Следуя ему, они проехали в Тироль, где видели те же снеговые поля, те же ледники, снежные, каменные и песчаные обвалы, шумные водопады и бездонные пропасти.
При попытке подняться на Шмиттенгаген, сравнительно доступную по высоте в две тысячи метров вершину, Владимир Иванович потерял очки. Пройдя три четверти пути, путешественники должны были спуститься в Инсбрук за очками, а затем подниматься снова. На вершине пришлось ночевать. Владимир Иванович вспоминал это восхождение и ночь на вершине как самый значительный момент в своей жизни. Там, любуясь чистым звездным небом, впервые пришла ему в голову мысль о связи минералогии со звездной механикой и химией.
– Тебе повезло, Володя, – под впечатлением происшедшего разговора заметил Краснов. – Ты идешь своей дорогой и так широко мыслишь! А я оторвался от братства и стал ни то ни се, хотел быть ботаником, а меня сделали географом, потому что министерству взбрело организовать кафедры, для которых нет профессоров! Тьфу, чепуха какая!
Он лежал, подложив руки под голову и глядя в небо. Владимир Иванович слушал не возражая.
В самом деле, широко развернувшаяся перед Андреем еще в студенческие годы возможность научной работы, связанная с далекими путешествиями, рано оторвала его от интересов студенческой жизни, лишила связи с кружком и переживаниями братства. Несомненно было и то, что навязанная ему специальность, как бы внутренне ни стремился он сделать ее свободно избранной, оставалась чуждой и не давала полной удовлетворенности.
Концом маршрута Циттель назначил Англию, где собирался IV геологический конгресс. Друзья заехали на несколько дней в Париж и переправились в Лондон, а оттуда в Бат, красивейший курорт Англии, где происходили заседания конгресса. На конгрессе присутствовало много русских ученых. Делегатом был и профессор Московского университета Алексей Петрович Павлов. Вместе с ним и с другими членами конгресса Вернадский проделал интересную прогулку по Уэльсу. Новизну впечатления усиливало участие в наблюдениях Марии Васильевны, жены Павлова, известного палеонтолога. Она раскрывала перед соотечественниками удивительные страницы истории позвоночных, по каким-то одной ей понятным и замечаемым отложениям и остаткам вымерших.
– Мне рассказывал о вас Василий Васильевич, – сказал Павлов, ближе познакомившись с Вернадским, – и о ваших планах изучать минералогию во времени и взаимодействии с остальной природой. Если бы вам удалось защитить магистерскую диссертацию в ближайшие год-два, я охотно поддержал бы вашу кандидатуру в Московском университете. У нас должна открыться кафедра…
В связи с петербургскими событиями последнего времени и ухудшающимся здоровьем Натальи Егоровны переезд в Москву был бы счастливым случаем.
Но не только диссертации, даже и темы для нее Владимир Иванович еще не видел.
Участие в конгрессе ознаменовалось избранием Вернадского членом-корреспондентом Британской ассоциации наук.
Большую часть времени Владимир Иванович провел в Лондоне с Ольденбургом, у которого он и жил.
Из близких Вернадскому друзей по братству и университету только Дмитрий Иванович Шаховской предпочел науке общественно-политическую и культурно-просветительную деятельность. Остальные – Гревс, Краснов, Ольденбург, Вернадский – остались при университете и готовились к профессуре по разным специальностям.
Сергей Федорович Ольденбург в это время работал в библиотеках Лондона и Кембриджа над буддийскими рукописями.
Целыми днями друзья не расставались. Колоссальный Британский музей, зоологический парк, библиотеки показали им Лондон со стороны, обычно доступной немногим. Пораженный странными для иностранцев нравами англичан, Вернадский с горечью вспоминал Мюнхен. Как-то в библиотеке Кембриджа его заинтересовали две редкие книги, и он спросил Ольденбурга, нельзя ли взять книги домой на день-два.
– Отчего же? – сказал он. – Попроси пойди, скажи, кто ты и когда вернешь.
Вернадский объяснился с библиотекарем, и тот через несколько минут положил перед ними книги.
– Ну, пойдем! – напомнил Ольденбург. – Чего ты ждешь?
– Позволь, – растерялся Владимир Иванович, – но как же? Надо записать их за мной или как это вообще делается?
– Не смеши людей, – понизив голос, объяснил Ольденбург и, взяв друга под руку, быстро повел его с книгами к выходу. – Тут ничего не записывают, и с основания библиотеки, наверное, не пропало ни одной книги…
В омнибусе Вернадский вспомнил Мюнхенскую библиотеку.
– Библиотека там устроена положительно невозможным для работы образом: теряется много времени, а книг все-таки не получишь! Она считается чуть не первой в Германии, но многих книг не находишь, а иностранных вовсе нет… Вообще удивительно, как немцы мало ценят время…
– А лекции? – поинтересовался его спутник.
– Они все очень элементарны. Грот, например, в курсе минералогии полтора месяца читал введение, состоявшее в повторении курса кристаллографии…
Вернадский рвался в Париж и возвратился в Мюнхен с чувством человека, попавшего из столицы в глухую провинцию.
Грот очень интересовался работой Мутмана и Вернадского над оптическими аномалиями с органическим веществом, но так как Мутман практически в ней не принимал участия, ему приходилось обращаться к Вернадскому.
Когда работа была закончена, Вернадский сдал ее Гроту. Под заглавием он поставил оба имени, а во вступительной части еще раз заявил о том, что работа сделана совместно с Мутманом.
Грот не хотел расставаться с учеником.
– Что вам делать в Париже, работайте у меня. Я дам вам большую работу.
Владимир Иванович при всей своей мягкости все же не остался. Обо всем этом Владимир Иванович сообщил Докучаеву.
В ответ Докучаев предложил представить работу как магистерскую диссертацию. О необходимости поспешить с подачей диссертации он напоминал своему ученику уже не раз.
– Я сам чувствую, что надо бы скорей написать диссертацию, но не думаю, чтобы я скоро ее написал, – отвечал Владимир Иванович. – Работу, которую я сделал у Грота, в диссертацию обратить совсем нельзя, тем более что публиковать ее я должен с Мутманом, хотя это довольно комично, так как он ничего не делал. Думаю, что и в Париже нельзя будет написать, так как придется учиться. Надо, вероятно, отложить до возвращения в Россию.
Первый год командировки закончился в феврале 1889 года переездом в Париж, где Вернадский не только учился. Напряженно работал он в лабораториях Ле Ша-телье и Фуке, где тесно было от учеников, прибывших со всех концов мира.
Луи Ле Шателье, инженер по профессии, химик по призванию и страстной преданности этой науке, исследовал строение силикатов и алюмосиликатов – минералов, наиболее распространенных в земной коре. В лаборатории у него применялись новейшие методы изучения минералов и, в частности, пирометры для измерения высоких температур. Один из таких приборов – фотометр – сконструировал сам Ле Шателье.
Лаборатория Ле Шателье находилась в известной французской горной школе на бульваре Сен-Мишель. Вернадский жил на Пасси, далеко от школы, и ему приходилось тратить не менее часа на дорогу. Кроме конки, транспорта не было. Обычно Вернадский садился наверху с какой-нибудь книгой, и время не пропадало. Прочитал же он таким образом уйму книг.
Вдоль Сены он шел пешком. По набережной располагалось множество ларьков со старыми и новыми книгами. Здесь Владимир Иванович нашел немало редчайших книжек. Продавали их очень дешево. У Ле Шателье эксперименты, проделываемые Вернадским, длились долго, постоянного внимания они не требовали, и Владимир Иванович снова читал. Так он перечитал всего Аристотеля, Платона, Плотина.
У Ле Шателье работал Вернадский на темы диморфизма – так называется способность некоторых химических соединений появляться в нескольких разных кристаллических формах. Вопрос этот тогда интересовал многих, так как сначала считалось, что каждому химическому соединению в твердом состоянии соответствует одна определенная внешняя форма, а затем выяснилось, что некоторые могут появляться в двух различных формах. Потом оказалось, что некоторые тела бывают в трех различных кристаллических формах, и в четырех, и в пяти, и в шести, причем таких соединений не одно, не два, а десятки и сотни. Когда начал свои опыты Вернадский, полиморфных тел насчитывалось более трехсот.
Вернадский начал свои работы с твердым убеждением, что диморфизм есть общее свойство материи и в зависимости от температуры каждое химическое соединение может являться в нескольких кристаллических формах. Только несовершенство наших методов исследования мешает убедиться в этом.
Вернадский стал искать наиболее совершенное оборудование для доказательства положения, в котором он сам не сомневался. Он считал Ле Шателье одним из самых замечательных людей, встреченных им в жизни, но лаборатория его все же была далека от совершенства.
У профессора Фуке в не менее знаменитой «Эколь де Франс» Вернадский работал в области синтеза минералов. Лаборатория его помещалась в двух маленьких комнатах в подвале дома XVI века, с окнами во двор на уровне земли.
«Как всегда у французов, – вспоминал Владимир Иванович, – здесь все было по-домашнему».
После немецкой приверженности к пышной декоративной внешности пренебрежение ко всякому наружному блеску бросалось в глаза.
Лабораторная обстановка не радовала ни оборудованием, ни совершенством приборов. Все это заменяли французская вежливость, внимательность, атмосфера научных исканий и живость творческой мысли.
Работая у Фуке, пришел Владимир Иванович к замечательным своим идеям о строении силикатов и алюмосиликатов.
«Основной идеей моей, – писал он учителю, – является положение, что силикаты, содержащие глинозем. окись железа, хрома и борный ангидрид, являются не солями каких бы то ни было кремниевых кислот, а солями сложных кислот – кремнеалюминиевой, кремнеборной и т. п. Если даже мне не удастся иметь полных доказательств, мне кажется, самая постановка вопроса в такой форме может способствовать разъяснению тех или иных вопросов, связанных с силикатами…»
В развитие основной идеи Вернадский задался целью синтезировать, то есть получить искусственным путем, силлиманит, и это ему удалось. Выяснилось, что силлиманит образуется в процессе обжига огнеупорных глин и белый цвет фарфора получается главным образом отражением света от иголок силлиманита.
– Имеющиеся у меня здесь образчики севрского фарфора дают это явление очень ясно, – сообщал Владимир Иванович Докучаеву и со свойственным ему юмором добавлял: – Комично, стремился с большим трудом получить силлиманит, когда он оказался во всех приборах, в которых производил опыты!
Теперь у Вернадского в руках была прекрасная тема для магистерской диссертации, и он решил заявить свою кандидатуру в Московском университете. Докучаев одобрил решение, а в ответ на сомнения Владимира Ивановича писал ему:
«По моему глубокому убеждению, вы совершенно подготовлены читать минералогию, и я еще недавно именно с этой стороны рекомендовал вас Павлову. Во всяком случае, надо поспешить с диссертацией, которую необходимо подать в осенний семестр этого года: иначе можно потерять московское место…»
Но в эти первые годы свободной научной и общественной деятельности Владимир Иванович еще не умел справляться с невероятной разносторонностью своих увлечений.
В одном из писем к жене он перечисляет:
«За эти два дня успел осмотреть здесь: ботанический сад, зоологический музей, антикварный музей с очень интересными остатками свайных построек и доисторической археологии вообще, педагогический музей, аквариум. Был два раза в минералогическом музее, сегодня три часа проработал в нем, но не знаю, когда покопчу с ним, такая масса в нем чрезвычайно важного для меня материала…»
И так в каждом новом городе, а там есть еще и театры, и картинные галереи, и концертные залы, и книжные магазины, где можно купить даже собрание сочинений Герцена. В условиях парижской жизни сердце не лежало к такого рода занятиям, каких требовала работа над диссертацией.
В это время в Париж приехала Наталья Егоровна с маленьким сыном и воспитательницей. Вернадские поселились в Медоне, одном из пригородов Парижа. Владимир Иванович возвращался в пять часов домой, обедал, отдыхал, читал записи Натальи Егоровны о сыне. Она отмечала в мальчике каждое новое проявление сознательной жизни. Он начинал говорить и, называя себя, говорил Гуля вместо Егор. В то время имя Георгий в быту переделывалось на Егора, и в семье Вернадских следовали той же традиции. Так Гулей и звали сына у Вернадских всю жизнь.
Пребывание Вернадского в Париже совпало со Всемирной выставкой 1889 года, в память столетия Великой французской революции.
Международный комитет выставки пригласил к участию русское Вольное экономическое общество. Оно решило послать обширную почвенную коллекцию. Впервые в истории русского почвоведения успехи и достижения его Докучаев должен был демонстрировать миру.
Василий Васильевич немедленно принялся за дело и в феврале отправил в Париж образцы почв по полосам и районам, почвенные карты, разрезы, диаграммы и все печатные работы по почвам России как самого Докучаева, так и его учеников. Одновременно Василий Васильевич просил Вернадского разместить экспонаты ла выставке и понаблюдать за ними.
Владимир Иванович немедленно телеграфировал: «Согласен», и, несмотря на предвыставочную спешку и суматоху, подготовил русский отдел.
Только в июле 1890 года Вернадский с запрятанным на дно чемодана собранием сочинений Герцена возвратился в Россию, оставив Наталью Егоровну с Гулей в Париже, и направился в Кременчуг, где уже его ожидали подробные инструкции Докучаева и билеты на право пользования земскими лошадьми.
В Кременчуге же он не только следует инструкциям, изучает почвы, собирает множество образцов их, но еще увлекается археологическими находками, составляет археологическую карту с пометками курганов, каменных баб, рассыпанных по степи, чтобы потом подарить ее Полтавскому краевому музею.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38