, полной стыковки и перехода из одной в другую. Зинченко, скорее всего, спарив нас на магнитах, погнал обе «амфибии» к земле с максимальной скоростью, и, когда резко затормозил перед самой посадкой, я от толчка очнулся. Они перетащили меня к Зинченко, и несколько минут мы сидели молча, Зинченко только спросил у папы, может быть, все-таки для страховки засунуть меня в барокамеру, но я отрицательно покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
– Ну как, колоссальный успех? – спросил он у меня.
– Да, – сказал я. – Полнейший. А вы почему не танцуете? Ты почему, папа, не танцуешь?
Оба они както вяло улыбнулись.
Я отошел, чтобы не мешать им, но слух мой был напряжен до предела – я услышал, как Зинченко сказал папе:
– Ну, что будем делать? Может быть, в спокойной обстановке мы чего-нибудь и добились бы с семнадцатой месяца этак через два, но не сейчас, не завтра.
– Да, – сказал папа. – Похоже на то, что лично я ни завтра, ни послезавтра… И ни послепослезавтра. Прошу извинить меня!
Вероятно, объявили дамский танец: певица из оркестра, смелая такая крохотуля, утащила папу танцевать.
– А как твой тонус? – спросил, подойдя ко мне, Зинченко.
– Никак, – сказал я. – Никакого тонуса нет. Ни-ка-ко-го!
Мы помолчали, он (я даже весь напрягся от этого) неожиданно погладил меня по голове и ушел.
Танец кончился, я встал на цыпочки, отыскивая в толпе папу, нашел и тут же увидел, как он, проводив до эстрады крохотулю-певицу, поклонился и быстрыми шагами направился к выходу, в зал-раздевалку…
… Когда я ворвался после оцепенения в этот зал, его там не было.
Я выскочил на улицу.
Шел мелкий, как пыль, дождь. Возле подъезда было светло, а дальше – полумрак, и там, где он начинался, все больше и больше густея вдалеке, я увидел папу – большими медленными шагами он уходил в темноту.
Я двинулся за ним, глупо скрючившись, будто прячась, хотя спрятаться было просто невозможно, негде. В темноте, впереди себя, я видел его еще более темный силуэт, и мелькавшие иногда белые манжеты и воротничок рубашки, и маленькое яркое мелькающее пятнышко горящей сигареты у него в руке. Слева, напротив Дворца бракосочетаний, темнел боковой фасад какого-то длинного здания, папа свернул за него, секунд десять я не видел его, я прочел на здании: «Школа повышения психомолекулярных знаний No 1», после сам свернул за угол – передо мной, темнее неба, было огромное пустое поле.
Прижавшись к углу, я подождал немного, пока глаза окончательно привыкнут к темноте.
Небо на горизонте мягко светилось (наверное, огни основного космодрома), иногда вдруг на мгновение озаряясь короткой бледно-розовой вспышкой. Я рассмотрел впереди себя очертания каких-то темных, тонких, прямоугольных конструкций, присел и на фоне светлой полоски на горизонте различил гимнастический турник, брусья, столбы со шведской стенкой, – наверное, летний гимнастический городок психомолекулярной школы.
Папа стоял боком ко мне, держась одной рукой за трос растяжки турника, с сигаретой во рту. Было тихо, почти никакого ветра, только медленно движущиеся потоки мокрой дождевой пыли. Я почти не дышал и не двигался.
Медленно папа сделал вдруг несколько шагов под самую перекладину турника, запрокинул голову, не выпуская изо рта сигареты, неожиданно подпрыгнул и, уцепившись за перекладину руками, повис, тихонько качаясь. Незаметно для меня, постепенно, амплитуда его качания стала больше, еще больше – на долю секунды тело его замирало, вытягиваясь почти параллельно земле, то с одной стороны турника, то с другой и вдруг, не остановившись в этой крайней точке, проскочив ее, внезапно взмыло вверх, все выше и выше и наконец, застыв на миг над турником, понеслось вниз, сделав полный оборот.
Он крутил «солнышко» – раз, другой, третий, четвертый; на фоне светлой полоски горизонта и всполохов я хорошо видел его темное вытянутое летающее тело и – чирк-чирк-чирк – маленькое яркое пятнышко сигареты у него во рту… раз, второй, третий… раз, второй, третий… раз, второй, третий…
И вдруг у меня внутри сразу и очень остро, очень что-то заныло, что-то черт знает какое острое , я резко поднялся с корточек, сделал, пятясь, несколько шагов назад, за угол и, сорвавшись, побежал, как только мог быстро, к освещенному вдалеке подъезду Дворца бракосочетаний.
Ключ от «амфибии» я нащупал в кармане и достал прямо на бегу.
За приоткрытой дверью входа (я успел заметить) стоял Зинченко и еще какие-то люди; может быть, он услышал, как я бегу, и посмотрел на меня, но в этот момент я уже был возле «амфибии»; он быстро выскочил из-за двери, а я уже сидел в кабине, захлопывая свою; он что-то крикнул на бегу, резко, подняв вверх обе руки, но я уже рванул рычаг, переведя одновременно приставку на максимум взлетного напряжения, и взмыл вверх с такой скоростью, что огни входа Дворца прямо у меня на глазах превратились в маленькую светящуюся точку.
– 22 –
Первую летную зону я проскочил – не заметил. Вторая, особо строго контролируемая, где без спецразрешения летать категорически запрещалось, была раз в сорок больше первой, но где я лечу – в первой, во второй, в дубль-сотой «эль-три» – об этом я догадывался только каким-то двадцать седьмым чувством. Не знаю, где именно, меня с ходу засекли два патруля и метнулись за мной как обалделые. Сигнальные огни я не вырубил, видели они меня прекрасно, но все равно были слишком далеко, чтобы на телеэкранах в этой дождевой пылище разобрать мой номер, да это меня и не интересовало. На своем экране я видел их хорошо: марки машин – незнакомые, быстрее моей или нет – не понять; немного они поорали на меня и бросили гонку, наверное, решили предупредить все контрольные пункты патрулирования, чтобы те были готовы засечь меня на обратном пути. В ту же секунду я догадался, что это все-таки вздорная мысль, они обязаны были меня преследовать: мало ли что может понатворить в космосе сумасшедшая «амфибия» без спецразрешения; конечно же, они бросили гонку по другой причине, и та, третья машина, которая обогнала патрульные тачки и была сейчас ближе ко мне, чем они, не случайно, пока они еще гнались за мной, выделывала свои световые кодовые фокусы, заявляя им спецразрешение на вылет в космос.
Эта машина шла за мной чуть быстрее меня, и я, не желая пока выматывать свою «амфибию» до конца, только слегка подбросил скорости, самую малость – та машина чуть уменьшилась на моем экране, отстала. И тут же, впервые с того момента, как она замаячила в темном дождливом небе, меня резко дернуло от звука знакомого голоса в моей кабине.
– Куда ты летишь? – спросил Зинченко.
Я молчал. Полный стопор.
– Может, связи нет? Это был голос папы.
– Ну как же! Полно шумов! Просто он молчит, а слышит нас прекрасно.
– Так что же он, черт подери?!!
– А вы думаете, что он только для того и улетел, чтобы с нами поболтать? А? Неважно вы знаете детей.
– Пожалуй, – сказал папа.
Они замолчали, я снял все бортовые огни и чуть подкинул скорости. Конечно, они потеряли меня на своем телеэкране, но, включив даже пару локаторов, снова легко могли зафиксировать меня на главном пульте; я это знал и резко ушел в сторону, чтобы операция поиска заняла у них несколько секунд, а я бы выиграл за это время довольно значительное расстояние. Они действительно скачком уменьшились на моем экране, о чем-то быстро заговорили, Зинченко сказал потом громко: «Хитрый маневр. А я подумал сначала, у него батареи сели. Вот мальчик!» И тут же они увеличили скорость…
– И чего он хочет?! Не пойму только, откуда у вашей безделушки такая силища?! А?!
– Что-нибудь он с ней сделал, – сказал папа. – Очередная детская затея.
– Это я еще как-то могу допустить, – сказал Зинченко, – но кислородной станции у него нет – скоро это начнет сказываться. Куда его, паршивца, несет, черт побери?!
– Да, дополнительного кислорода у него нет, – быстро сказал папа. – Я об этом с самого начала думаю.
Они медленно приближались ко мне, но очень медленно, неопасно; вдруг я понял, что весь мой телеэкран изменился, не сейчас, конечно, чуть раньше, просто я этого не замечал; по нему тихо плыли маленькие неплотные точки других ночных кораблей. Почему-то явно увеличилась вибрация кресла, в котором я сидел, пошли довольно сильные фоновые скрипы, даже визги – в ушах стало неприятно. И какая-то вялость в теле.
– Входим в начало сложной зоны! – крикнул Зинчен-ко. – Здесь полно рейсов мощных космических кораблей! Они тебя не видят! Они с локаторами, но ты представляешь себе их скорость?! Масса у тебя ничтожная – такую они могут засечь слишком поздно. Да и как им маневрировать – у них жесткие программы хода. Слышишь?!!
Из-за вибрации смотреть на экран становилось все труднее, да еще эта странная вялость, но я старался ничего не пропустить, ни одного корабля, догадавшись, что если я с кем-то столкнусь, то это касается не только меня одного.
– Долго он продержится на своем кислороде?!! – услышал я голос папы. – У меня одна надежда, что немного больше, чем взрослый, легкие-то у него маленькие.
Зинченко прорычал:
– Я ставлю нас в канал влияния его машины, можем не маневрировать, только выкачивать скорость. Куда ты летишь, отвечай?! Куда ты летишь, отвечай?!
Его рычание было громким, прямо мне в ухо, и вибрировало, как и все звуки вокруг меня.
Я нажал кнопку разрешения окончательных нагрузок и сразу же почувствовал, как резко увеличилась вибрация, почти до ненормальной, и – одновременно – что я переношу ее легче, чем раньше, как-то плавно; и тут же мягко, мягко, понемножку, все больше и больше и до непонятного нежно запахло вдруг сметаной и свекольником, их сочетанием… Явный такой, но не резкий запах, очень летний какой-то, не дома, не в городе, а на даче… жара приличная, только на веранде прохладно, сидишь в одних трусиках, босиком и ешь свекольник, а потом – бух на прохладное шелковое одеяло! – и спать, спать, а после просыпаешься в предвечерней жаре… тишина, тихо, только муха гудит, и сонный, вялый бредешь к речке, плюхаешься в воду, и тебя сносит, сносит, несет вдоль песчаного берега, а рядом Жеку Семенова несет, а чуть впереди – Валеру Пустошкина, Ритку Кууль, и после все вместе – бегом к нам домой, и опять свекольник, и не от жары, а просто от вкусноты… Спать хочется…
– Вибрация! – сказал Зинченко. – У него машину трясет, как в лихорадке, колотит. Видите на пульте?!
– Вижу, вижу! А при такой вибрации сработают наши магнитные присоски? Мы сможем взять его в жесткое сцепление с нами?!
– Да сможем! Не в этом дело! Ломает всю его машину! Кислород! Сколько кислорода у него осталось?!
– Боже мой! – крикнул папа. – Так сделайте скорее что-нибудь! Сделайте скорее!!!
– Ч-черт! – прошипел Зинченко (мягко так и далеко от меня). – Этот еще прет! Видите, ТэЭрЭсЭф-Супер-восьмой будет сейчас обходить нас всего в двух ступенях левее нашего коридора. Такая махина, сдунет – не заметишь! Надо их предупредить!!!
…О-о-о, какой запах! Море свеклы, бассейн сметаны, ароматные кусочки консервированного мяса… «Еще, еще ешь!» – говорит мама, а за окном в полной темноте проплывает весь в огнях красавец Супер-восьмой, наш это Суперило или чужой, с чужого космодрома? Не-ет, не разобрать… На нашем тээрэсике вторым пилотом работает очень симпатичная старушка, когда-то олимпийская чемпионка в скоростном спуске… вон она уплывает, обгоняя меня, в космос… старенькая – а красавица, стройная, лицо молодое, а прическа – просто диво, одно время ее любили даже больше, чем Дину Скарлатти, а я и сейчас ее люблю по-прежнему, она лучше этой Дины, в миллион раз лучше… люблю, а никому не говорю, кому какое дело, никого это не касается, никого… люблю, а вот лица ее сейчас не помню, не помню – и все тут… А вот и белая амфибия Зинченко с папой на борту мечется по моему экрану, смотрите-ка, увеличились раза в три… ну-ка, где моя приставка, надо догнать нашу звезду-горнолыжницу, нет, не дотянуться до приставки… оттуда, снизу, так тянет запахом свекольника, что сил никаких нет терпеть, не-ет, никак не дотянуться до приставки… Натка бы дотянулась… я подарил ей хомяка, подарил хомяка Чучун-дру, так, кажется? А он… и теперь хомячиха одна и Натка одна… что ли, ей позвонить… а сколько сейчас времени?.. Часы перед входом во Дворец Психомолекулярных Бракоувеселений показывали 0.21 минуту, когда я улепетнул со свадьбы, а на моих сейчас 0.22 с половинкой, прошло всего полторы минуты, как я улетел, всего полторы…
– Мы – патруль! Мы – патруль! Вас не видим и не прощупываем, как дела, отвечайте?!
– Все в порядке! – крикнул Зинченко. – Больше не вызывайте – нужен канал! Отключаюсь! Отключаюсь! – крикнул Зинченко. – Володя! Сорвите пломбу ограничителя скорости! Смелее срывайте! Я знал, что они нас не смогут видеть уже через полторы минуты после вылета. Все верно! Как раз полторы и прошло!
Я стал нагибаться к приставке…
Папа закричал, крикнул:
– Дмитрий! Митя! Сбрось скорость! Немедленно сбрось скорость! Сбрось скорость!! Куда тебя несет?! Смотри! Смотри у меня! Я все расскажу маме! Все расскажу! Все!!! Слышишь?!
Я почти дотянулся до приставки, но не стал нагибаться дальше, не смог. После разогнулся и откинулся в кресле, почти засыпая, и вдруг очень ясно и остро, как в свете вспышки блица, увидел на секунду ненормально, слишком синее небо, высокие, ослепительно белые горы и маленького мертвого птеродактиля на темном уступе скалы.
– 23 –
Я пришел в себя почти перед самым приземлением, лучше даже сказать – на земле, да и то не до конца – мерзкая слабость и дрожь во всем теле.
На пустыре (поле… не знаю), где мы сели, было абсолютно темно, ни светлой полоски над космодромом вдалеке, ни отсвета городских огней – ничего. Только маленькая с красными фонариками далекая телебашня в центре городка. Через мое стекло в свете фар «амфибии» Зинченко поблескивали мокрые от дождя белесые чахлые кустики лебеды, дождевая пыль мягко как бы терлась о верх моей «амфибии».
Они ворвались в мою кабину, наверное, через полсекунды после приземления, я уже сидел в кресле, а не валялся в нем, как почти весь обратный путь. Там, наверху, обе наши машины совершенно не годились для плотной, полной стыковки и перехода из одной в другую. Зинченко, скорее всего, спарив нас на магнитах, погнал обе «амфибии» к земле с максимальной скоростью, и, когда резко затормозил перед самой посадкой, я от толчка очнулся. Они перетащили меня к Зинченко, и несколько минут мы сидели молча, Зинченко только спросил у папы, может быть, все-таки для страховки засунуть меня в барокамеру, но я отрицательно покачал головой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15