«Итак, Верховский звонил в медкомнату. Он же приехал в больницу… — Теперь становилась понятной поездка Момота, Ольги Горяиновой, Бабичева и Верховского в район Михнева, когда Денисов встретился с ними в электричке. — Они искали Анкудинову в близлежащих больницах, расположенных вдоль железнодорожного полотна… Только потом вспомнили о медкомнате вокзала…»
Таксист выбрал кратчайший из маршрутов: через Дубниковку на набережные, где в этот час движение почти отсутствовало.
Какое предложение Верховский сделал Горяинову Николаю? В том, что именно Верховский звонил в магазин «Мясо» и просил о срочной встрече, Денисов не сомневался, сопоставив рассказ его сынишки с фактами, которыми он располагал сам.
Денисов вспомнил странную реплику, услышанную в квартире Бабичева. Подростки тогда смеялись:
«Один идет с тросточкой и сбивает шляпы со всех встречных справа и слева. А второй идет сзади и лепит каждому червонец на лоб: „Купи себе новую!“ Мясо сбивает, а Володя лепит!»
«Мясом» они, безусловно, называли Николая Горяинова…» — на этом мысль Денисова снова запнулась.
Шофер гнал пустыми набережными, будто скрывался от погони, не сбросив скорости, выехал на шоссе. У одного из постов ГАИ их остановили.
Подошедший молоденький сержант поздоровался, показал таксисту на мужчину и женщину у обочины.
— Подбрось по пути… Новый инспектор ГАИ едет, назначение получил, а это наш бухгалтер. Им недалеко.
— Ну, вечерок, — сказал таксист. — Садитесь. С назначением, товарищ начальник.
Вскоре попутчики вышли.
— Вон и Посад! — показал таксист. — Куда здесь?
— В больницу.
— Заболел? — впервые за дорогу Денисов почувствовал интерес к себе шофера. — Так бы и сказал!
Он остановил такси у калитки длинного каменного забора.
Здание больницы оказалось основательным, старым. У входа перед приемным покоем горел фонарь. Большая железная урна казалась чугунным геральдическим львом. С аллеи вспорхнул пятнистый нездоровый больничный голубь.
Шансов на то, что план его увенчается успехом, у Денисова было совсем мало.
«Посмотрим…» — вздохнул он.
Денисов поднялся по щербатым ступеням, словно выложенным белым туфом. В приемном покое было пусто. Мимо висевших на стене «Правил» Денисов прошел дальше, открыл дверь в кабинет. И здесь ни души. Оставалось ждать или идти наверх, в отделение.
Осторожно, боясь причинить себе боль, Денисов достал блокнот, открыл первую попавшуюся страницу, начал читать все подряд:
«Ты сказала: „Наверное, все-таки не люблю. Привычка…“ Я закрыл лицо. Это было под навесом в детском саду… Спросила: „Тебе важно услышать это слово?!“ — „Я завишу от слов…“
«Чтобы миллионы людей спокойно любили друг друга, нужно, чтобы тысячи любили до исступления, а десятки чтобы жертвовали всем…»
Хлопнула дверь. Денисов оглянулся.
Перед ним стоял полковник Бахметьев в осеннем пальто, промерзший, и чистым платком отирал глаз.
— Удивляешься? Чуть-чуть, и я бы тебя на стоянке такси перехватил…
— Диспетчер сказал? — спросил Денисов.
— Он самый… Поехали домой!
Бахметьев ни словом не обмолвился о звонке в медкомнату, о доставлении Верховского в милицию, его допросе. Будто Денисов знал, что эта версия ложная, как и все предыдущие.
— …Сдам тебя Лине с рук на руки, пусть лечит. Отдышишься, придешь в себя…
Денисов дернулся.
— Болит? — забеспокоился Бахметьев. — Тогда подождем уезжать… Пусть все-таки хирург посмотрит.
Вошел врач — полный, с кавказскими усами, в широком халате. Он удивленно взглянул на Бахметьева.
— Опять?! Что случилось, дорогой?
— С ним. — Бахметьев кивнул на Денисова. — Упал… с крыльца.
— Покажи!
Денисов скинул куртку, пиджак, осторожно развязал шарф.
— Ну и крыльцо! Высо-о-окое!
— Закурить можно? — Бахметьев сел к окну, под форточкой.
— Закури, дорогой…
Хирург несильно, холодными подушечками пальцев надавливал на тело, следил за выражением денисовского лица.
— Больно? А здесь… Кем работаешь? — Он отошел к умывальнику.
Тугая струя прокатилась по раковине,
— Инспектор он, — ответил за Денисова Бахметьев. — Инспектор уголовного розыска.
— Что скажу, дорогой? Посмотреть надо. Утром рентген сделаем.
— Ребра целы? — спросил Бахметьев.
— Думаю целы. Там увидим.
— Положите меня в палату усиленной терапии, к Горяинову… — сказал Денисов. — Такой случай. Нельзя упустить…
Хирург нахмурился, что-то поискал на столе. Оказалось, клей. Переставил пузырек ближе к настольной лампе.
— Нельзя, дорогой.
— Почему?
— Плохо ему пока…
— Так ведь я выписывать его не прошу… Только лежать рядом.
— Разговаривать будешь. — Хирург посмотрел на Бахметьева, но тот отвел глаза, не желая вмешиваться.
— А если я слово даю? — Денисов снова стянул себя шарфом.
— Слово? — Хирург внимательно взглянул на него. — Если слово, можно, дорогой!..
Бахметьев у окна закашлялся.
— Как мыслишь? Если у Горяинова не туда пойдет с выздоровлением?! Родители узнают, что ты лежал с ним в палате!.. Ничего?
Абсолютная тишина лежала вокруг.
Из коридора в палату усиленной терапии через застекленную дверь проникал неяркий свет. По стене откуда-то вползала толстая труба, напоминавшая анаконду.
Кровати стояли почти рядом.
Забинтованное лицо Горяинова казалось в полутьме крошечным.
«В чем Горяинов не хотел или не мог признаться следователю?» — гадал Денисов.
— Мама… — прошептал вдруг Горяинов.
Денисов отвернулся от истощенного, маленького, с детский кулачок лица. Задумался.
У нас закладывает уши от поп-рок-музыки… Рябит в глазах от крикливых одежд и застежек — и мы уже ничего хорошего не хотим видеть и слышать за этим…
Когда пацан начинает говорить про инструментальные ансамбли — про «Стилай Спэн» или альбом «Ринго Старра», отцов тянет к газетам, у матерей на кухне сразу же пригорает лук…
Горяинов, должно быть, тогда, в поезде, посмеивался над легковерием Коношевской, говоря, что далеко не заглядывает…
У этих девиц и парней тяга к современным ритмам странным образом соединяется с мечтами о заброшенных архангельских избах, с «балдежем» в подъездах, с русской иконой, с желанием жить на собственные, заработанные деньги…
Денисов не позволил мыслям о нравственном здоровье Компании увести себя в сторону. Теперь он уже мог сказать:
«По-моему, я знаю, что произошло в поезде здоровья. Правда, подтвердить или опровергнуть мою версию в состоянии только один человек. Если он захочет, если сможет…»
Денисов приподнялся на локте, так он яснее видел лицо Горяинова. Тот что-то зашептал. Денисов разобрал знакомую фразу:
— Не рви! Не режь по живому, Малыш!.. — Он словно просил подругу не обрывать связывающую их живую нить.
Вошла сестра, она сделала Горяинову укол, которого он не почувствовал. Дыхание его стало размереннее: он спал. Сестра ушла так же неслышно, как и появилась.
«Неужели у них проблемы?! — вспомнил Денисов брошенное Бахметьевым полушутливо: — Неужели они всерьез добиваются своих целей, всерьез любят, ревнуют, увлекаются?! Ты ближе к этому нежному возрасту, Денисов…»
«Еще какие проблемы… — подумал Денисов, прислушиваясь. — Не надо считать, что у Горяинова или Момота их мало или они не так остры, как у ККК или Бахметьева. Во внутреннем мире подрастающих они занимают столько же места, сколько и у взрослых… И, может, переживаются они еще острее! Любовь, друзья, престиж…»
Горяинов снова забормотал:
— Прикуси! Чтобы я почувствовал: это не сон… Мочку уха! Будет больно? Умоляю, Малыш! Верю боли, твоему стону… — Он бредил.
Денисов мог достать из-под подушки блокнот, но при тусклом свете, падавшем из коридора, все равно бы ничего не разобрал. Он вспомнил почти дословно:
«…Какие только мысли не лезли мне в голову за эти десять минут, пока она не появлялась. А люди выбегали из беспрестанно подкатывавших автобусов и бежали в метро…»
«…К утру все прошло. И совсем непонятно, отчего с вечера этот бессмысленный приступ ревности, тоска и слезы… В воскресенье для меня все кончится…»
Денисов знал эти фразы почти наизусть.
«Записи эти вовсе не малосущественны для дела», — подумал Денисов. И вспомнил: на противоположной стороне листа, против слов «К утру все прошло…» была выписана гипотеза Бахметьева:
«Не пересеклась ли в поезде здоровья линия „Анкудинова — Горяинов Дмитрий“ с линией „Верховский Владимир — Анкудинова“?!»
И дальше шло извлечение из показаний Горяинова-отца, которое могло считаться ключевым:
«…Я — Димке: „Без меня — никуда, учи!“ Запер их вместе с женой, с Ольгой. „Приеду, — говорю, — через час, — выпущу!“ Что же вы думаете? Ушли!.. Через соседний балкон. Все-таки шестой этаж!..»
С этим перекликалась найденная Денисовым в Крестах записка Горяинова-младшего: «Любовь, Жизнь, Смерть — величины одного порядка, они взаимосвязаны!»
Неожиданно Денисов увидел: темные карие глаза Горяинова открыты, смотрят в упор.
— Сколько времени?
Денисов не ответил.
Горяинов заговорил с собой:
— Кто-то меня окликнул: «Дима!» В последние дни мы просыпались в два и в три ночи. Каждый у себя. И мысленно будили другого… Звонят? — спросил он через минуту. — Она всегда звонит, когда кажется: больше без нее уже невозможно, как без воздуха. Вы любите кого-нибудь? — спросил он вдруг.
Это было выше и больше узкой утилитарной задачи, которую ставил перед собой Денисов как инспектор: узнать истину, не дать пострадать невиновным. Но и для Денисова служба, как он ее понимал, была сама жизнь.
— Почему вы молчите?.. — Не меньше врача Горяинову был необходим внимательный собеседник, с которым никогда больше не встретишься, которому можно безбоязненно открыть душу.
— Да или нет?
Денисов шепнул:
— Да, — он тоже мог открыться только чужому человеку. — Спите.
— Тогда вы поймете! Она сама нежность… Я говорю вам, потому что вы не задаете дурацких вопросов… — Шепот стал едва слышен, словно кто-то сгребал с тропинки сухие шелестящие под ветром листья. — Путевку в санаторий ей принесли в пятницу, всего за два дня до отъезда… Понимаете?
«Два дня!.. — отозвалось в Денисове. — Вот откуда это злополучное число „два“? Со дня, когда принесли путевку!»
— …Я не знал, что произойдет после ее отъезда. Жизнь, казалось, должна была остановиться!.. — Горяинов закашлялся. Попросил: — Пить!
— Сейчас! — Денисов хотел подняться — резкая боль в торсе пригнула к постели. Не поднимая спины, он осторожно сполз на пол, дотянулся до поильника, стоя на коленях, выпрямился, держась за кровать, поднес воду к губам Горяинова.
— Спасибо, — прошептал Горяинов. Вода попала ему в лицо, стекла на подушку. — …Я не знал, что делать. Я злился на то, что она есть. Мы решили проститься в тот же день. У нас на даче. Я был в отчаянии. Я проколол ее лицо на фотографии… Она утешала как маленького: «Два месяца… Что они в сравнении с вечностью?!» Написала на листе бумаги в столовой: «Мы еще будем здесь не один световой год!» Чудачка!
Денисов стоял на коленях, держа в руках полупустой поильник, прижав больной бок к кровати.
— …А в это время один человек, мой близкий родственник, забрался в дачу и совершил… Не знаю, как назвать… Подлость? Роза все видела и еще один парень, Серега. В тот вечер он подарил мне титановый браслет…
Горяинов долго молчал.
— Подлец всегда бросает тень на всех порядочных людей. Юрист должен поговорить с ним серьезно… Мне самому нельзя…
«Кража икон все-таки сыграла роль в этой истории… — подумал Денисов. — Горяинов должен был доказать, что он не чета подлецу, что родство по крови ничего не объясняет…»
— …Потом пришел последний день. Мы поехали кататься на лыжах. В поезде все было против нас. Какие-то парни, которые к ней липли. Поссорился с товарищами… Мы курили у открытой двери в тамбуре… — Горяинов заговорил медленнее, словно вспоминая с трудом. — Бежали деревья, дома. Скорость была страшная… Если бы день этот, последний, кончился как обычно, она забыла бы меня за месяц и была бы права…
В промежутки между паузами Денисов слушал стерильную больничную тишину, спресованную словно вата.
— …Я ждал, когда уйдет из тамбура наш товарищ, Володя. Наконец он ушел. «Я люблю тебя, — сказал я. — Сейчас ты узнаешь, как я тебя сильно люблю». Она пыталась задержать меня, схватила за куртку. Я ее оттолкнул… Человек обязан совершить подвиг ради любви… Понимаете?
Он все оттягивал последнюю фразу. Горяинову казалось: тайна принадлежит только ему и Анкудиновой. Ни следователю, ни Компании — никому больше.
— …Я подождал, пока промелькнет очередная контактная мачта… — Горяинов тяжело сглотнул. — Прыгнул!..
Денисов, превозмогая стон, держась за кровать, поднялся.
«Анкудинова бросилась следом, чтобы быть рядом… — понял Денисов. Горяинов подтвердил его версию. — Какой верный, бесстрашный друг!»
В коридоре у столика дремала сестра. Денисов осторожно прошел к лестнице, в приемный покой, где вечером заметил телефон.
«Горяинов мечтал о подвиге… — Денисов вспомнил: — Он писал об этом в конспекте по экономике производства, который привезла ККК из больницы. Вплотную за цифрами, почти без знаков препинания, по-видимому, на лекции… Следователю надо отыскать это место. Между сведениями о пересчете на годовой рост розничных цен…»
У Бахметьевых долго не отвечали, наконец он сам снял трубку.
— Слушаю…
Разговор получился кратким, сухим. Денисов опустил подробности, доверенные Горяиновым ему лично.
— Ты молодец… — Бахметьев вздохнул. — Поправляйся…
Денисов переставил пузырек с клеем на столе хирурга, подошел к окну.
«Действительно ли исступленная любовь тысяч… помогает миллионам быть нравственно здоровыми? — думал Денисов, вглядываясь в темноту. — А для этого Ромео и Джульетта, Фархад и Ширин во имя любви должны свершать подвиги… Но как же тогда Аксинья и Григорий Мелехов? Тысячи других, не знавших о Шекспире? Может, для них существовали другие образцы? Вне литературы?»
Стекла отражали спартанский интерьер приемного покоя. По каким-то неуловимым признакам за окном Денисов понял:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17