В продолжение следующих месяцев я несколько раз имел возможность исследовать в пределах совещательной роли, которую налагала на меня моя должность, нет ли возможности улучшить наши отношения с Германией, в кредит отнестись к ней с доверием, найти почву для разговоров с ней, поводы для совместных действий для честного соглашения. Я думаю, что обладаю достаточно свободным умом, чтобы утверждать, что я преступал к этому изучению с полной объективностью. Но каждый раз я был принужден признать, что всякая снисходительность с нашей стороны была истолкована в Берлине, как знак слабости, из которой императорское правительство пыталось тотчас же извлечь пользу, дабы вырвать у нас новую уступку; что германская дипломатия неуклонно преследовала обширный план гегемонии, и что непреклонность ее намерений увеличивала с каждым днем опасности столкновения. Я же, сверх того, с огорчением должен был констатировать, что шумный пацифизм наших социалистов и партии, подчиненной г. Кайо, вел только к возбуждению высокомерия и жадности в Германии, позволяя ей думать, что ее приемы запугивания могут со временем нас подчинить, и что французский народ готов лучше все претерпеть, нежели прибегнуть к оружию.
При этих условиях 28 декабря 1913 г. г. Думерг, председатель Совета министров и министр иностранных дел, предложил мне заменить в посольстве в С.-Петербурге г. Делькассэ, временные полномочия которого должны были кончиться. Благодаря его за доверие, я настоятельно просил его перенести свой выбор на другого дипломата; и выдвинул лишь один аргумент, который мне, однако, казался решающим:
– Общее положение Европы предвещает грядующий кризис. Под влиянием соображений, о которых я не имею права судить, республиканское большинство палаты все более склоняется к численному и материальному уменьшению нашей армии; Франция рискует, таким образом, очутиться перед ужасной альтернативой: военная несостоятельность или национальное унижение. Идеи, которые одерживают верх в палате, и растущее влияние социалистической партии заставляют меня опасаться, чтобы правительство не вздумало тогда избрать национального унижения или, по крайней мере, чтобы оно не было принуждено его принять. А отказ от франко-русского союза был бы, конечно, первым условием, которое нам навязала бы Германия; к тому же существование этого союза не имело бы более никаких оснований, потому что он имеет единственной целью сопротивляться чрезмерным притязаниям Германии. Но, отрываясь от России, мы потеряли бы необходимую и незаменимую опору нашей политической независимости. Я, как посол, не хочу быть орудием этого злосчастного дела.
Г. Думерг старался меня успокоить. Я тем не менее упорствовал в своих возражениях, которые, впрочем, отнюдь не были направлены против него, потому что я знал его твердый патриотизм и справедливость его суждений. Для большей ясности я позволил себе прибавить:
– Пока вы будете сохранять портфель министра иностранных дел, мне нечего бояться. Но я не мог бы забыть, что вашим коллегой и министром финансов является г. Кайо, который, может быть, завтра, вследствие самого ничтожного парламентского происшествия, придет вас заместить в этом самом кабинете, где мы сейчас находимся… Всего два года, как я заведую политическим отделом, и должен был служить уже при четырех министрах. Да, четыре министра иностранных дел за два года… Каковы-то будут ваши преемники?
Г. Думерг самым сердечным тоном мне ответил:
– Я вижу, что вы упрямы, но я надеюсь, что президент республики сумеет вас лучше убедить, чем я.
Дружба, начавшаяся еще в лицее Людовика-Великого, связывала меня с г. Пуанкаре. 2 января 1914 г. он пригласил меня в Елисейский дворец. Принял меня друг, но говорил со мной президент Республики; он мне сказал, что совет министров уже обсуждал мое назначение, что выбор г. Думерга утвержден; одним словом, что я должен склониться. Его бодрый патриотизм, его высокое сознание общественного долга, ясная и убедительная логика его слов внушили ему, сверх того, доводы, которые наиболее могли меня тронуть. Я согласился. Но я заметил, что я принимаю поручение и высокую честь представлять Францию в России лишь для того, чтобы исключительно следовать там традиционной политике союза, как единственной, которая позволяет Франции преследовать свою мировую историческую миссию.
Я занимал в течение пяти месяцев пост посла в Петербурге, когда меня вызвали в Париж, чтобы словесно установить подробности визита, который президент Республики намеревался сделать императору Николаю в течение лета.
Выходя на Северном вокзале 5 июня, я узнал, что кабинет Думерга подал в отставку и что г. Буржуа, который согласился составить новое министерство, отказался от этого, признав, что он был бы тотчас же низвергнут палатой, если бы не включил в свою программу отмены военного закона, называемого «законом трех лет»; наконец, газеты объявляли, что Вивиани взял на себя обязанность, от которой отказался Буржуа, и что он надеется найти примирительную формулу, которая бы обеспечила ему содействие крайней левой.
Мое решение было немедленно принято. Приехав к себе, я просил у Бриана несколько минут разговора. Он принял меня на следующее утро. Я тотчас же ему заявил, что решил отказаться от должности посла, если образующийся кабинет не сохранит закона о трехлетней службе, и я просил его сообщить о моем решении Вивиани, которого лично я еще не знал. Он согласился со мной.
– Кризис, который сейчас наступил, – сказал он мне, – один из самых тяжелых, через которые мы проходили. Революционные социалисты и объединенные радикалы ведут себя, как сумасшедшие, они способны погубить Францию. Признаюсь, однако, что ваш пессимизм меня немного удивляет. Вы действительно так убеждены, что мы накануне войны?
– У меня есть внутреннее убеждение, что мы идем навстречу грозе. В какой точке горизонта и в какой день она разрешится? Я не сумел бы этого сказать. Но отныне война неизбежна, и в скором времени. Я сделал, по крайней мере, все от меня зависящее, чтобы открыть глаза французскому правительству.
– Вы очень встревожили меня. Прощайте. Я спешу к Вивиани.
– Еще одно слово, – сказал я ему, – условимся, что мой разговор с вами останется тайной.
– Это само собой разумеется.
Два часа спустя газета «Paris Midi» сообщала под сенсационным заголовком, что я угрожал своей отставкой Вивиани, если министерская декларация не поддержит полностью военного закона. Немного времени спустя стало известно, что Вивиани отказывается составить кабинет. В кулуарах палаты, где волнение было весьма велико, он кратко объяснил, что не мог заставить своих будущих сотрудников принять формулу, которую он считал необходимой, по вопросу о трехлетней службе. Так как его спросили, не согласен ли он попытаться сделать новое усилие, чтобы разрешить кризис, он ответил с жестом гнева и отвращения.
– Конечно нет. Мне надоело бороться против республиканцев, которые плюют мне в лицо, когда я говорю с ними о внешнем положении.
На следующий день меня, как и следовало ожидать, ругала вся пресса крайней левой. В Бурбонском дворце революционные социалисты и объединенные радикалы требовали моего смещения.
Но после нескольких дней парламентского возбуждения и беспорядка, в общественном мнении произошла здоровая реакция. Вновь призванному для образования кабинета Вивиани удалось сгруппировать вокруг себя сотрудников, которые согласились поддерживать трехлетнюю службу.
18 июня Вивиани, переселившийся с предыдущего дня на Орсейскую набережную, пригласил меня. Я впервые в этот раз имел с ним дело. У него был угрюмый вид, бледное лицо и нервныя движения.
– Ну, что же, – резко спросил он меня, – вы верите в войну? Бриан рассказал мне о вашем разговоре.
– Да, я думаю, что война угрожает нам в скором времени, и что мы должны к ней готовиться.
Тогда, в отрывочных словах, он забросал меня вопросами, не давая мне иногда времени ответить.
– В самом деле, война может вспыхнуть? По какой причине? Под каким предлогом? В какой срок? Всеобщая война? Всемирный пожар?..
Грубое слово вырвалось из его уст, и он ударил кулаком по столу.
Помолчав, он провел рукой по лбу, как бы для того, чтобы прогнать дурной сон. Затем он заговорил более спокойным тоном:
– Будьте добры повторить мне, мой милый посол, все, что вы мне сказали. Это так важно.
Я подробно изложил ему свои мысли и заключил:
– Во всяком случае, и даже, если мои предчувствия слишком пессимистичны, мы должны, насколько возможно, укрепить систему наших союзов. Главным образом необходимо, чтобы мы довершили наше соглашение с Англией, надо, чтобы мы могли рассчитывать на немедленную помощь ее флота и ее армии.
Когда я изложил ему все, он снова провел рукою по лбу и, устремив на меня тоскливый взгляд, спросил меня:
– Вы не можете мне указать, хотя бы в виде предположения, в какой срок, как вы себе представляете, произойдут непоправимыя события и разразится гроза?
– Мне представляется невозможным назначить какой-нибудь срок. Однако же, я был бы удивлен, если бы состояние наэлектризованной напряженности, в которой живет Европа, не привело бы в скором времени к катастрофе.
Внезапно он преобразился, его лицо озарилось мистическим светом, его стан выпрямился.
– Ну, что же, если это так должно быть, мы исполним наш долг, наш долг сполна. Франция снова окажется такой, какой она всегда была, способной на любой героизм и на любые жертвы. Снова наступят великие дни 1792 г.
В его голосе было как бы вдохновение Дантона. Пользуясь его волнением, я спросил у него:
– Итак, вы решили полностью поддержать военный закон, и я могу заявить об этом императору Николаю?
– Да, вы можете заявить, что трехлетняя служба будет сохранена без ограничений и что я не допущу ничего, что могло бы ослабить наш союз с Россией.
В заключение он долго расспрашивал меня об императоре Вильгельме, об его новых намерениях, об его истинных чувствах по отношению к Франции и т. д. Затем он поверил мне причину этого тщательного допроса:
– Я должен спросить у вас совета… Князь Монакский дал знать моему коллеге по палате X., что император Вильгельм был бы счастлив переговорить с ним этим летом во время гонки судов в Киле. X. склонен туда отправиться… Не думаете ли вы, что этот разговор мог бы смягчить положение?
– Я никоим образом этого не думаю. Это все время одна и та же игра. Император Вильгельм похоронит X. под цветами; он уверит его, что его самое горячее желание, его единственная мысль – добиться дружбы, даже любви франции, и он засыплет его знаками внимания. Таким образом, он придаст себе в глазах людей вид самого миролюбивого, самого безобидного, самого сговорчивого монарxa. Наше общественное мнение и первый – сам X. – дадут себя обольстить этой прекрасной внешностью. А в это самое время вы должны будете бороться с оффициальной действительностью немецкой дипломатии, с ее систематическими приемами непримиримости и придирок.
– Вы правы. Я отговорю X. ехать в Киль.
Так как, невидимому, ему больше нечего было мне сказать, я спросил у него предписаний, касающихся визита президента Республики к императору Николаю. Затем я простился с ним. 26 июня я возвратился в С.-Петербург.
Теперь я могу просто предоставить слово моему дневнику. Записи, составляющие его, заносились ежедневно; те, которые имеют отношение к политике, отчасти удостоверяются моей официальной корреспонденцией.
Пусть не удивляются, если соображения приличия и скромности часто заставляли меня заменять имена лиц фиктивными инициалами.

I. Визит президента Республики к императору Николаю
(20–23 июля 1914 г.)


Понедельник, 20 июля.

Я покидаю С.-Петербург в десять часов утра на адмиралтейской яхте, чтобы отправиться в Петергоф. Министр иностранных дел Сазонов, русский посол во Франции Извольский и мой военный атташе, генерал Лагиш, сопутствуют мне, так как император пригласил нас всех четверых завтракать на его яхту перед тем, как отправиться навстречу президенту Республики в Кронштадт. Чины моего посольства, русские министры и сановники двора будут доставлены прямо по железной дороге в Петергоф.
Погода пасмурная. Между плоскими берегами наше судно скользит с большой быстротой к Финскому заливу. Внезапно свежий ветер, дующий с открытого моря, приносит нам проливной дождь, но также внезапно появляется и блистает солнце. Несколько облаков, жемчужно-матового цвета, прорезанные лучами, носятся там и здесь по небу, как шелковые шарфы, испещренные золотом. И ясно освещенное устье Невы развертывает, насколько хватает глаз, свои зеленоватые, тяжелые, подернутые волнами воды, которые заставляют меня вспоминать о венецианских лагунах.
В половине двенадцатого мы останавливаемся в маленькой гавани Петергофа, где «Александрия», любимая яхта императора, стоит под парами.
Николай II, в адмиральской форме, почти тотчас же подъезжает к пристани. Мы пересаживаемся на «Александрию». Завтрак немедленно подан. До прибытия «Франции» в нашем распоряжении по крайней мере час и три четверти. Но император любит засиживаться за завтраком. Между блюдами делают долгие промежутки, во время которых он беседует, куря папиросы. Я занимаю место справа от него, Сазонов слева, а граф Фредерике, министр Двора, напротив.
После нескольких общих фраз, император выражает мне свое удовольствие по поводу приезда президента Республики.
– Нам надо поговорить серьезно, – говорит он мне. – Я убежден, что по всем вопросам мы сговоримся… Но есть один вопрос, который особенно меня занимает: наше соглашение с Англией. Надо, чтобы мы привели ее к вступлению в наш союз. Это был бы залог мира.
– Да, государь, тройственное согласие не может считать себя слишком сильным, если хочет охранить мир.
– Мне говорили, что вы лично обеспокоены намерениями Германии?
Намекает ли он на обстоятельства моего последнего пребывания во Франции, на мое требование отставки? Я не знаю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33