Наше появление произвело большой фурор, и в нашу честь зазвучал хор пилигримов из «Тангейзера». Харальд оказался героем дня: все наперебой распрашивали его о «смелом прыжке со скалы Ландсберг» и «преследовании злого карлика Регина, который мечи-то нам выковывает, но тут же норовит хвост прищемить».
– Господа, – отстреливался Харальд, – подвиг, как известно, наказуем, и меня ждет тоже самое. Этой старой лисе потребовался живой хронометр, и тут уж я к его услугам до самого Дня Рождения Гитлера. Как говорится, не прыгайте со второго этажа.
С минуту я провел на втором плане и наблюдал немцев со стороны. Они – полная противоположность моим бывшим соотечественникам (я имею в виду демократическую Россию, о которой уж стал порядком забывать) – не имели и следа самокритичности, и воспринимали похвалы безо всякой ложной скромности, самую малость приправив все это иронией, даже не над собой, а над моментом. У них повсеместное пристрастие к цитатам из классиков, так что, сдается мне, они даже в постели с девушкой цитируют Клейста.
– Господа! – обратил наконец на меня всеобщее внимание Харальд. – Хочу представить вам моего кузена! Он из России прорвался к нам через железный занавес, и, как видите, вполне симпатизирует нашей культуре.
Я (а я, как вы помните, был в парадной эсэсовской форме) поздоровался за руку с двадцатью или тридцатью курсантами и тут же забыл, как их зовут. У девушек полагалось целовать руку, но я тоже никого не запомнил. Тем временем хор пилигримов закончился, и мы пошли в просторную залу с огромным ступенчатым столом, во главе которого на самом верху помещался хозяин, а гости местническим образом пониже его.
Мы с Харальдом в обществе трех девушек и одного молодого человека, странно похожего на одного из моих однокурсников по СПбГУ, уместились на третьей «ступени» сверху. Подали фрукты и рейнские вина марки «Рейнеке-Лис». Прислуга тоже вся была экипирована согласно эпохе. Факелы громко стрекотали под потолком. Человек, похожий на моего однокурсника, сказал, что изучает Россию в пражском Институте Востока. Он, пожалуй, единственный из всех присутствующих мужчин не был военным, хотя тоже носил мундир темно-оливкового цвета.
– А правда ли, – спросила его одна из девушек, – что в России пишут о Германии такие ужасы, что волосы дыбом встают.
– А это вы вот у кого спрашивайте, – кивнул на меня студент-восточник, его, кажется, звали Зигфрид. И пока я собирался со словами, он достал из нагрудного кармана небольшую скромно окрашенную брошюру страниц на пятьдесят на русском и протянул мне. Брошюра называлась «Обыкновенный фашизм-93» за авторством С.А.Штейнфинкеля и дышала такой злобой, такой ненавистью, что, казалось, автор сейчас выскочит со страниц и вопьется в горло неосторожному читателю.
– Поверьте, – отвечал я, возвращая брошюру, – что в России много истинных друзей Германии, и один из них перед вами. А на эту – не за столом будь сказано – читанину можете не обращать внимания. В Средней Азии есть поговорка: «Собака лает, караван идет».
Этот афоризм пришелся по вкусу моим собеседникам, а любознательная девушка в вицмундире Магдебургского университета продолжала задавать – на сей раз мне – вопросы о России:
– А верно ли, что в России приняты ранние браки? Я где-то читала, что Ивана Грозного женили в двенадцать лет… Существуют ли у вас дуэли из-за женщин? Вся русская литература полна описаниями таких дуэлей.
Надо сказать, женский вопрос в Советской России 96-го года был мной изучен, мягко говоря, слабо. Но я не упустил случая как историк указать на известную ошибку Горсея насчет женитьбы Ивана Грозного. Потом пошли тосты, которые немцы провозглашали с чисто грузинским колоритом. Оказалось, что многие мои собеседники бывали в СССР как туристы, и вообще с некоторых пор это не проблема. Наиболее популярное направление таких вояжей – Готтенланд, то бишь Крым.
Зигфрид что-то вспомнил и сказал мне:
– Вальдемар, вы не могли бы говорить со мной на русском? – его русский язык был весьма неплох.
Потом начались танцы: менуэт и какие-то другие, мне неизвестные. Танцевальная зала была разукрашена еловыми ветвями, которые немцы держат в своих домах от Нового Года до Равноденствия. По стенам в нишах стояли литые статуи древнегерманских богов.
– Наша современная мифология, – объяснял мне словоохотливый Зигфрид, с которым мы решили выпить на брудершафт отличного рейнского, – вполне уживается с абстрактной наукой. Вы, государь, конечно, читали Оруэлла. Он у нас широко не прессуется, но я читал. Так вот, Оруэлл пишет о двоемыслии, и что же в нем плохого? Это еще Архилох писал: «Живи так, будто ты бессмертен, но помни, что ты можешь завтра умереть».
Потом я танцевал с той самой любопытной девушкой, ее звали вроде бы Магда, которая и теперь не теряла времени:
– А верно ли то, что в России в Бухаре в каком-то музее можно увидеть «чашу Рустама» в сто литров и кнут, которым можно погонять мамонтов?.. А правда ли, что ваши врачи надеются когда-нибудь оживить забальзамированного Ленина? – спрашивала она. Я отвечал, что знал.
Надо сказать, что та негритянская тамтамщина, которая гордо именуется «современной музыкой», в Германии принципиально отсутствует. Ту музыку, под которую мы танцевали, я бы назвал постсимфонической; она строилась на плавном перетекании лейтмотивов с рядом неритмичных «скачков» звука, режущих эту симфоническую макаронину на части. Впрочем, это мое личное и непрофессиональное впечатление.
В разгар танцев – было уже около одиннадцати вечера – появился сам хозяин, который пригласил всех нас к огромному – метр на метр – телевизору, по которому должны были вот-вот показать казнь масонов. А пока что с экрана звучала бетховенская музыка (та самая, что в «600 секундах»), и время от времени голос диктора объявлял:
– Германцы, приготовьтесь к важному официальному сообщению.
К нам присоединились слуги и уже довольно почтенная бабушка Ганса: всем полагалось присутствовать при таких мероприятиях, все должны были демонстрировать единство при любых событиях и сообщениях.
Наконец на экране появилось изображение Александер-плац, окруженной со всех сторон солдатами СС. В центре ее возвышался помост с гильотиной. Стража вела восьмерых приговоренных. А диктор пояснял:
– Смотрите, германцы. Эти люди отказались от права первородства самой высшей в мире нации. Они променяли нашу священную арийскую кровь, наше безоблачное тевтонское небо, нашу твердую германскую почву на бредовые идеи подлой свободы, губительного равенства и кровосмесительного братства. Продавшись врагам рейха, они готовили нам участь порабощенной державы, вырождение нашей расы и гибель нашей культуры. Да будут они казнены и прокляты германским народом!
– Будьте прокляты! – неожиданно для меня воскликнули все зрители вокруг.
Когда осужденные один за другим восходили на эшафот и укладывались на смертный одр гильотины, стало заметно замешательство где-то слева от места казни. Солдаты отгоняли какого-то человека, который лез напролом (читатель, должно быть, догадался, что это был не кто иной, как мой попутчик Сванидзе, который по возвращении в СССР раз тридцать пересказывал захватывающую историю, как он рвался в первые ряды зрителей, а потом и к самому помосту, и как его побили, и какой начался после этого международный скандал, и как наш посол в Рейхе Белоногов приносил извинения…)
Сцена казни сменилась заставкой Большого Зала Рейха, и миллионы телезрителей запели государственный гимн: Германия превыше всего, превыше всего на свете! И я тоже подпевал.
После просмотра казни возобновились танцы, и германцы перешли от одного к другому так же запросто, как средневековые бюргеры в свое время от помоста казни к шутовскому балагану. Лишь моя любопытная партнерша не упустила случая поинтересоваться:
– А у вас в России тоже так казнят государственных преступников?
– Нет, – ответил я, и, как потом выяснилось, не ошибся (хотя публичные казни практиковались в Советском Союзе с 1948 по 1971 год, «как зримое воплощение неизбежности наказания за содеянное» – так писали в газетах тех лет).
А в соседней зале несколько курсантов и среди них Зигфрид играли в порнографические карты (что, впрочем, не вызывало никакого возмущения у замечающих это девушек: им были неведомы вывихи заатлантического феминизма) и обсуждали казнь масонов. Я присоединился к ним.
– Предателями становятся, – доказывал курсант с одной нашивкой за ранение (он год назад попал в засаду, устроенную басконскими сепаратистами в окрестностях Памплоны), – либо неудачники, либо люди, с жиру бесящиеся. Если человек находится на своем месте, он гармонирует с социальной средой, и он далек от желания изменить окружающий его социальный строй.
– Нет, – возразил Зигфрид, – предатели подобны верблюдам, которых манят миражи. Некто однажды сказал: «Хорошо там, где нас нет». Вы заметили, что всем революциям и социальным переворотам сопутствуют горькие разочарования в их результатах. Революционер подобен алхимику, который вместо искомого золота получает в конце своих трудов какую-то полурыжую смесь с запахом собачьего дерьма. Этим дерьмом оказывается масонская свобода. Наисвободнейший человек – это человек, падающий с самолета, его падение СВОБОДНО!
Все отреагировали на это дружным гоготом, а Зигфрид продолжал:
– Сколь мудр Гегель, считавший свободу осознанной необходимостью! Здесь истинная свобода предполагает сознание и закономерность, чем можем похвастаться мы – континентальные германцы, и чего явно не хватает нашим морским собратьям, строящим свое мировоззрение на не правильной интерпретации некоторых кантианских максим. А у вас, сударь, – кивнул он мне, – у вас в стране свободу считают вороватой вседозволенностью, уж не обижайся, но ведь это так?
Будучи вынужден согласиться, я сказал:
– Вам куда легче клеймить предателей, апеллируя к национальному самосознанию. У нас это гораздо сложнее, наша империя полиэтнична, главная наша идея – это идея социального строя. Россия может быть только советской, иначе все полетит к чертям. И именно в это идею бьют диссиденты…
– Диссидентами в России именуют евреев, – пояснил Зигфрид. – Кстати, все хотел спросить, наказан ли тот… диссидент… который оскорбил память Пушкина?
– Не знаю.
– А что, что? – залюбопытствовали все остальные.
– Пушкин, – начал свой рассказ Зигфрид, – хотя и неарийского происхождения, однако внес огромный вклад в формирование русской литературы. Тут уж, как говорится, культура выручила расу. В России существует своего рода культ Пушкина, подобно культу Гете в Германии (Гете был старшим современником Пушкина). И вот лет двадцать назад появился труд, с позволения сказать, некого Синявского-Израэля, диссидента, естественно, под названием «Прогулки с Пушкиным». Большее издевательство над писателем, чем эта книга, трудно представить. И что вы думаете? Он был казнен, подобно Грему Грину, ненавидевшему Германию? Арестован? Получил публичное порицание со стороны официальных лиц? Нет, нет и еще раз нет! Он по-прежнему благоденствует в Москве и смеет в глаза смотреть пушкиноведам. Нет, Вальдемар, поплатитесь вы за свою мягкотелость! У нас бы эту пархатую тварь как собаку на двери его же дома повесили!
Наша беседа была прервана несколькими декламантами, которые в ярких кафтанах гетеанской эпохи шагали на анфиладе залов, громко декламируя:

Скоро, скоро обниму.
Песня вновь, плясать готова,
Вторя сердцу самому.
Ах, как песня та звучала
Из ее желанных уст!..

Столь же разодетые служанки разнесли по гостям маленькие бокальчики с каким-то напитком типа глинтвейна на основе вишневого сока. Вечер близился к концу.
На этом заканчиваются мои германские воспоминания. Помню еще только разглагольствования Харальда по пути домой:
– Европе очень повезло, камрад (это словечко и манеру его произносить он явно позаимствовал у отца), что мы взяли ее под свою опеку. Двадцать лет – от Версаля до Мюнхена – она катилась в никуда. Если бы не германский гений, Европа сейчас была бы пустыней, по которой разъезжали бы цыганские кибитки. Но мы положили конец этому безумию, и сейчас все народы Европы могут продолжать свое национальное бытие: французы могут фарбовать духи и снимать кинокомедии, испанцы – травить быков и возделывать оливковые рощи, польки – показывать стриптиз, а итальянцы – жрать свои похожие на дождевых червей спагетти. А надо всем этим возвышается Германец Непобедимый – хранитель родовой чести, воинской доблести и европейского порядка. А ведь это и есть счастье, Вальдемар! Быть самим собой! Этого никогда не понять тем либеральным кликушам, которые желают превратить весь мир в винегрет. Вальдемар, ты любишь винегрет?
– Терпеть не могу, – отвечал я, и это была правда.
Двадцать девятого февраля этого високосного года я уже выезжал тем же самым поездом в Россию. Мама подарила мне отличный кожаный плащ, вроде того, который был у Мюллера в «Семнадцати мгновений весны» (этот фильм здесь тоже существует, правда, весна эта не 45-го, – эта дата здесь ни у кого не вызывает никаких эмоций – а 41-го), что довершило мою германизацию.
Судьба в образе Виолы встречала меня в первый день весны на перроне Варшавского вокзала.

АВЕНТЮРА ПЯТАЯ,
из которой читатель узнает, что защита чести и достоинства граничит с преступлением против человечности

Евреи, как и всякий кочевой народ, были нечистоплотны, и это вызывало отвращение у оседлого населения.
С.Я.Лурье.

Виола ничуть не изменилась, однако по ее обеспокоенному лицу я понял, что что-то произошло.
– Мой двойник снова защищал свою библиотеку? – сразу же спросил я после сдержанных приветствий.
– На этот раз похуже.
– Что же случилось?
– А вот что. Позавчера на лекции по диалектическому материализму, сразу после каникул, наш лектор Моисей Давидович Доберман-Пинскер – фамилия довольно смешная, правда?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25