Понедельник, 10 августа.

Сазонов торопит итальянское правительство присоединиться к нашему союзу. Он предлагает ему соглашение на следующих условиях: 1-ое, итальянская армия и флот немедленно нападут на армию и флот Австро-Венгрии; 2-ое, после войны область Триеста, а также гавани Триеста и Валлоны, будут присоединены к Италии.
Со стороны Софии впечатления отнюдь не успокоительны. Царь Фердинанд способен на все мерзости и любое вероломство, когда затронуты его тщеславие и его злоба. Я знаю три страны, по отношению к которым он питает непримиримое желание мести: Сербия, Румыния и Россия. Я говорю об этом с Сазоновым; он прерывает меня:
– Как? Царь Фердинанд сердится на Россию… Почему же?
– Прежде всего, он обвиняет русское правительство в том, что оно стало на сторону Сербии и даже Румынии в 1913 г. Затем, есть старые обиды, и они бесчисленны…
– Но какие обиды? Мы всегда высказывали ему благосклонность. И когда он приезжал сюда в 1910 г., император обходился с ним с таким почтением, с таким вниманием, как если бы он был монархом большого государства. Что же мы могли еще сделать?
– Это путешествие 1910 г. есть именно одна из обид, наиболее для него мучительная… На следующий день после его возвращения в Софию, он пригласил меня во дворец и сказал мне: «Дорогой посланник, я просил вас прийти ко мне, потому что мне необходимы ваши познания, чтобы разобраться во впечатлениях, привезенных из Петербурга. Мне не удалось, по правде говоря, понять, кого там больше ненавидят: мой народ, мое дело или меня самого».
– Но это безумно…
– Это выражение не слишком сильно… Несомненно, у этого человека есть признаки нервного вырождения и отсутствия психического равновесия: способность поддаваться внушению, навязчивые идеи, меланхолия, мания преследования. От этого он только более опасен, потому что он подчиняет своему честолюбию и злобе необыкновенную ловкость, редкое коварство и хитрость.
– Я не знаю, что бы осталось от его ловкости, если бы у нее отняли коварство… Как бы то ни было, мы не можем быть слишком внимательными к действиям Фердинанда. Я счел нужным его предупредить, что если он будет интриговать с Австрией против Сербии, Россия окончательно лишит болгарский народ своей дружбы. Наш посланник в Софии, Савинский, очень умный человек; он исполнит поручение с надлежащим тактом.
– Этого недостаточно. Есть другие аргументы, к которым клика болгарских политиков очень чувствительна; нам следует прибегнуть к ним без промедления.
– Это также и мое мнение. Мы еще об этом поговорим. Война, повидимому, возбудила во всем русском народе удивительный порыв патриотизма.
Сведения, как официальные, так и частные, которые доходят до меня со всей России, одинаковы. В Москве, Ярославле, Казани, Симбирске, Туле, Киеве, Харькове, Одессе, Ростове, Самаре, Тифлисе, Оренбурге, Томске, Иркутске – везде одни и те же народные восклицания, одинаковое сильное и благоговейное усердие, одно и то же объединение вокруг царя, одинаковая вера в победу, одинаковое возбуждение национального сознания. Никакого противоречия, никакого разномыслия. Тяжелые дни 1905 г. кажутся вычеркнутыми из памяти. Собирательная душа Святой Руси не выражалась с такой силой с 1812 г.

Вторник, 11 августа.

Французские войска, которые с таким прекрасным порывом заняли Мюльгаузен, принуждены уйти оттуда.
Вражда к немцам продолжает высказываться по всей России с силой и настойчивостью. Первенство, которое Германия завоевала во всех экономических областях русской жизни и которое чаще всего равнялось монополии, слишком оправдывает эту грубую реакцию национального чувства. Трудно точным образом определить число немецких подданных, живущих в России; но отнюдь не было бы преувеличенным определить его в 170.000 рядом с 120.000 австро-венгерцев, 10.000 французов и 8.000 англичан. Список ввозимых товаров не менее красноречив. В течение последнего года товары, привезенные из Германии, стоили в общем 643 миллиона рублей в то время, как английские товары стоили 170 миллионов, французские товары – 56 миллионов, а австро-венгерские – 35 миллионов. Среди элементов германского влияния в России надо учесть еще целое население немецких колонистов, говорящих нa немецком языке, хранящих немецкие традиции, которые насчитывают не менее 2-х миллионов человек, живущих в балтийских провинциях, на Украине и в нижнем течении Волги.

Среда, 12 августа.

В то время, как военные силы мобилизуются, все общественные организации применяются к войне. Как всегда, сигнал дан Москвой, которая является настоящим центром народной жизни и в которой дух инициативы более возбужден, более изощрен, чем где бы то ни было в другом месте. Там собирается съезд всех земств и всех русских городов, чтобы согласовать многочисленные усилия общественной деятельности ввиду войны: помощь раненым, пособия неимущим классам, изготовление съестных припасов, лекарств, одежды и т. д. Основная мысль – притти на помощь правительству в исполнении этих сложных заданий, которые бюрократия, слишком ленивая, слишком продажная, слишком чуждая нуждам народа, неспособна выполнить одна. Только бы не смогли чиновники препятствовать, по недоверию и по старой привычке, этому прекрасному побуждению к добровольной организации.
Сегодня вечером я обедаю с г-жой П. и с графиней Р., мужья которых уехали в армию и которые сами готовятся нагнать в качестве сестер Красного Креста походный госпиталь на передовой линии галицийского фронта. На основании многочисленных писем, которые они получили из провинции и из деревни, они утверждают, что мобилизация совершилась везде в животворной атмосфере национальной веры и героизма.
Мы говорим об ужасных испытаниях, на которые новые приемы войны обрекают сражающихся; никогда еще подобное напряжение не требовалось от человеческих нервов. Г-жа П. говорит мне:
– В этом отношении я отвечаю вам за русского солдата. Он не имеет себе равных, что касается невозмутимости перед смертью.
Графиня Р., у которой всегда такой живой ум, такая быстрая речь, становится вдруг молчаливой. Склонившись к краю своего кресла, охватив руками колени, нахмурив брови, она кажется внутренне погруженной в тяжелые думы.
Г-жа П. спрашивает ее:
– О чем ты задумалась, Дарья? У тебя вид сивиллы у треножника. Или ты будешь пророчествовать?
– Нет, я не думаю о будущем; я думаю о прошедшем и, вернее, о том, что могло бы быть. Скажите ваше мнение, господин посол… Вчера я была с визитом у г-жи Танеевой, вы знаете – это мать Анны Вырубовой. Там было пять или шесть человек, весь цвет распутинцев. Там спорили очень серьезно, с очень разгоряченными лицами… настоящий синод… Мое появление вызвало некоторую холодность, потому что я не принадлежу к этой стае, о, нет! Совсем нет! После несколько стесненного молчания Анна Вырубова возобновила разговор. Решительным тоном и как бы давая мне урок, она утверждала, что конечно, война бы не вспыхнула, если-б Распутин находился в Петербурге, вместо того, чтобы лежать больным в Покровском, когда наши отношения с Германией начали портиться. Она несколько раз повторила: «Если бы старец был здесь, у нас не было бы войны; не знаю, что бы он сделал, что бы он посоветовал; но Господь вдохновил бы его, в то время, как министры не сумели ничего предвидеть, ничему помешать. Ах… это большое несчастье, что его не было вблизи от нас, чтобы научить императора». Я ответила только пожатием плеч. Но я очень бы хотела знать ваше мнение, господин посол: думаете ли вы, что война была неизбежна и что никакие личные влияния не могли ее отвратить? Я отвечаю:
– В пределах, в которых проблема была поставлена, война была неизбежна. В Петербурге, так же как и в Париже, и в Лондоне, сделали все возможное, чтобы спасти мир. Невозможно было итти дальше по пути уступок; оставалось только унизиться перед германскими государствами и капитулировать. Может быть, Распутин и посоветовал бы это императору.
– Будьте в этом уверены! – бросает мне г-жа П. с негодующим взглядом.

Четверг, 13 августа.

Великий князь Николай Николаевич известил меня, что армии Вильны и Варшавы начнут наступление завтра утром на рассвете; войска, назначенные действовать против Австрии, также последуют вскоре их примеру. Великий князь покидает Петербург сегодня вечером. Он увозит с собой моего первого военного атташе, генерала Лагиша, и английского военного атташе, генерала Виллиамса. Главная квартира находится в Барановичах, между Минском и Брест-Литовском. Я сохраняю около себя моего второго военного атташе, майора Верлэна, и моего морского атташе, капитана 2-го ранга Голланда. Румынское правительство отклонило предложение русского правительства, ссылаясь на отношения старой близкой дружбы, которые связывают короля Карла и императора Франца-Иосифа; тем не менее оно принимает к сведению эти предложения, дружественный характер которых оно готово оценить; оно заключает, что в нынешней стадии конфликта, разделяющего Европу , оно должно ограничиться стараниями о сохранении равновесия на Балканах.
Предостережение, которое Сазонов неделю тому назад просил передать нашему флоту, было тщетно. Двум большим немецким крейсерам «Гебену» и «Бреслау» удалось укрыться в Мраморном море. В том, что турецкое правительство к этому причастие, никто не сомневается.
В Адмиралтействе царит большое волнение; опасаются материальных убытков и еще более морального впечатления от нападения, направленного на русские берега Черного моря.
Сазонов смотрит еще дальше:
– Этим неожиданным шагом, – говорит он мне, – немцы удесятерили свой престиж в Константинополе. Если мы не будем на это немедленно реагировать, Турция для нас потеряна… И она даже выступит против нас… В таком случае мы будем вынуждены рассеять наши силы по побережью Черного моря, на границах Армении и Персии.
– По-вашему, что следовало бы сделать?
– Мое мнение еще не установлено…
На первый взгляд мне кажется, что нам бы следовало предложить Турции, в награду за ее нейтралитет, торжественную гарантию ее территориальной неприкосновенности; мы могли бы прибавить к этому обещание больших финансовых выгод в ущерб Германии.
Я побуждаю его искать на этом пути решения, которое должно быть неотложно спешным.
– Теперь, – говорит Сазонов, – я поверяю вам тайну, большую тайну. Император решил восстановить Польшу и даровать ей широкую автономию… Его намерения будут возвещены полякам в манифесте, который в скором времени будет обнародован великим князем Николаем и который его величество приказал мне приготовить.
– Браво! Это – великолепный жест, который не только среди поляков, но и во Франции, в Англии, во всем мире произведет большое впечатление… Когда будет опубликован манифест?
– Через три или четыре дня… Я представил мой проект императору, который в целом его одобрил; я посылаю его сегодня вечером великому князю Николаю, который, может быть, потребует от меня некоторых изменений в деталях.
– Но почему император поручает обнародование манифеста великому князю? Почему он не обнародует его сам, как непосредственный акт его монаршей воли? Моральное впечатление от этого было бы гораздо более сильным.
– Это было также моей первой мыслью. Но Горемыкин и Маклаков, которые враждебно относятся к восстановлению Польши, не без основания заметили, что поляки Галиции и Познани находятся еще под австрийским и прусским владычеством; что завоевание этих двух областей есть только еще предвидение, надежда; что поэтому император не может лично, достойным образом, обратиться к своим будущим подданным; что, напротив, великий князь Николай не превысил бы своей роли русского главнокомандующего, обратившись к славянскому народонаселению, которое он идет освобождать… Император присоединился к этому мнению…
Затем мы философствуем об увеличении сил, которое Россия приобретет от соединения двух славянских народов под скипетром Романовых. Расширение германизма на восток будет, таким образом, решительно остановлено; все проблемы Восточной Европы примут, к выгоде славянства, новый вид; наконец, и главным образом, более широкий, более сочувственный, более либеральный дух проникнет в отношении царизма к инородным группам империи.

Пятница, 14 августа.

На основании, не знаю, каких, слухов, дошедших из Константинополя, в Париже и Лондоне воображают, что Россия обдумывает нападение на Турцию и что она бережет часть своих сил для этого подготовляющегося нападения. Сазонов, который одновременно был об этом уведомлен Извольским и Бенкендорфом, с горечью выражает мне свою печаль по поводу того, что он навлек на себя со стороны своих союзников такое несправедливое подозрение.
– Как могут нам приписывать подобную мысль? Это не только ошибочно, это нелепо… Великий князь Николай вам говорил, лично вам, что все наши силы, без исключения, сосредоточены на западной границе империи, с единственной целью: сокрушить Германию… И не позже, как сегодня утром, когда я делал мой доклад императору, его величество заявил мне в этих самых выражениях: «Я предписал великому князю Николаю Николаевичу очистить себе как можно скорее и во что бы то ни стало дорогу на Берлин. Мы должны добиваться раньше всего уничтожения германской армии» . Что же еще хотят?
Я успокаиваю его, как могу лучше:
– Послушайте, не принимайте вещи слишком трагически… Нет ничего удивительного в том, что Германия пытается внушить туркам, будто вы готовитесь напасть на них. Отсюда, некоторое волнение в Константинополе. Послы Франции и Англии дали отчет об этом своим правительствам. И это все… Превосходные разъяснения, которые вы мне делаете, будут более оценены.

Суббота, 15 августа.

Энергичное сопротивление бельгийцев в Гассельте. Поспеет ли французская армия во-время к ним на помощь?
Великий князь извещает меня из Барановичей, что сосредоточение его войск продолжается с замечательной быстротой сравнительно с предусмотренным промедлением;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33