В те годы у каждого артиста был так называемый «лимит выступлений». Чем выше была ставка, тем меньше концертов давали работать звездам. Делалось это, несомненно, для того, чтобы лишить мастеров культуры сверхдоходов. Но Кобзону многое позволялось. Он должен был, по идее, работать семь – восемь концертов в месяц и получать за них около шестисот рублей. Но на самом деле практиковались «поездки на фонды», шефские и псевдошефские концерты, которые не учитывались как плановые и пр.
Поэтому выступлений было много, иногда по полсотни в месяц, так что зарабатывали мы больше всех в «Москонцерте», во всяком случае, среди аккомпанирующих коллективов. Оклад и гонорары за выступления даже у нас составляли где-то в районе тысячи рублей в месяц. К тому же не надо забывать, что СССР был страной закрытой, и каждая заграничная поездка позволяла сильно улучшить свое материальное благополучие. А ездили мы довольно много. Закупил, к примеру, контейнер колготок, а потом продал их на родине, получив прибыль в тысячу процентов. Везли все: из Афганистана, где мы бывали постоянно, – дубленки, серебро, видеокассеты, из других стран – технику, из третьих – шмотки. Вспоминается анекдот прямо по теме. «Собирается большой оркестр в длительную зарубежную поездку. Выступает художественный руководитель: „Итак, первый пункт нашей поездки – это Англия. Там мы берем шерсть. Затем летим в Японию. Сдаем шерсть, покупаем аппаратуру. Возвращаемся в Союз, имеем бабки. Всем понятно?" Тут встает молоденький скрипач, первый раз выезжающий за границу: „У меня вопрос. Инструменты брать?"» В общем, никому уходить по своей воле с такого хлебного места не хотелось.
Показательна история с моей «пропиской» у Кобзона. Когда я пришел в коллектив, мне тут же припомнили пензенские гастроли. Я, как и все «суперзвезды» из «Машины времени», ходил там с высоко поднятой головой и с «какими-то там музыкантами Кобзона» даже и не здоровался. В результате в новом коллективе ко мне отношение было как к мальчику на посылках. Все просили меня звать их исключительно по имени-отчеству, даже молодые ребята. А как я входил в программу – это отдельная песня. Буквально на следующий день после приглашения Кобзон отправлялся на длинные южные гастроли. Ну а поскольку я был не готов к поездке (у меня даже концертного костюма в советском стиле не было), мне нужно было какое-то время. Поэтому Кобзон сказал: «Вот тебе телефон человека, позвонишь ему завтра от моего имени, он оформит тебя в „Москонцерт", не забудь трудовую книжку с собой взять, затем отвезет тебя к портному снять мерки, пройдешь первую и вторую примерки, затем тебе купят билет на самолет, и ты присоединишься к нам в Ялте, а готовый костюм пришлют уже туда». Мне выдали билет, подъемные, и я полетел в Ялту. Где живут музыканты, я не знал, поэтому, учитывая статус Кобзона и соизмеряясь с собственной «звездностью», отправился в лучшую гостиницу «Ялта». Дело было часов в семь утра. Я спросил у портье, живут ли тут такие-то музыканты, на что получил отрицательный ответ. «А Кобзон?» – «Да. Номер „люкс" на третьем этаже». Я спросил телефон и нагло позвонил мэтру. Кобзон взял трубку не сразу и заспанным голосом, что было вполне понятно, учитывая ранний час, вежливо спросил, какого хрена мне нужно. Я тут же ответил, что это великий клавишник Подгородецкий, и поинтересовался, какой «люкс» мне занять, на что получил отрезвляющий ответ в том смысле, что музыканты живут не здесь, а в гостинице третьего разряда, где мне, собственно, и место.
Дальше произошло следующее. Я имел нахальство попросить у музыкального руководителя ноты, чтобы по ним играть не совсем знакомую мне программу, и получил ответ: «Какие еще ноты?» Кобзон отреагировал примерно так же: «Наверное, забыли взять с собой, так что вы, Петр, садитесь рядом со звукорежиссером и слушайте программу». Я понимаю, что ноты, конечно, были, но давать их мне, памятуя о событиях в Пензе, никто не собирался. В общем, сел я рядом с пультом и стал слушать. Усвоил все довольно быстро, а к тому времени и костюм мой подоспел. Играть на клавишных мне приходилось не одному. Там был музыкальный руководитель, игравший на рояле, Витя Прудовский играл на синтезаторе, был еще аккордеонист. Самое сложное – это было вычленить из всей музыкальной картинки то, что играет клавишник, и запомнить это наизусть. А дебютировал я благодаря тому же Женьке Казанцеву. В Ялте же наступил день, когда он ушел в очередной запой. Это случалось с ним время от времени, и бороться против природы было невозможно. Его запирали в номере, казалось, абсолютно пустом, причем на верхнем этаже, но, когда наступало время ехать на концерт, он уже лежал на постели в невменяемом состоянии. Где он доставал водку, кто ему ее проносил, не знаю, но пока запой не кончался, остановить его было невозможно. Тем более что никаких «докторов Майоровых» тогда и в помине не было. Вернее, может быть, и были, но не для нас, грешных…
Короче, Женька в запое, руководитель пишет срочные аранжировки, клавишник на синтезаторе играет партию бас-гитары, а меня сажают за другой инструмент (благо синтезаторов там было навалом), и я в новом светлом костюме начинаю играть. Первый концерт помню очень хорошо. С меня лил холодный пот, но отыграл программу я довольно уверенно. Во всяком случае, меня не напрягали по поводу музыкальной стороны дела. Таким образом, называя всех по имени-отчеству и играя время от времени в концертах, я провел полгода. А зимой мы полетели в Норильск. Жили мы в гостинице квартирного типа, то есть обычном жилом доме, в котором каждому полагалось по однокомнатной квартире с кухней, так что можно было что-то приготовить.
Но речь не о гостинице, а о концертах, которые мы играли в каком-то доме офицеров. У Кобзона была привычка заканчивать концерт романсами. Все музыканты уходили со сцены, за рояль садился музыкальный руководитель и играл. Иногда его заменял штатный клавишник – отличный профессионал, у которого сейчас свое собственное джазовое трио. А тут Кобзон вдруг поворачивается ко мне и говорит: «А что, Петр, вы какие-нибудь романсы-то знаете?» А я, надо отдать должное и мне, перед поездками с Кобзоном основательно подучил и отрепетировал пару десятков романсов, которые он пел. «С какого начнете?» – говорю. «Две розы». Сажусь за рояль. Музыканты, которые по сценарию должны были уйти за кулисы, становятся вокруг рояля и выжидательно смотрят на меня. Я, не моргнув глазом, отаккомпанировал ему первый романс. И тут происходит нечто фантастическое. Кобзон, который никогда и никого принципиально не хвалил, поворачивается в мою сторону, причем всем корпусом (затянутый воротничок иначе не позволял), и говорит: «Хорошо, но громко». Сказать просто «хорошо» он не мог, но все равно коллеги чуть не сошли с ума. Ходили предания, что последний раз он говорил что-то подобное лет двадцать назад. А тут… «Ну давайте, Петр, следующий…» Так я отыграл с ним весь блок романсов, получил свою долю аплодисментов и поехал в гостиницу.
Поздно вечером раздается стук в дверь. Я открываю и вижу, что в коридоре толпятся ветераны – самые уважаемые и «долгоиграющие» члены ансамбля. «Можно?» – говорят. «Ну заходите…» Принесли водки, закуски, расставили все на столе. Налили, выпили. После этого мне сообщили, что отныне я могу всех звать «на ты», поскольку проявил себя не только настоящим профессиональным музыкантом, но и вписался в команду. Но все это произошло через полгода после моего прихода.
Кончилось мое пребывание у Иосифа Давыдовича трагически для его ансамбля. Дело в том, что Кобзон в те времена был натуральным деспотом. Подозреваю, что происходило это оттого, что он находился в полной «завязке». До этого, говорят, выпивал и был душой-человеком, во всяком случае, по отношению к собственным музыкантам. А любая «завязка», по себе знаю, она ведь деформирует психику, и поведение человека приобретает самые причудливые формы. Так вот, у Кобзона это выражалось в том, что ему обязательно надо было гнобить кого-то из музыкантов. По поводу и без повода он говорил, что такому-то музыканту место в похоронном оркестре, что играет он как говно, в общем, эпитетов не жалел. Музыкант покорно выслушивал, опустив глаза, потом Кобзон «оттаивал» и через некоторое время переходил к другому «объекту». Все были знакомы с этими правилами игры, и никому в голову не приходило не то чтобы возражать, но и говорить что-то в свое оправдание. Во всяком случае, до тех пор, пока Иосифу Давыдовичу почему-то не захотелось выбрать козлом отпущения меня.
На заявление, что я, мол, играю как говно, я вежливо спросил, что если это так, то в каких же целях уважаемый маэстро пригласил меня в свой суперпрофессиональный коллектив, да еще время от времени дает мне возможность сопровождать моей сраной игрой его могучий и волшебный голос? Не ожидавший такого хамства, привыкший к абсолютной покорности и повиновению музыкантов, Кобзон даже не нашелся, что сказать. Вдруг взял и прекратил меня доставать. Но зернышко уже упало, Аннушка уже разлила масло… Старикам стало обидно, что их напрягают по поводу и без такового, а молодому удалось так лихо отвертеться. И как-то раз, когда Кобзон наехал на саксофониста Яшу Гафта, который играл с ним лет двадцать и, казалось бы, принимал правила поведения в ансамбле целиком и полностью, произошло непредвиденное. Яков Самуилович взбрыкнул: «Йося! Я с тобой работаю двадцать лет, а ты чморишь меня как какого-то пацана!» Взял свой саксофон, сложил его в футляр и ушел. А маэстро возьми да и тоже вспыли: «Пошел ты… Вали отсюда!» Эту ситуацию пытались уладить все. Обе стороны понимали, что неправы. Кобзон понимал, что Яша – музыкант замечательный, преданный ему и найти равноценную замену ему невозможно. Гафт осознавал, что относительно спокойной и сытой жизни придет конец и придется побегать, прежде чем обретешь новую работу. Но ни тот ни другой на уступки не шли. Извиняться перед Яшей самому Кобзону? «Да кто он такой?» А Гафт на все просьбы сходить на поклон к Давыдычу и решить дело миром требовал извинений. В общем, так ушел первый музыкант. Затем настала очередь барабанщика, потом ушел гитарист. В некогда стабильном коллективе пошла текучесть кадров, а я понял, что своим необдуманным поступком нажил себе могущественного врага, и теперь нужен только малейший повод для того, чтобы уволить меня из ансамбля. Довольно долго я этого повода не давал, решив, что, пока есть возможность, надо заработать как можно больше. А потом случились у нас гастроли на остров Свободы…
Поездка на Кубу была приурочена к так называемому «Фестивалю дружбы молодежи СССР – Куба». Проходил он по всей стране, правда, мы в основном бывали в курортных местах от самых неизвестных до Варадеро. Ну а финальные торжества, естественно, были в Гаване. А вместе с нами работало множество других артистов, в том числе питерская команда «Лицедеи». Я был знаком с Полуниным, Городецким и другими ребятами еще с 1980 года, когда мы работали в Питере. Мы жили вместе в какой-то одной гостинице, и, понятное дело, я еще больше сдружился с «Лицедеями». А они, собственно, какие на сцене, такие же и в жизни. Представьте себе меня вместе с группой клоунов, рассекающим по пляжу с бутылкой рома в руке и огромной сигарой в зубах! В общем, меня через некоторое время вызвал Кобзон и обратился ко мне с небольшим, но строгим внушением: «Вот что, Петр, – сказал он, – вы являетесь членом солидного коллектива, которому в компании клоунов не место. Не годится вам как мальчику…» В общем, я понял, что тучи уже нависли, что разражаются первые раскаты грома и молния вот-вот ударит. Поэтому действовать мне пришлось быстро и решительно.
Решать вопрос по-хорошему – это было самому писать заявление, пока тебя не уволили. Летели мы в Москву в связи с отсутствием прямых рейсов часов пятнадцать. Прилетели часа в три дня, а тут объявление: «В семь вечера у нас шефский концерт в клубе имени Дзержинского на Лубянке». То есть времени в обрез заехать домой, принять душ, сменить костюм и приехать на работу. Но я нутром понял, что завтра может быть поздно, и успел дома написать заявление о том, что прошу меня уволить по собственному желанию. Перед концертом захожу в гримерку Кобзона и кладу перед ним на стол заявление. Он, честно говоря, ситуацию оценил. «Умный, – говорит, – сообразил». Ну а если вовремя сообразил, то ты уходишь спокойно, без всяких сложностей, скандалов, материальных претензий и пр. Вот так в 1987 году я снова стал «свободным агентом», проработав с великим маэстро более двух лет.
История с Кобзоном имела свое продолжение. В те времена, когда Иосифа Давыдовича не пинал только ленивый, Алексеич работал первым заместителем Артема Боровика в газете «Совершенно секретно». И он попросил меня рассказать о своей работе у Кобзона, с тем чтобы опубликовать мое интервью в газете. А маэстро не пускали в Америку, не давали ему визу, обвиняли в связях с мафией… Ну мы с Алексеичем сели, поговорили часок, и он сделал довольно большой материал. Тогда я уже снова работал в «Машине времени». И тут на сборном концерте в ГЦКЗ «Россия», где участвовали и мы, и Кобзон, я одновременно узнаю две вещи: первое – что вышла статья с моим рассказом о работе с Кобзоном, и второе – что он лично приглашает меня прийти к нему в гримерную. Честно говоря, у меня сердце ушло в пятки. Хотя Алексеич – человек добросовестный, вдруг он написал что-то такое, что не понравится мэтру. А впасть в немилость у Кобзона я не рекомендовал бы никому. Первые слова Иосифа Давыдовича укрепили меня в самых худших ожиданиях. «Да, Петр, – протянул он, – не ожидал от вас». Тут у меня вообще все опустилось, что может опускаться. Думаю: «Смертный приговор, конец карьере». А он продолжил: «Не ожидал от вас, что в то время когда те люди, которых я считал своими искренними друзьями, от меня отвернулись и поливают меня дерьмом, вы, Петр, дадите честное и правдивое интервью, расскажете все как было». И тут у меня отлегло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30