— Коли не успели высохнуть твои слезы, ветер их тебе в степи осушит. Всю жизнь провел ты в великих трудах, солдатик, потрудись еще. А если когда и подумаешь ненароком, что про тебя забыли, наградами обошли, отдохнуть не дали, что за верную свою службу вместо гренок с маслом получил ты черствую корку, раны вместо имений, муку вместо покоя, стисни зубы и шепни про себя: «Ради тебя, отчизна!» Другого утешения у меня нет, но, хотя я и не ксендз, но одно знаю наверняка, что, служа верой и правдой, ты на своем вытертом седле уедешь дальше, чем иные в богатой карете с шестеркой, и что найдутся такие ворота, что, открывшись перед тобой, затворятся перед ними.«Ради тебя, отчизна!» — мысленно повторил Володыёвский, удивляясь невольно, как сумел гетман проникнуть в самые тайные его мысли.А великий гетман сел напротив и продолжал:— Говорю я с тобою сейчас не как с подчиненным, а как с другом, нет, как отец с сыном. Еще в те времена, когда нас у Подгаец огненным дождем поливали, да и до того, на Украине, когда мы едва-едва неприятеля сдерживали, а тут, в самом сердце отчизны, в укрытии, за нашей спиною, скверные людишки смуту сеяли мелкой корысти ради, — не раздумал я о том, что наша Речь Посполитая погибнуть должна. Уж слишком самоуправство привыкло брать верх над порядком, а общее благо выгоде и интригам уступать привыкло… Нигде не встречал я такого… Эти мысли грызли меня и днем в поле, и ночью в шатре, хотя старался я не показывать вида. «Ну ладно, — думал, — мы солдаты, тянем свою лямку… Таков наш долг, такова судьба наша! Но если бы мы хоть надеяться могли, что кровь наша оросит поля для благодарных ростков свободы. Нет! И этой надежды не оставалось. Тяжкие думы владели мною, когда мы стояли возле Подгаец, только я себя не выдавал, чтобы не подумали вы, будто гетман на поле боя викторию под сомненье ставит. „Нет у тебя людей, — думал я, — нет людей, беззаветно любящих отечество!“ И до того мне было тяжко, словно кто нож в сердце поворачивал. Помнится, было это в последний день, у Подгаец, в окопе, когда я повел вас в атаку на орду, две тысячи супротив двадцати шести, а вы все не верную смерть, на погибель свою мчались, да так весело, с посвистом, словно на свадьбу… И подумал я тогда: „А эти мои солдатики?“ И бог в одно мгновенье снял камень с души, с глаз пелена спала. „Вот они, — сказал я себе, — во имя бескорыстной любви к родной своей матери гибнут; они не вступят ни в какие союзы, не пойдут на измену; из них-то и составится мое святое братство, школа, пример для подражания. Их подвиг, их товарищество нам поможет, с их помощью бедный наш народ возродится корысти и своеволия чуждый, встанет, словно лев, всему миру на удивление, великую в себе силу почуяв. Вот какое это будет братство!“Тут пан Собеский оживился, откинул назад свою величественную, словно у римского цесаря, голову, протянул вперед руки и провозгласил:— Боже! Не пиши на наших стенах мане, текел, фарес « М а н е, т е к е л, ф а р е с — подсчитано, взвешено, измерено (по-арамейски). », позволь мне возродить отечество!Наступило молчание.Маленький рыцарь сидел потупясь и чуял, как дрожь пробегает по его телу.А гетман, все меривший покои шагами, наконец остановился перед ним.— Примеры надобны, — говорил он, — каждый день надобны примеры, да такие, чтобы зажигали сердца, Володыёвский! Ты для меня в первых рядах этого братства. Хочешь ли породниться с нами?Маленький рыцарь вскочил и обнял гетману колени.— Вот! — воскликнул он с волнением. — Вот что я скажу! Услышав, что снова мне ехать нужно, почуял я обиду, полагая, что время мое отныне принадлежит скорби, а теперь вижу, что грешен, каюсь и говорить не могу от стыда…Гетман молча прижал его к сердцу.— Горсточка нас, — сказал он, — но другие пойдут вслед за нами.— Когда ехать надобно? — спросил маленький рыцарь. — Я могу и до самого Крыма добраться, мне не впервой.— Нет, — сказал гетман. — В Крым я Рущица пошлю. У него там побратимы да и тезки найдутся, вроде и братья двоюродные, их еще в детстве орда угнала, а потом они в басурманскую веру перешли, прославились и в больших чинах ныне. Они ему послужат верой и правдой, а ты здесь в степях пригодишься, другого такого наездника во вражеский стан не найти.— Когда ехать прикажете? — повторил маленький рыцарь.— Полагаю, недели через две, не позднее. Нужно мне еще с паном коронным подканцлером да с паном подскарбием побеседовать, письма да указы Рущицу приготовить. Но смотри, будь наготове, не мешкай.— К утру готов буду!— Бог вознаградит тебя за усердие, да только дело не столь спешное. Поедешь ненадолго; ежели только война не начнется, на время избрания и коронации ты мне в Варшаве нужен будешь. Какие слухи ходят о претендентах? О чем поговаривает шляхта?— Я из монастыря недавно вышел, а там, вестимо, о мирских делах не помышляют. Знаю лишь то, о чем мне пан Заглоба поведал.— Верно. Стоит расспросить и его. Почтенный муж, шляхта его ценит. А твои помыслы о ком?— Пока не ведаю, но полагаю, доблестный муж нам нужен, вояка отменный.— О, да, да! Вот и я думаю о таком, чтобы одно имя его соседей как гром поражало. О доблестном муже, о таком, как Стефан Баторий. Ну, будь здоров, солдатик!… Доблестный воин нам нужен! Всем свои слова повторяй! Будь здоров!… Бог тебя за твое усердие не забудет!Пан Михал простился и вышел. Всю дорогу он провел в размышлениях. Наш солдат радовался тому, что впереди у него еще неделя-другая, сердце его тешили добро и участье, что дарила ему Кшися Дрогоёвская. Радовался он и тому, что при избрании короля присутствовать будет, словом, возвращался он домой веселый, позабыв о прежних печалях… Да и сами степи имели для него свое очарование, и он, того не ведая, по ним тосковал. Так привык он к этим просторам без конца и края, где всадник на коне парит над землей подобно птице.— Ну что же, — говорил он себе, — поеду, поеду в эти бескрайние поля и степи, к давним заставам и старым могилам, старой жизни заново изведаю, буду с солдатами в походы ходить, рубежи наши вместе с журавлями охранять, весной силы вместе с травами набирать, поеду, поеду!Он пришпорил коня и помчался во всю прыть, потому что давно уже соскучился по быстрой езде и свисту ветра в ушах. День выдался сухой и ясный. Смерзшийся снег покрыл землю и скрипел под копытами скакуна. Комья обледенелой земли разлетались во все стороны. Пан Володыёвский мчал так, что челядинец, у которого конь был поплоше, остался далеко позади.День клонился к вечеру, на небе светились зори, бросая фиолетовый отблеск на заснеженные поля. На румяном небе показались первые мерцающие звезды и поднялся месяц — серебряный серп. Пусто было на дороге, и лишь иногда обгонял рыцарь какую-нибудь колымагу и мчался дальше и, только увидев вдали двор Кетлинга, попридержал коня и дал слуге себя догнать.Неожиданно вдали показалась стройная женская фигурка.Навстречу рыцарю шла Кшися Дрогоёвская.Пан Михал тотчас же соскочил с коня и передал его слуге, а сам подбежал к девушке, удивленный, но еще больше обрадованный тем, что ее видит.— Солдаты говорят, — сказал он, — что на вечерней зорьке можно с духами повстречаться, они порой добрым, а порою и злым предзнаменованием служат, но для меня нет лучшего знака, чем встреча с вами.— Пан Нововейский приехал, — отвечала Кшися, — тетушка с Басей его занимают, а я нарочно вышла вас встретить, сударь, сердце мое неспокойно было, все время думала я о том, что же сказал вам пан гетман.Искренность этих слов тронула маленького рыцаря безмерно.— Неужто и впрямь вы обо мне вспоминали? — спросил он и поднял на панну Кшисю взгляд.— Да, — низким голосом отвечала панна Кшися.Володыёвский не сводил с нее глаз. Никогда еще не казалась она ему такой красивой. На голове у нее была атласная шапочка, и белый лебяжий пух оттенял бледное, озаренное мягким светом месяца лицо, так что видна была и благородная линия бровей, и опущенные долу ресницы, и едва заметный пушок над губою. Каждая черта ее дышала добротой и спокойствием.Пан Михал чувствовал что-то дружеское и глубоко родственное во всем ее облике.— Если бы не слуга, я бы тут на снегу пал ниц перед вами, — сказал он.— Не говори мне, сударь, таких слов, — отвечала Кшися, — я их недостойна, скажи лишь, что останешься, чтобы и впредь я могла тебя в час печали утешить.— Нет, я еду! — отвечал пан Володыёвский.Кшися замерла на месте:— Быть того не может!— Солдатская служба! На Русь еду! В Дикое Поле.— Солдатская служба… — повторила Кшися.Умолкла и быстрым шагом поспешила к дому. Пан Михал шел возле нее, чуть смущенный. Грустно ему было, не по себе и неловко. Он хотел что-то ответить, но разговор не клеился. И все же ему казалось, что они должны объясниться, именно сейчас, наедине, без свидетелей. «Только бы начать, — подумал он, — а там уж пойдет…»И ни с того ни с сего спросил:— Пан Нововейский давно приехал?— Недавно, — отвечала Кшися, и разговор опять оборвался,«Не надо так начинать, — подумал пан Володыёвский, — эдак никогда ничего путного не скажешь. Должно быть, от тоски я последней крупицы разума лишился». И так некоторое время он шел молча, только усы у него топорщились все больше и больше.Наконец возле самого дома он остановился и сказал:— Видишь ли, сударыня, если я столько лет своим счастьем жертвовал ради отчизны, как же и теперь ради нее утехами своими не поступиться?Володыёвскому казалось, что столь простой аргумент должен тотчас убедить Кшисю, но она, помедлив, ответила с мягкой грустью:— Чем больше пана Михала узнаешь, тем больше чтишь его и ценишь…Сказав это, она вошла в дом. Уже в сенях долетели до них Басины возгласы: «Алла! Алла!»В гостиной они увидели Нововейского, который, согнувшись в три погибели, с платком на глазах, шарил по всей комнате, пытаясь поймать Басю, а она с возгласом «Алла» увертывалась от него. Пани Маковецкая у окна беседовала с паном Заглобой.Но с их приходом все изменилось. Нововейский снял с глаз платок и подбежал к пану Михалу здороваться. Подскочила и запыхавшаяся Бася, а там уж и сестра с паном Заглобой.— Так что там? Говори же! Что сказал пан гетман? — начались расспросы.— Дорогая сестра, — отвечал Володыёвский, — коли хочешь передать мужу весточку, пользуйся оказией, на Русь еду!— Уже посылают! Ради всех святых, никого не слушай и не езди! — жалобно воскликнула пани Маковецкая. — Что же это такое, никакого роздыха тебе нет.— Неужто назначение получил? — спрашивал нахмурившийся Заглоба. — Верно говорит пани благодетельница — ты у них во всякой бочке затычка.— Рущиц в Крым едет, я у него хоругвь принимаю, вот и пан Нововейский сказывал, что весной все дороги от людей черными станут.— Неужто и впрямь одним нам суждено будто псам дворовым отбрехиваться, Речь Посполитую от татей охраняя! — воскликнул Заглоба. — Другие даже не знают, из какого конца мушкета стрелять, а мы никогда покоя не ведаем!— Полно! Это дело решенное! — отвечал пан Володыёвский. — Служба есть сдужба! Я слово пану гетману дал, что воевать буду, а позднее ли, раньше ли — не все ли равно.Тут пан Володыёвский, подняв указательный палец вверх повторил тот же довод, что и в разговоре с Кшисей:— Видите ли, друзья любезные, коли уж я столько лет от счастья бежал, то какими глазами буду сейчас на вас глядеть, ратную службу на милый досуг меняя?На это никто ему не ответил, только Бася подошла к нему, нахмурившись, надув губки, словно обиженный ребенок, и сказала:— Жалко пана Михала!А Володыёвский весело рассмеялся.— Дай бог тебе счастья. Ведь ты еще вчера говорила, что любишь меня, как татарина!— Вот еще! Как татарина! Не говорила я такого! Вы, сударь, там на татарах душу отведете, а нам без вас здесь скучать придется.— Угомонись, гайдучок! (Прости, что я так тебя зову, но только ужас как идет тебе это прозвище.) Пан гетман сказывал, что отлучка моя будет недолгой. Через неделю или две отправлюсь в путь, а к избранию и коронации непременно должен поспеть в Варшаву. Сам гетман этого пожелал, и быть посему, даже если Рущиц из Крыма к маю не вернется.— Вот и отлично!— Эх, была не была, послужу и я у пана полковника под началом, — сказал пан Нововейский, быстро взглянув на Басю.А она в ответ:— Губа не дура! С паном Михалом служить всякий рад. Езжай, езжай, сударь! Пану Михалу веселей будет!Молодец только вздохнул, провел широкой ладонью по пышным волосам своим и вдруг вытянул вперед руки, будто играя в жмурки, и закричал:— Но сначала я панну Барбару поймаю, ей-ей, поймаю!— Алла! Алла! — звонко воскликнула Бася.Тем временем к Володыёвскому подошла Кшися. Просветлевшее лицо ее было исполнено тихой радости.— Ах, злой, нехороший пан Михал! К Басе добрый, а ко мне злой.— Я злой? К одной только Басе добрый? — с удивлением переспросил рыцарь.— Басе пан Михал сказал, что скоро вернется, а кабы я это знала, не приняла бы отъезд так близко к сердцу!— Ненагляд… — воскликнул было пан Михал, но тут же умерил пыл: — Друг мой дорогой! Сам не помню, что я наговорил, совсем, видно, голову потерял! ГЛАВА IX Пан Михал понемножку стал собираться в дорогу, при этом он по-прежнему давал уроки Басе, которую полюбил от души, и ходил на уединенные прогулки с Кшисей Дрогоёвской, ища у нее утешенья. Казалось, он находил его, потому что день ото дня становился все веселее и по вечерам даже принимал участие в играх Баси с паном Нововейским.Этот достойный юноша стал частым гостем в доме Кетлинга. Он приезжал с утра или тотчас после обеда и сиживал до позднего вечера. Все любили его, радовались его приезду, и очень скоро он стал в доме своим человеком. Сопровождал хозяйку с племянницами в Варшаву, делал для них покупки в галантерейных лавках, а вечерами с азартом играл с девицами в жмурки, повторяя, что до отъезда непременно должен изловить ускользавшую от него Басю.Но она всегда увертывалась, хотя пан Заглоба и говорил:— Все равно тебя кто-нибудь да поймает, не этот, так другой!Но не было сомнений, что поймать ее хочет именно этот. Даже и гайдучку это было ясно, и она порой сидела задумавшись и опустив голову, так что светлые вихры ее свисали на лоб.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11