https://wodolei.ru/catalog/dushevie_ugly/dushevye-ograzhdeniya/
Лошадей добыть совсем нехитро: едешь в депо конского состава, выпьешь…
Там, на Волховском фронте, был такой порядок: месяц воюешь – месяц отдыхаешь. И мы с майором на отдыхе гоняли зайцев. Страшно азартное дело. Но едва не кончилось печально. Как-то лошадь майора споткнулась на скаку – и нет моего майора. Лошадь есть – майора нет. Ищу. В одном ровике из снега торчит валенок. Вытащил Грузина: живой, но обалделый, и вся морда об снег ободрана. Дня три после этого не гоняли.
Майор был большой франт. Чуть куда – начищает на кухне сапоги, на руки надевает лайковые перчатки. Я над ним смеялся: «Гриша, ты зря чистишь – грязь выше ушей». Идем мы с ним как-то мимо батареи стосемимиллиметровых пушек, а тут – налет немецких пикировщиков. И мы с майором полегли прямо в грязь, в самые колеи. Оба в чищеных сапогах, а он еще – и в лайковых перчатках.
Об истории со штрафным батальоном Мерецков вспомнил еще раз. Дело было так.
В 265– й дивизии где-то через месяц после истории с Ильиным трофейнули немецкий шестиствольный миномет. В этой дивизии я пользовался неограниченным доверием. Командир 265-й полковник Ушинский ко мне удивительно хорошо относился. У него воевал сын моих лет.
Я звонил Ушинскому:
– Здрасьте, это я, Косов.
– Ты где?
– Здесь.
– Немедленно ко мне.
Напоит, накормит… Начштаба у него Зиновьев был фаталист храбрости исключительной, матерщинник бесподобный. Меня приветствовал так: «А, джаз-банд приехал!» и звал меня «аллюр три креста».
Узнав про миномет, звоню:
– Ребята, отдайте мне. Зачем он вам?
– Тогда забирай и снаряды, своей машиной.
Послал машину. Загрузили полную снарядов, прицепили на крюк миномет. Раз – поехали.
Освоил, пострелял…
Когда об этом узнали в штабе фронта, меня заставили демонстрировать эту немецкую технику на курсах командиров дивизии. Показывали наши М-13-е, а я – немецкий миномет. На стрельбы приехал Мерецков и член Военного совета Мехлис. Мерецков увидел меня:
– Ну что – напугался, когда я тебя ругал?
– Хорошенькое дело, если тебя пугают штрафбатом…
Мехлис вмешался:
– Ты его зря ругаешь. Он же хороший парень. Не трогай его.
Мехлис меня выделял. Раз на концерте Утесова посадил рядом с собой на первый ряд. Обнял за плечи. Народ вытаращился.
Как– то он проводил совещание по боеприпасам:
– Артиллеристы не знают, сколько у них боеприпасов к стрелковому оружию!
И ткнул в меня пальцем:
– Вот у тебя сколько патронов?
Я ему с потолка какую-то цифру – шарах! А у него, видать, заранее были приготовлены сведенья:
– Вот ты не знаешь, куда тысяча патронов девались!
– Да, господи, зайцев стреляли…
Как он мне всыпет за этих зайцев. Я стою навытяжку, а Ушинский давится со смеху и щиплет меня под столом за ногу, чтоб молчал. Стою – молчу.
Я раз сильно схулиганил. Мне было приказано вести по ночам беспокоящий залповый огонь из блуждающих установок. Я же вывел все свои двенадцать машин и дал практически одновременный залп из всех разом. Разумеется, по целям. Немцы страшно переполошились, открыли ужасный огонь. Наши ответили, и пошел тарарам до самого утра. А мы сразу же смылись спать.
Утром меня вызывают к командующему артиллерией фронта:
– Это ты там развел всю эту кутерьму?
Делаю голубые глаза:
– Товарищ генерал, выполнял приказание.
Мерецков, узнав об этом, сказал:
– Ну, это Косов опять хулиганит. Оставьте его в покое.
Мерецков ко мне хорошо относился. Я как-то быстро попал ему на глаза уже в октябре 42-го года. Был молодой парень, а уже капитанскую шпалу носил.
Мерецков был ужасно вспыльчивый человек, но кончалось это ничем. Он хорошо понимал, кто чего стоит.
Ехал я как-то по дороге. Подъезжаю к КПП. Меня останавливают. Прошу:
– Девочки, пропустите. Лишних тридцать километров…
Они, дуры, – на меня винтовки наставили. Я разозлился, схватился за наган. Девки – по кустам. Я поднял шлагбаум и поехал, куда надо. Про эту историю настучали Мерецкову: «Косов КПП разогнал». Могли и судить. А Мерецков расхохотался:
– Вы что, Косова не знаете? Хулиганит мальчишка.
И пошел, смеясь.
Тому, кто на меня накапал, я много лет спустя напомнил, когда он принес ко мне в редакцию ерундовую статью:
– Это, Жора, тебе не командующему стучать.
Позже мы с майором Грузиным попались Мерецкову пьяными. Майор крепко любил выпить. Мы пообедали. Так надрались… А мне только что в рембате восстановили английскую легковую машину «грехэм». Майор спрашивает:
– Это твоя машина?
– Моя. Едем!
Там вся тыловая жизнь проходила на высоковольтной линии. Мы выскочили на нее. Вдруг видим – сзади «форд-8». Такая машина была только у командующего фронтом. Я попытался удрать. Он догнал нас и встал поперек дороги. Мы вылезли из машины. Майор прислонился к крылу, я держался за дверцу.
Мерецков вышел из своей машины, внимательно посмотрел:
– Сейчас же домой!
И стоял, смотрел, как мы развернулись и поехали.
У меня сжимается горло, когда я перечитываю это «стоял и смотрел». Ведь прошло чуть больше года со страшного излома жизни командующего фронтом.
В конце июня 41 года, через несколько дней после начала войны, Кирилл Афанасьевич Мерецков в ранге заместителя наркома обороны был арестован НКВД. Вместе с ним по обвинению в «военном заговоре» были взяты нарком вооружения Б.Л.Ванников, помошник начальника генерального штаба, дважды Герой Советского Союза Я.В.Смушкевич, заместитель наркома обороны, Герой Советского Союза П.В.Рычагов, заместитель наркома обороны, командующий Прибалтийским военным округом А.Д.Локтионов и многие-многие другие крупные военачальники и руководители оборонной промышленности. Два месяца беспощадными истязаниями из них выдавливали «признания». Признались все, кроме Локтионова.
В сентябре 41-го Мерецков, Ванников и еще полтора десятка арестованных со столь же цепенящей непредсказуемостью были возвращены к жизни. Остальные – расстреляны без завершения следствия.
Не в этой ли истории объяснение неуставной снисходительности командующего фронтом к своим беспечальным подчиненным? А может дело в самом Игоре Косове?
В воспоминаниях Игоря Сергеевича о крупных военачальниках то и дело мелькают фразы «он меня любил», «он ко мне хорошо относился».
Что могло сдвигать неизмеримую дистанцию между молодым офицером и генералом? Думаю, это объяснимо.
Игорь Сергеевич служил в «катюшах» – элитных воинских частях. Боевые задачи перед ними ставило начальство очень высокого ранга. Несомненно, это начальство с уважительностью относилось к зарождающемуся грозному роду войск и новым профессионалам, мальчишкам-громовержцам.
Игорь Косов вырос в семье военного. Военная среда была ему родной, и он с детства не робел высоких чинов. Лейтенант, потом капитан, Косов имел репутацию храброго и толкового офицера. Он был умен, интересен, легок и удачлив. Держался независимо до дерзости.
И он был так молод. Генералам, с которыми сводила его война, он годился в сыновья. Вспоминая сорок первый-сорок второй годы, Игорь Сергеевич часто удивляется: «Я был еще такой мальчишка». После Волховского фронта и Курской дуги, когда он стал матерым воякой, «пьющим водку», ремарки подобного рода у него уже не встречаются.
13
18 января 43-го года мы соединились с 67-й армией Ленинградского фронта. Пробили в кольце коридор в двенадцать километров шириной. Провели в нем железную дорогу. Поезда идут, вся колея дышит – такая почва. Когда шел поезд, наша артиллерия била по немецким батареям: прикрывала проход.
Мы пытались все время расширить коридор, взять Синявино. Раз даже его и брали, но немцы нас опять выбили. Колупались и пыжились весь февраль.
В конце февраля в одну из таких попыток мы пробовали взять деревню Вороново. (Здесь блокада и была окончательно прорвана в январе 44-го.) Мой дивизион был придан 374-й дивизии. Начальником артиллерии в ней был Бравоживотовский. За один день мой дивизион и артиллерия дивизии ухлопали уйму снарядов, и не продвинулись ни на сантиметр.
На наше несчастье, появился Николай Дмитриевич Яковлев, будущий маршал артиллерии. Стал вызывать к себе всех, причастных к этой неудаче, и по очереди разносить. Дошла очередь до меня. Вошел, представился. Яковлев стоит – голова под крышу блиндажа. Обращается ко мне:
– Куда стрелял? Ну и что?
Отвечаю:
– Стрелял по Воронову. «Ну и что» – не знаю: я там не был.
– Тебе повезло, что там немцы, – махнул он рукой.
Тем все быстро и кончилось, ко всеобщему удивлению. Отделался легким испугом.
У моего приятеля Михаила Флейдера, мы его звали Муся, дважды случались с Яковлевым анекдотические истории.
Яковлев перед войной был начальником артиллерии Киевского военного округа. Муська учился в артучилище. Пошли курсанты в цирк. Там Муська обнял одного из приятелей за плечи и только начал: «Костенька…» – как слышит сзади: «Курсант, вы не умеете вести себя в общественном месте». Обернулся – Яковлев. Настроение сразу испортилось: надо докладывать командиру о взыскании. Товарищи говорят: «Поди, спроси у Яковлева».
Подходит в антракте:
– Товарищ генерал, прикажете доложить о взыскании?
– А как полагается?
– Полагается докладывать…
– А ты не докладывай.
Кончает Муська в сорок первом. Выпускной вечер. Закуска! Но на столе у курсантов только ситро и лимонад. А у начальства – коньяк.
Ребята принесли водки, закрасили лимонадом… И вдруг от начальственного стола к ним направляется Яковлев. Ребята – фью, разлетелись. Муська остался один за столом, перед ним четыре стакана. Яковлев подошел, поздравил с окончанием. Взял стакан, чокнулся, выпил:
– Крепкий же у вас лимонад. А ты что не пьешь?
Закусил и вернулся к своему столу.
Муська прошел от начала до конца всю войну. Ушел в отставку полковником. Умер несколько лет назад. У меня в Киеве никого уже из друзей детства не осталось.
14
На Волхове я познакомился с хирургом Александром Александровичем Вишневским. Это был очень милый человек. Его папа, знаменитый академик Вишневский, решил, что из сына-лоботряса ничего не выйдет и устроил его в армию военным врачом. Вишневский любил выпить. Раз приехал ко мне в дивизион, отужинали. Звонит на другой день:
– Спасибо, что бренные останки профессора Вишневского положили в машину.
Одно время командующим артиллерией фронта был генерал Таранович. Вызывает он меня к себе. Приехал, не успел зайти – подъезжает Вишневский. Увидел меня:
– Хочешь, я сейчас поставлю раком генерала?
– Я Вас не понимаю…
– Его ранили в задницу. Иди вперед, а то потом тебя не пустят.
Я зашел. Таранович стоит столбом: не может сидеть. Сразу за мной входит Вишневский:
– Говорят, тебя ранили в жопу? Ложись!
И тут такие пошли комментарии…
Вишневский дружил с Кулешовым. Как-то сидят они вместе. А к Кулешову только что членом Военного совета вместо Зубова был назначен Зубков. Вишневский обращается к Кулешову:
– Павел, кого к тебе назначили вместо Зубова?
– Зубкова.
– Ну, ты, Павел, измельчал…
В январе, когда мы прорывали блокаду, Кулешов был у меня на наблюдательном пункте на высотке. Стали уходить на обратный скат. Траншея – по голень. Как шарахнет мина! Комиссару оторвало мочку уха. Мне ударило комом мерзлой земли по виску. Синячище был! А Кулешову – осколок в живот. Я его в охапку, привез в госпиталь к Вишневскому.
Палатка. В ней плюс тридцать: в четырех углах печки из железных бочек.
Спрашиваю у Вишневского:
– Уезжать?
– Подожди, всякое может быть. Посмотришь, как мы оперируем. Сейчас взрежем.
Этого «взрежем» я не стерпел, хотя видел всякое. Вывалился наружу.
– Ну, и ступай, дурак, на мороз, – услышал вдогонку.
Я простоял на морозе с двенадцати ночи до семи утра. Замерз жутко, хоть и был в инкубаторных штанах и в шубе. В семь утра выходит Вишневский. Лысый, весь в поту, в расстегнутом халате.
– Я твоему начальнику вырезал кусок кишки и вставил кусок водопроводной. А ты что стоишь?
– Вы же сами мне сказали не уходить.
– Дурак, ты ж весь синий. Пойдем к начальнику госпиталя.
Пришли.
– Налейте этому синему стакан спирту.
Я выпил. Он тоже. Потом еще раз. Вижу – надо уносить ноги…
15
В марте 43-го мы опять пытались брать Синявино. Оно стояло на горе. Мы забирались на гору, но нас сбивали.
Я тогда встретил Жукова и говорил с ним. Дело было так.
Меня вызвал Кулешов. Вхожу в дом. Полумрак. Над столом аккумуляторная лампочка. Полно генералов. Кулешов сказал мне:
– Завтра будешь стрелять по Синявину, прикрывать пехоту.
Мне задача не понравилась. Я понимал, что понесу большие потери. Немцы на горе, я на открытой позиции, сильно побьют. Стал крутить носом. Но тут Кулешов на меня накричал. Взнервился, чего с ним никогда не бывало. Резко приказал исполнять.
– Есть! – отвечаю, и к выходу.
Сбоку на венском диванчике сидят два генерала. Один меня окликнул:
– Капитан, вернитесь.
Я повернулся. Он был в метре от меня. Я увидел пять звезд в петлице – полный генерал. Жуков.
Спрашивает:
– Сколько у вас людей?
– Триста человек.
– Вы давно воюете?
– С сорок первого.
– Значит, вы человек опытный. Сколько погибнет пехоты, если вы не будете стрелять?
– Пара тысяч, если они будут лезть в эту горку.
– Арифметика вам понятна?
– Слушаюсь, товарищ генерал.
– Счастливого пути.
Я вышел – бух в машину и поехал. Дорогой соображаю: выдвинутые машины все равно погибнут, надо спасать людей – стрелять с выносных пультов.
Мы выдвинулись ночью и стреляли на рассвете. Я сидел в ровике неподалеку. От реактивных струй меня всего залепило торфом: лицо, глаза… Отстрелялись. Немецкая батарея, блиндированная на горе, расстреляла нас прямой наводкой. Все двенадцать машин сгорели. Но было только двое раненых: одному оторвало палец, другому попало в мякоть ноги. На что уж Кулешов вежливый человек, а, когда я ему доложил о потерях, сказал:
– Врешь!
Очень жалко было машин. Американские «интернационалы», очень крепкие, прекрасные машины. Я больше таких не имел. Уже к вечеру мы получили «студебеккеры».
Тогда Жуков приезжал вместе с Ворошиловым как представители Ставки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32
Там, на Волховском фронте, был такой порядок: месяц воюешь – месяц отдыхаешь. И мы с майором на отдыхе гоняли зайцев. Страшно азартное дело. Но едва не кончилось печально. Как-то лошадь майора споткнулась на скаку – и нет моего майора. Лошадь есть – майора нет. Ищу. В одном ровике из снега торчит валенок. Вытащил Грузина: живой, но обалделый, и вся морда об снег ободрана. Дня три после этого не гоняли.
Майор был большой франт. Чуть куда – начищает на кухне сапоги, на руки надевает лайковые перчатки. Я над ним смеялся: «Гриша, ты зря чистишь – грязь выше ушей». Идем мы с ним как-то мимо батареи стосемимиллиметровых пушек, а тут – налет немецких пикировщиков. И мы с майором полегли прямо в грязь, в самые колеи. Оба в чищеных сапогах, а он еще – и в лайковых перчатках.
Об истории со штрафным батальоном Мерецков вспомнил еще раз. Дело было так.
В 265– й дивизии где-то через месяц после истории с Ильиным трофейнули немецкий шестиствольный миномет. В этой дивизии я пользовался неограниченным доверием. Командир 265-й полковник Ушинский ко мне удивительно хорошо относился. У него воевал сын моих лет.
Я звонил Ушинскому:
– Здрасьте, это я, Косов.
– Ты где?
– Здесь.
– Немедленно ко мне.
Напоит, накормит… Начштаба у него Зиновьев был фаталист храбрости исключительной, матерщинник бесподобный. Меня приветствовал так: «А, джаз-банд приехал!» и звал меня «аллюр три креста».
Узнав про миномет, звоню:
– Ребята, отдайте мне. Зачем он вам?
– Тогда забирай и снаряды, своей машиной.
Послал машину. Загрузили полную снарядов, прицепили на крюк миномет. Раз – поехали.
Освоил, пострелял…
Когда об этом узнали в штабе фронта, меня заставили демонстрировать эту немецкую технику на курсах командиров дивизии. Показывали наши М-13-е, а я – немецкий миномет. На стрельбы приехал Мерецков и член Военного совета Мехлис. Мерецков увидел меня:
– Ну что – напугался, когда я тебя ругал?
– Хорошенькое дело, если тебя пугают штрафбатом…
Мехлис вмешался:
– Ты его зря ругаешь. Он же хороший парень. Не трогай его.
Мехлис меня выделял. Раз на концерте Утесова посадил рядом с собой на первый ряд. Обнял за плечи. Народ вытаращился.
Как– то он проводил совещание по боеприпасам:
– Артиллеристы не знают, сколько у них боеприпасов к стрелковому оружию!
И ткнул в меня пальцем:
– Вот у тебя сколько патронов?
Я ему с потолка какую-то цифру – шарах! А у него, видать, заранее были приготовлены сведенья:
– Вот ты не знаешь, куда тысяча патронов девались!
– Да, господи, зайцев стреляли…
Как он мне всыпет за этих зайцев. Я стою навытяжку, а Ушинский давится со смеху и щиплет меня под столом за ногу, чтоб молчал. Стою – молчу.
Я раз сильно схулиганил. Мне было приказано вести по ночам беспокоящий залповый огонь из блуждающих установок. Я же вывел все свои двенадцать машин и дал практически одновременный залп из всех разом. Разумеется, по целям. Немцы страшно переполошились, открыли ужасный огонь. Наши ответили, и пошел тарарам до самого утра. А мы сразу же смылись спать.
Утром меня вызывают к командующему артиллерией фронта:
– Это ты там развел всю эту кутерьму?
Делаю голубые глаза:
– Товарищ генерал, выполнял приказание.
Мерецков, узнав об этом, сказал:
– Ну, это Косов опять хулиганит. Оставьте его в покое.
Мерецков ко мне хорошо относился. Я как-то быстро попал ему на глаза уже в октябре 42-го года. Был молодой парень, а уже капитанскую шпалу носил.
Мерецков был ужасно вспыльчивый человек, но кончалось это ничем. Он хорошо понимал, кто чего стоит.
Ехал я как-то по дороге. Подъезжаю к КПП. Меня останавливают. Прошу:
– Девочки, пропустите. Лишних тридцать километров…
Они, дуры, – на меня винтовки наставили. Я разозлился, схватился за наган. Девки – по кустам. Я поднял шлагбаум и поехал, куда надо. Про эту историю настучали Мерецкову: «Косов КПП разогнал». Могли и судить. А Мерецков расхохотался:
– Вы что, Косова не знаете? Хулиганит мальчишка.
И пошел, смеясь.
Тому, кто на меня накапал, я много лет спустя напомнил, когда он принес ко мне в редакцию ерундовую статью:
– Это, Жора, тебе не командующему стучать.
Позже мы с майором Грузиным попались Мерецкову пьяными. Майор крепко любил выпить. Мы пообедали. Так надрались… А мне только что в рембате восстановили английскую легковую машину «грехэм». Майор спрашивает:
– Это твоя машина?
– Моя. Едем!
Там вся тыловая жизнь проходила на высоковольтной линии. Мы выскочили на нее. Вдруг видим – сзади «форд-8». Такая машина была только у командующего фронтом. Я попытался удрать. Он догнал нас и встал поперек дороги. Мы вылезли из машины. Майор прислонился к крылу, я держался за дверцу.
Мерецков вышел из своей машины, внимательно посмотрел:
– Сейчас же домой!
И стоял, смотрел, как мы развернулись и поехали.
У меня сжимается горло, когда я перечитываю это «стоял и смотрел». Ведь прошло чуть больше года со страшного излома жизни командующего фронтом.
В конце июня 41 года, через несколько дней после начала войны, Кирилл Афанасьевич Мерецков в ранге заместителя наркома обороны был арестован НКВД. Вместе с ним по обвинению в «военном заговоре» были взяты нарком вооружения Б.Л.Ванников, помошник начальника генерального штаба, дважды Герой Советского Союза Я.В.Смушкевич, заместитель наркома обороны, Герой Советского Союза П.В.Рычагов, заместитель наркома обороны, командующий Прибалтийским военным округом А.Д.Локтионов и многие-многие другие крупные военачальники и руководители оборонной промышленности. Два месяца беспощадными истязаниями из них выдавливали «признания». Признались все, кроме Локтионова.
В сентябре 41-го Мерецков, Ванников и еще полтора десятка арестованных со столь же цепенящей непредсказуемостью были возвращены к жизни. Остальные – расстреляны без завершения следствия.
Не в этой ли истории объяснение неуставной снисходительности командующего фронтом к своим беспечальным подчиненным? А может дело в самом Игоре Косове?
В воспоминаниях Игоря Сергеевича о крупных военачальниках то и дело мелькают фразы «он меня любил», «он ко мне хорошо относился».
Что могло сдвигать неизмеримую дистанцию между молодым офицером и генералом? Думаю, это объяснимо.
Игорь Сергеевич служил в «катюшах» – элитных воинских частях. Боевые задачи перед ними ставило начальство очень высокого ранга. Несомненно, это начальство с уважительностью относилось к зарождающемуся грозному роду войск и новым профессионалам, мальчишкам-громовержцам.
Игорь Косов вырос в семье военного. Военная среда была ему родной, и он с детства не робел высоких чинов. Лейтенант, потом капитан, Косов имел репутацию храброго и толкового офицера. Он был умен, интересен, легок и удачлив. Держался независимо до дерзости.
И он был так молод. Генералам, с которыми сводила его война, он годился в сыновья. Вспоминая сорок первый-сорок второй годы, Игорь Сергеевич часто удивляется: «Я был еще такой мальчишка». После Волховского фронта и Курской дуги, когда он стал матерым воякой, «пьющим водку», ремарки подобного рода у него уже не встречаются.
13
18 января 43-го года мы соединились с 67-й армией Ленинградского фронта. Пробили в кольце коридор в двенадцать километров шириной. Провели в нем железную дорогу. Поезда идут, вся колея дышит – такая почва. Когда шел поезд, наша артиллерия била по немецким батареям: прикрывала проход.
Мы пытались все время расширить коридор, взять Синявино. Раз даже его и брали, но немцы нас опять выбили. Колупались и пыжились весь февраль.
В конце февраля в одну из таких попыток мы пробовали взять деревню Вороново. (Здесь блокада и была окончательно прорвана в январе 44-го.) Мой дивизион был придан 374-й дивизии. Начальником артиллерии в ней был Бравоживотовский. За один день мой дивизион и артиллерия дивизии ухлопали уйму снарядов, и не продвинулись ни на сантиметр.
На наше несчастье, появился Николай Дмитриевич Яковлев, будущий маршал артиллерии. Стал вызывать к себе всех, причастных к этой неудаче, и по очереди разносить. Дошла очередь до меня. Вошел, представился. Яковлев стоит – голова под крышу блиндажа. Обращается ко мне:
– Куда стрелял? Ну и что?
Отвечаю:
– Стрелял по Воронову. «Ну и что» – не знаю: я там не был.
– Тебе повезло, что там немцы, – махнул он рукой.
Тем все быстро и кончилось, ко всеобщему удивлению. Отделался легким испугом.
У моего приятеля Михаила Флейдера, мы его звали Муся, дважды случались с Яковлевым анекдотические истории.
Яковлев перед войной был начальником артиллерии Киевского военного округа. Муська учился в артучилище. Пошли курсанты в цирк. Там Муська обнял одного из приятелей за плечи и только начал: «Костенька…» – как слышит сзади: «Курсант, вы не умеете вести себя в общественном месте». Обернулся – Яковлев. Настроение сразу испортилось: надо докладывать командиру о взыскании. Товарищи говорят: «Поди, спроси у Яковлева».
Подходит в антракте:
– Товарищ генерал, прикажете доложить о взыскании?
– А как полагается?
– Полагается докладывать…
– А ты не докладывай.
Кончает Муська в сорок первом. Выпускной вечер. Закуска! Но на столе у курсантов только ситро и лимонад. А у начальства – коньяк.
Ребята принесли водки, закрасили лимонадом… И вдруг от начальственного стола к ним направляется Яковлев. Ребята – фью, разлетелись. Муська остался один за столом, перед ним четыре стакана. Яковлев подошел, поздравил с окончанием. Взял стакан, чокнулся, выпил:
– Крепкий же у вас лимонад. А ты что не пьешь?
Закусил и вернулся к своему столу.
Муська прошел от начала до конца всю войну. Ушел в отставку полковником. Умер несколько лет назад. У меня в Киеве никого уже из друзей детства не осталось.
14
На Волхове я познакомился с хирургом Александром Александровичем Вишневским. Это был очень милый человек. Его папа, знаменитый академик Вишневский, решил, что из сына-лоботряса ничего не выйдет и устроил его в армию военным врачом. Вишневский любил выпить. Раз приехал ко мне в дивизион, отужинали. Звонит на другой день:
– Спасибо, что бренные останки профессора Вишневского положили в машину.
Одно время командующим артиллерией фронта был генерал Таранович. Вызывает он меня к себе. Приехал, не успел зайти – подъезжает Вишневский. Увидел меня:
– Хочешь, я сейчас поставлю раком генерала?
– Я Вас не понимаю…
– Его ранили в задницу. Иди вперед, а то потом тебя не пустят.
Я зашел. Таранович стоит столбом: не может сидеть. Сразу за мной входит Вишневский:
– Говорят, тебя ранили в жопу? Ложись!
И тут такие пошли комментарии…
Вишневский дружил с Кулешовым. Как-то сидят они вместе. А к Кулешову только что членом Военного совета вместо Зубова был назначен Зубков. Вишневский обращается к Кулешову:
– Павел, кого к тебе назначили вместо Зубова?
– Зубкова.
– Ну, ты, Павел, измельчал…
В январе, когда мы прорывали блокаду, Кулешов был у меня на наблюдательном пункте на высотке. Стали уходить на обратный скат. Траншея – по голень. Как шарахнет мина! Комиссару оторвало мочку уха. Мне ударило комом мерзлой земли по виску. Синячище был! А Кулешову – осколок в живот. Я его в охапку, привез в госпиталь к Вишневскому.
Палатка. В ней плюс тридцать: в четырех углах печки из железных бочек.
Спрашиваю у Вишневского:
– Уезжать?
– Подожди, всякое может быть. Посмотришь, как мы оперируем. Сейчас взрежем.
Этого «взрежем» я не стерпел, хотя видел всякое. Вывалился наружу.
– Ну, и ступай, дурак, на мороз, – услышал вдогонку.
Я простоял на морозе с двенадцати ночи до семи утра. Замерз жутко, хоть и был в инкубаторных штанах и в шубе. В семь утра выходит Вишневский. Лысый, весь в поту, в расстегнутом халате.
– Я твоему начальнику вырезал кусок кишки и вставил кусок водопроводной. А ты что стоишь?
– Вы же сами мне сказали не уходить.
– Дурак, ты ж весь синий. Пойдем к начальнику госпиталя.
Пришли.
– Налейте этому синему стакан спирту.
Я выпил. Он тоже. Потом еще раз. Вижу – надо уносить ноги…
15
В марте 43-го мы опять пытались брать Синявино. Оно стояло на горе. Мы забирались на гору, но нас сбивали.
Я тогда встретил Жукова и говорил с ним. Дело было так.
Меня вызвал Кулешов. Вхожу в дом. Полумрак. Над столом аккумуляторная лампочка. Полно генералов. Кулешов сказал мне:
– Завтра будешь стрелять по Синявину, прикрывать пехоту.
Мне задача не понравилась. Я понимал, что понесу большие потери. Немцы на горе, я на открытой позиции, сильно побьют. Стал крутить носом. Но тут Кулешов на меня накричал. Взнервился, чего с ним никогда не бывало. Резко приказал исполнять.
– Есть! – отвечаю, и к выходу.
Сбоку на венском диванчике сидят два генерала. Один меня окликнул:
– Капитан, вернитесь.
Я повернулся. Он был в метре от меня. Я увидел пять звезд в петлице – полный генерал. Жуков.
Спрашивает:
– Сколько у вас людей?
– Триста человек.
– Вы давно воюете?
– С сорок первого.
– Значит, вы человек опытный. Сколько погибнет пехоты, если вы не будете стрелять?
– Пара тысяч, если они будут лезть в эту горку.
– Арифметика вам понятна?
– Слушаюсь, товарищ генерал.
– Счастливого пути.
Я вышел – бух в машину и поехал. Дорогой соображаю: выдвинутые машины все равно погибнут, надо спасать людей – стрелять с выносных пультов.
Мы выдвинулись ночью и стреляли на рассвете. Я сидел в ровике неподалеку. От реактивных струй меня всего залепило торфом: лицо, глаза… Отстрелялись. Немецкая батарея, блиндированная на горе, расстреляла нас прямой наводкой. Все двенадцать машин сгорели. Но было только двое раненых: одному оторвало палец, другому попало в мякоть ноги. На что уж Кулешов вежливый человек, а, когда я ему доложил о потерях, сказал:
– Врешь!
Очень жалко было машин. Американские «интернационалы», очень крепкие, прекрасные машины. Я больше таких не имел. Уже к вечеру мы получили «студебеккеры».
Тогда Жуков приезжал вместе с Ворошиловым как представители Ставки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32