https://wodolei.ru/catalog/unitazy/s-polochkoj/
Казнь в Берлине лидеров антинацистской организации «Белая роза». Военный переворот в Парагвае. Представители крупнейших американских правозащитных организацией заявили, что превратят в ад жизнь Тонио Вендиса – американского актера, допустившего в последнее время ряд антисемитских высказываний. Таковы основные темы нашего полуденного выпуска новостей…
Ганс убавил громкость и спросил Харальда:
– Вы собираетесь посмотреть казнь на Александер-плац?
– Нет. По телевидению ведь покажут.
– Неравноценная замена.
– Вальдемар, Ганс приглашает нас на карнавал в свое поместье. Сегодня вечером. Мы еще успеем домой и купим по дороге пишущую машинку для Ингрид.
– Да он тут все рассматривает с таким удивлением, – усмехнулся Ганс, – как будто там у них ничего не глушат, – и снова прибавил громкости:
– Наш гость сегодня вице-президент Американской лиги борьбы за права негров Фата Мара, некогда бывший бенинским студентом в Московском Университете Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы. Скажите, Фата, о вашем самом сильном впечатлении от Советского Союза.
– Моим самым сильным впечатлением от Советского Союза было полное отсутствие в этой стране негров. Вначале я думал, что так обстоит на самом деле, однако вскоре я убедился, что стал жертвой советской пропаганды. Значительное количество расовых топонимов на территории России: Белоруссия, Белгород, Белая Церковь – и, с другой стороны, Черная Речка в Ленинграде (где, кстати, расистами был злодейски убит эфиопский поэт Сандра Пушкин), Чернигов, Черновцы и другие – ясно указывает на наличие в СССР значительной негритянской массы, что тщательно скрывается официальной советской идеологией…
Мы уже собрались уходить, когда в акустическую ворвался полный офицер и заорал раскатистым голосом:
– Хальт! Посторонние в акустической! К стене! Руки вверх!
Не успел он нас как следует рассмотреть, Харальд ловким движением тигра кинулся к окну, распахнул его и, не раздумывая, прыгнул. Я, скорее инстинктивно, чем осознано, последовал за ним. Мы прыгали с высоты второго этажа, но на наше счастье под окном высился обширный сугроб рыхлого снега. Я больно ушиб лодыжку и, мельком повернувшись в сторону окна, увидел, как офицер, сияя эполетами в лучах появившегося на краткий миг из-за снеговых туч солнца, прыгает за нами. Харальд кивнул мне и бросился к машине. Но прежде надо было обогнуть длинный гараж и перелезть через двухметровую каменную ограду. Офицер у нас за спиной орал как резаный и явно желал поднять тревогу. Из окон соседних корпусов уже выглядывали любопытные служащие. Бегущий впереди меня Харальд выглянул из-за гаража и остановился – у ограды прохаживался патруль: ветер был в нашу сторону, и они, видимо, еще не слышали воплей нашего преследователя. Офицер, размахивая пистолетом, приближался.
Тогда Харальд вынул из кобуры свой «люгер» и выстрелил в воздух – сухой треск разнесся по округе, и с дерева, под которым в этот момент пробегал офицер, взлетело на удивление много птиц. Офицер остановился и тоже выстрелил в воздух. Это был какой-то условный знак, после которого преследователь и преследуемые пошли навстречу друг другу. По мере того, как офицер приближался к нам и разглядывал наши лица, лицо его (очень похожее на лисью морду) скривилось в зловещую улыбку-гримасу.
– Кампенгаузен, мальчик мой! – воскликнул он, когда мы подошли поближе. – Какой тролль занес вас на секретный объект?!
– Господин оберштурмбанфюрер! мы с кузеном зашли к старому приятелю, который, не покладая рук, трудится на рубежах безопасности Рейха.
Было видно, что Харальд испугался не менее моего, но в его голове уже проскальзывали нотки легкой иронии.
– А как же вы, черт бы вас взял! прошли через пропускной пункт?! – «люгер» офицера был все еще нацелен на нас.
– Я сообщил им наш тевтонский пароль, знанием которого обязан вашим урокам, господин оберштурмбанфюрер.
– А известно ли вам, герр Харальд фон Кампенгаузен, – будучи сыном лавочника, он скривил губы на слове «фон», – что я вправе задержать вас и вашего, – он кивнул на меня, – кузена, препроводить вас под караулом на Принц-Альбрехт-штрассе, где вы и будете в обществе масонов и гомосексуалистов дожидаться решения вашей судьбы военным трибуналом СС?
По лицу Харальда я понял, что такая перспектива весьма вероятна. Но сам Харальд и не думал сдаваться:
– Общество масонов и педерастов в сто раз горше гильотины, господин оберштурмбанфюрер, а посему я сочту моим долгом истинного арийца сообщить следователям гестапо кое-какие подробности, касающиеся морального облика отдельных преподавателей нашей прославленной Академии танковых войск СС, дабы мое заключение было скрашено приятным обществом одного из них.
– Вы на что намекаете, курсант Кампенгаузен? – офицер явно забеспокоился. Штаны галифе вносили в его образ пятидесятилетнего служаки какое-то ребячество.
– Я намекаю на ваше явное неравнодушие к кварталам Кройцберга, а особенно к тамошним заведениям, существование которых объясняется слабым расовым сознанием некоторых членов нашего общества, и посещение которых ни в коем случае не простительно офицеру СС, господин оберштурмбанфюрер. Если я пострадаю, для вас это тоже так просто не сойдет.
– Вы мерзавец, Кампенгаузен, – отозвался после некоторого раздумья офицер. – Я понял это в тот самый момент, когда увидел вашу наглую физиономию за партой в Шенвальде. Вы думаете, что вашей баронской крови все позволено! Что ж, на сей раз ваша взяла… но я отомщу вам, я вам жестоко отомщу! Вы у меня будете живым хронометром на всех моих лекциях до самого Дня Рождения Гитлера! Не забывайте, что я подписываю вашу характеристику! Убирайтесь отсюда!
– Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!
– Хальт! А что это ваш кузен в парадной форме нашей Академии, но я что-то не припомню его физиономии? Вы с какого курса, милейший?
– Он… – Харальд на минуту замялся, – господин оберштурмбанфюрер, он из России…
– Фольксдойче? – офицер растерялся не менее Харальда.
– Так точно, господин оберштурмбанфюрер!
– Помните, молодой человек, – это офицер сказал уже мне, – что всякий немец, живущий в России, является знаменосцем национал-социалистической революции на Востоке, живым свидетельством всепобеждающей силы Тевтонской Идеи и Германского Гения!.. Не знал я, Кампенгаузен, что у вас родственники за пределами Рейха.
– Господин оберштурмбанфюрер, вы можете прочесть это в моем деле, где я еще полтора года назад указал, что мой дядя женат на русской.
– Убирайтесь к чертям, Кампенгаузен, не злите меня!
– Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!
Мы уже въехали на машине в черту оживленного движения и городской жизни, оставив позади полусельские предместья Гросс-Берлина, когда Харальд заговорил о происшедшем:
– Старый служака, неудачник, ему всегда достается от начальства. Это, как ты догадался, наш преподаватель Национал-социалистического мировоззрения… буквоед. Соль моих реплик в том, что я цитировал его же лекции, особенно по поводу масонов и гильотины: это его любимая тема. На каждом занятии он рассказывает одну и ту же историю, давно ставшую легендарной, как один асоциальный тип предпочел бегству на загнивающий Запад явку с повинной в гестапо и на эшафоте, самоотверженно укладываясь под нож гильотины, заявил, что лучше секунду жить в арийской стране, чем всю жизнь прозябать на загнивающем Западе. У нас даже шутили, что если на экзамене пересказать ему эту захватывающую историю, то полдела будет сделано.
– А что такое живой хронометр?
– Как у вас в школах наказывают учеников?
– Больше орут, и вообще в основном моральное воздействие: в сельских школах лет пятнадцать назад был обычай выставлять провинившихся на общее осмеяние на линейке младших классов.
– Э, вы еще не знаете настоящих наказаний! Правду, значит, говорил наш преподаватель расовой психологии: славяне рыхлы и женственны, они – природные диалектики, склонные скорее к болтовне, чем к активным действиям… Человек, наказанный «живым хронометром», должен, стоя слева от кафедры под кабинетными часами, причем спиной к ним, отсчитывать по секундам все сто двадцать минут лекции и при этом еще улавливать тему лекции. И не дай бог, ты ошибешься на пять секунд!
– М-да, не балуют вас… У нас преподаватели до такого не додумываются. Зато мы должны выслушивать все их частные мнения и хотя бы для вида с ними соглашаться. Один очень любит хвастаться, что в его семье автомобили были с 1909 года, только во время войны автомобиль конфисковали и выдали расписку, по которой…
– Во время какой войны? Четырнадцатого года?
– М-м… нет! во время японской, пятьдесят второго года… А у вас бывают случаи захвата террористами самолетов? – поспешно сменил я тему.
– Раньше были, теперь нет.
– Почему?
– Да потому что мы ничего общего не имеем с этими дебилами-янки, которые в последнее время дошли до того, что посылают к террористам психологов, следящих за их самочувствием и заботливо снимающих стрессы!!! Если этому американскому дерьму так нравится, туда им всем и дорога! У нас в семьдесят третьем, когда я родился, захватили лайнер Люфтганзы в Лайбахе, двое мужчин и одна женщина. Но недаром мы, германцы, славимся своей тевтонской хитростью: мы их обманули и взяли без единого выстрела. А потом их казнили мучительной казнью на Александер-плац, и особенно женщину: в Америку ей поиграть захотелось! вот ей и устроили настоящую Америку!
Я кажется, задел своим вопросом какую-то тонкую струну его натуры, и Харальд высказался начистоту, хотя, как и все немцы, он всегда сдержан.
Мы вновь оказались в центре. Был зонтаг, и множество людей спешили за покупками и увеселениями. Мы вошли в центральный хандлунг Берлина: Харальд приобрел новенькую электронную пишущую машинку для Ингрид, а я, побродивши по переходам пятиэтажной громады хандлунга, оказался в игрушечном отделе и вспомнил, что мама просила купить что-нибудь для Аскольда – сына моей тети, ее младшей сестры. В игрушечном отделе громоздились гигантские, в рост ребенка рыцарские замки, которые по мановению руки с пультом управления опускали и поднимали мосты и палили из пушек. У стен замков гарцевали и строились солдатики всех времен и народов: в большинстве, естественно, из германской истории – большей частью заводные и самодвижущиеся. Дальше шли модели танков, самолетов, подводных лодок, ракет «Фау» и «Маргарита»; центр отдела занимала огромная детская железная дорога под стеклом. Тут же продавалась национал-социалистическая символика: флажки, детские эполеты, игрушечное оружие, стилизованное под настоящее. Еще дальше – целый отдел охотничье-альпийской тематики: на фоне альпийских лугов с цветущими эдельвейсами ежеминутно разыгрывались сцены охоты молодых блондинов в альпийских шляпах на оленей и медведей. В следующем отсеке можно было приобрести все мыслимые и немыслимые пляжно-спортивные принадлежности, а стройный спортсмен на большой картине в массивной раме подавал детям благой совет: «В здоровом теле – здоровый дух!» Начисто отсутствовали плюшевые медведи, идиотские маски и прочая демократическая чепуха. Зато в набор дротиков для метания входили две мишени, нарисованные на лбах китайца и негра. Ничего специально предназначенного для девочек я тоже не заметил, и под конец купил большую ладью с резиновыми викингами на борту. С этим я и вернулся к уже заждавшемуся меня Харальду, который коротал время у обзорного магазинного телевизора, позволяющего под одним углом зрения видеть весь центральный зал, а под другим – самого себя.
– Странно, – сказал я, когда мы садились в машину, – что у вас отсутствуют игрушки для девочек.
– Так это ж был мальчишеский отдел. А девчачий – налево. Там сплошное домоводство: куклы, посуда, детская мебель – в общем «Кюхен. Киндер. Кирхен»…
Мы рассмеялись.
– У нас ведь все иначе, чем в этой дебильной Америке. У нас женщина считает своей ролью и долгом быть спутницей мужчины. И если женщина берет порой в руки меч, то лишь затем, чтобы вовремя подать его своему мужчине… Моя сестрица, правда, с этим не согласна. Она хочет быть валькирией. Но ничего – к двадцати пяти годам она перебесится и поймет, что все равно лавры Ханны Райч для нее недоступны…
Харальд – типичный немец, грубость и романтизм в нем нераздельны.
АВЕНТЮРА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой я попадаю на нордкарнавал, а Харальд становится героем дня
И опять немецкой кровью
Можно миру дать здоровье.
Гейбель.
Женщина в штанах выглядит в Рейхе оскорблением общественной нравственности, и поэтому, когда мы – я, Харальд и Ингрид – прибыли в громадное поместье фон Гюнше, в холле, где мы по обычаю богатых немецких поместий расписывались в гостевой книге, нас встретило множество девушек, одетых в яркие робронды времен Фридриха Великого. На их фоне выделялись молодые люди в мундирах. Карнавал был посвящен какой-то гетеанской дате.
Поместье заслуживает особого описания. Это был огромный ансамбль, по размерам раз в десять превышающий усадьбу Кампенгаузенов. Летняя часть дворца, иначе его и не назовешь, представляла из себя обширную веранду на фасаде под фигурным готическим перекрытием на неожиданно массивных, почти дорических десятиметровых колоннах. Здесь принимали гостей в теплый период года. За колоннами, которым мог бы позавидовать и Исаакиевский собор, виднелась парадная дверь, увитая праздничными фонариками. Два привратника растворили перед нами двери, а один из них процитировал, уже не помню что, из Гете.
Внутренность этого огромного замка больше походила на внутренность музея или театра, чем на обыкновенное жилище. По словам Харальда, прадед Ганса участвовал в африканском походе Роммеля и, вернувшись, выстроил этот дворец в подражание крестоносцам. Вокруг действительно были расставлены блестящие рыцарские доспехи, а высокие как в Эрмитаже потолки отражали свет сотен прикрепленных к стенам на разной высоте факелов, горящих трескотным синим пламенем (гораздо позже я догадался, что это не факелы, а стилизованные под них газовые горелки).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
Ганс убавил громкость и спросил Харальда:
– Вы собираетесь посмотреть казнь на Александер-плац?
– Нет. По телевидению ведь покажут.
– Неравноценная замена.
– Вальдемар, Ганс приглашает нас на карнавал в свое поместье. Сегодня вечером. Мы еще успеем домой и купим по дороге пишущую машинку для Ингрид.
– Да он тут все рассматривает с таким удивлением, – усмехнулся Ганс, – как будто там у них ничего не глушат, – и снова прибавил громкости:
– Наш гость сегодня вице-президент Американской лиги борьбы за права негров Фата Мара, некогда бывший бенинским студентом в Московском Университете Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы. Скажите, Фата, о вашем самом сильном впечатлении от Советского Союза.
– Моим самым сильным впечатлением от Советского Союза было полное отсутствие в этой стране негров. Вначале я думал, что так обстоит на самом деле, однако вскоре я убедился, что стал жертвой советской пропаганды. Значительное количество расовых топонимов на территории России: Белоруссия, Белгород, Белая Церковь – и, с другой стороны, Черная Речка в Ленинграде (где, кстати, расистами был злодейски убит эфиопский поэт Сандра Пушкин), Чернигов, Черновцы и другие – ясно указывает на наличие в СССР значительной негритянской массы, что тщательно скрывается официальной советской идеологией…
Мы уже собрались уходить, когда в акустическую ворвался полный офицер и заорал раскатистым голосом:
– Хальт! Посторонние в акустической! К стене! Руки вверх!
Не успел он нас как следует рассмотреть, Харальд ловким движением тигра кинулся к окну, распахнул его и, не раздумывая, прыгнул. Я, скорее инстинктивно, чем осознано, последовал за ним. Мы прыгали с высоты второго этажа, но на наше счастье под окном высился обширный сугроб рыхлого снега. Я больно ушиб лодыжку и, мельком повернувшись в сторону окна, увидел, как офицер, сияя эполетами в лучах появившегося на краткий миг из-за снеговых туч солнца, прыгает за нами. Харальд кивнул мне и бросился к машине. Но прежде надо было обогнуть длинный гараж и перелезть через двухметровую каменную ограду. Офицер у нас за спиной орал как резаный и явно желал поднять тревогу. Из окон соседних корпусов уже выглядывали любопытные служащие. Бегущий впереди меня Харальд выглянул из-за гаража и остановился – у ограды прохаживался патруль: ветер был в нашу сторону, и они, видимо, еще не слышали воплей нашего преследователя. Офицер, размахивая пистолетом, приближался.
Тогда Харальд вынул из кобуры свой «люгер» и выстрелил в воздух – сухой треск разнесся по округе, и с дерева, под которым в этот момент пробегал офицер, взлетело на удивление много птиц. Офицер остановился и тоже выстрелил в воздух. Это был какой-то условный знак, после которого преследователь и преследуемые пошли навстречу друг другу. По мере того, как офицер приближался к нам и разглядывал наши лица, лицо его (очень похожее на лисью морду) скривилось в зловещую улыбку-гримасу.
– Кампенгаузен, мальчик мой! – воскликнул он, когда мы подошли поближе. – Какой тролль занес вас на секретный объект?!
– Господин оберштурмбанфюрер! мы с кузеном зашли к старому приятелю, который, не покладая рук, трудится на рубежах безопасности Рейха.
Было видно, что Харальд испугался не менее моего, но в его голове уже проскальзывали нотки легкой иронии.
– А как же вы, черт бы вас взял! прошли через пропускной пункт?! – «люгер» офицера был все еще нацелен на нас.
– Я сообщил им наш тевтонский пароль, знанием которого обязан вашим урокам, господин оберштурмбанфюрер.
– А известно ли вам, герр Харальд фон Кампенгаузен, – будучи сыном лавочника, он скривил губы на слове «фон», – что я вправе задержать вас и вашего, – он кивнул на меня, – кузена, препроводить вас под караулом на Принц-Альбрехт-штрассе, где вы и будете в обществе масонов и гомосексуалистов дожидаться решения вашей судьбы военным трибуналом СС?
По лицу Харальда я понял, что такая перспектива весьма вероятна. Но сам Харальд и не думал сдаваться:
– Общество масонов и педерастов в сто раз горше гильотины, господин оберштурмбанфюрер, а посему я сочту моим долгом истинного арийца сообщить следователям гестапо кое-какие подробности, касающиеся морального облика отдельных преподавателей нашей прославленной Академии танковых войск СС, дабы мое заключение было скрашено приятным обществом одного из них.
– Вы на что намекаете, курсант Кампенгаузен? – офицер явно забеспокоился. Штаны галифе вносили в его образ пятидесятилетнего служаки какое-то ребячество.
– Я намекаю на ваше явное неравнодушие к кварталам Кройцберга, а особенно к тамошним заведениям, существование которых объясняется слабым расовым сознанием некоторых членов нашего общества, и посещение которых ни в коем случае не простительно офицеру СС, господин оберштурмбанфюрер. Если я пострадаю, для вас это тоже так просто не сойдет.
– Вы мерзавец, Кампенгаузен, – отозвался после некоторого раздумья офицер. – Я понял это в тот самый момент, когда увидел вашу наглую физиономию за партой в Шенвальде. Вы думаете, что вашей баронской крови все позволено! Что ж, на сей раз ваша взяла… но я отомщу вам, я вам жестоко отомщу! Вы у меня будете живым хронометром на всех моих лекциях до самого Дня Рождения Гитлера! Не забывайте, что я подписываю вашу характеристику! Убирайтесь отсюда!
– Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!
– Хальт! А что это ваш кузен в парадной форме нашей Академии, но я что-то не припомню его физиономии? Вы с какого курса, милейший?
– Он… – Харальд на минуту замялся, – господин оберштурмбанфюрер, он из России…
– Фольксдойче? – офицер растерялся не менее Харальда.
– Так точно, господин оберштурмбанфюрер!
– Помните, молодой человек, – это офицер сказал уже мне, – что всякий немец, живущий в России, является знаменосцем национал-социалистической революции на Востоке, живым свидетельством всепобеждающей силы Тевтонской Идеи и Германского Гения!.. Не знал я, Кампенгаузен, что у вас родственники за пределами Рейха.
– Господин оберштурмбанфюрер, вы можете прочесть это в моем деле, где я еще полтора года назад указал, что мой дядя женат на русской.
– Убирайтесь к чертям, Кампенгаузен, не злите меня!
– Слушаюсь, господин оберштурмбанфюрер!
Мы уже въехали на машине в черту оживленного движения и городской жизни, оставив позади полусельские предместья Гросс-Берлина, когда Харальд заговорил о происшедшем:
– Старый служака, неудачник, ему всегда достается от начальства. Это, как ты догадался, наш преподаватель Национал-социалистического мировоззрения… буквоед. Соль моих реплик в том, что я цитировал его же лекции, особенно по поводу масонов и гильотины: это его любимая тема. На каждом занятии он рассказывает одну и ту же историю, давно ставшую легендарной, как один асоциальный тип предпочел бегству на загнивающий Запад явку с повинной в гестапо и на эшафоте, самоотверженно укладываясь под нож гильотины, заявил, что лучше секунду жить в арийской стране, чем всю жизнь прозябать на загнивающем Западе. У нас даже шутили, что если на экзамене пересказать ему эту захватывающую историю, то полдела будет сделано.
– А что такое живой хронометр?
– Как у вас в школах наказывают учеников?
– Больше орут, и вообще в основном моральное воздействие: в сельских школах лет пятнадцать назад был обычай выставлять провинившихся на общее осмеяние на линейке младших классов.
– Э, вы еще не знаете настоящих наказаний! Правду, значит, говорил наш преподаватель расовой психологии: славяне рыхлы и женственны, они – природные диалектики, склонные скорее к болтовне, чем к активным действиям… Человек, наказанный «живым хронометром», должен, стоя слева от кафедры под кабинетными часами, причем спиной к ним, отсчитывать по секундам все сто двадцать минут лекции и при этом еще улавливать тему лекции. И не дай бог, ты ошибешься на пять секунд!
– М-да, не балуют вас… У нас преподаватели до такого не додумываются. Зато мы должны выслушивать все их частные мнения и хотя бы для вида с ними соглашаться. Один очень любит хвастаться, что в его семье автомобили были с 1909 года, только во время войны автомобиль конфисковали и выдали расписку, по которой…
– Во время какой войны? Четырнадцатого года?
– М-м… нет! во время японской, пятьдесят второго года… А у вас бывают случаи захвата террористами самолетов? – поспешно сменил я тему.
– Раньше были, теперь нет.
– Почему?
– Да потому что мы ничего общего не имеем с этими дебилами-янки, которые в последнее время дошли до того, что посылают к террористам психологов, следящих за их самочувствием и заботливо снимающих стрессы!!! Если этому американскому дерьму так нравится, туда им всем и дорога! У нас в семьдесят третьем, когда я родился, захватили лайнер Люфтганзы в Лайбахе, двое мужчин и одна женщина. Но недаром мы, германцы, славимся своей тевтонской хитростью: мы их обманули и взяли без единого выстрела. А потом их казнили мучительной казнью на Александер-плац, и особенно женщину: в Америку ей поиграть захотелось! вот ей и устроили настоящую Америку!
Я кажется, задел своим вопросом какую-то тонкую струну его натуры, и Харальд высказался начистоту, хотя, как и все немцы, он всегда сдержан.
Мы вновь оказались в центре. Был зонтаг, и множество людей спешили за покупками и увеселениями. Мы вошли в центральный хандлунг Берлина: Харальд приобрел новенькую электронную пишущую машинку для Ингрид, а я, побродивши по переходам пятиэтажной громады хандлунга, оказался в игрушечном отделе и вспомнил, что мама просила купить что-нибудь для Аскольда – сына моей тети, ее младшей сестры. В игрушечном отделе громоздились гигантские, в рост ребенка рыцарские замки, которые по мановению руки с пультом управления опускали и поднимали мосты и палили из пушек. У стен замков гарцевали и строились солдатики всех времен и народов: в большинстве, естественно, из германской истории – большей частью заводные и самодвижущиеся. Дальше шли модели танков, самолетов, подводных лодок, ракет «Фау» и «Маргарита»; центр отдела занимала огромная детская железная дорога под стеклом. Тут же продавалась национал-социалистическая символика: флажки, детские эполеты, игрушечное оружие, стилизованное под настоящее. Еще дальше – целый отдел охотничье-альпийской тематики: на фоне альпийских лугов с цветущими эдельвейсами ежеминутно разыгрывались сцены охоты молодых блондинов в альпийских шляпах на оленей и медведей. В следующем отсеке можно было приобрести все мыслимые и немыслимые пляжно-спортивные принадлежности, а стройный спортсмен на большой картине в массивной раме подавал детям благой совет: «В здоровом теле – здоровый дух!» Начисто отсутствовали плюшевые медведи, идиотские маски и прочая демократическая чепуха. Зато в набор дротиков для метания входили две мишени, нарисованные на лбах китайца и негра. Ничего специально предназначенного для девочек я тоже не заметил, и под конец купил большую ладью с резиновыми викингами на борту. С этим я и вернулся к уже заждавшемуся меня Харальду, который коротал время у обзорного магазинного телевизора, позволяющего под одним углом зрения видеть весь центральный зал, а под другим – самого себя.
– Странно, – сказал я, когда мы садились в машину, – что у вас отсутствуют игрушки для девочек.
– Так это ж был мальчишеский отдел. А девчачий – налево. Там сплошное домоводство: куклы, посуда, детская мебель – в общем «Кюхен. Киндер. Кирхен»…
Мы рассмеялись.
– У нас ведь все иначе, чем в этой дебильной Америке. У нас женщина считает своей ролью и долгом быть спутницей мужчины. И если женщина берет порой в руки меч, то лишь затем, чтобы вовремя подать его своему мужчине… Моя сестрица, правда, с этим не согласна. Она хочет быть валькирией. Но ничего – к двадцати пяти годам она перебесится и поймет, что все равно лавры Ханны Райч для нее недоступны…
Харальд – типичный немец, грубость и романтизм в нем нераздельны.
АВЕНТЮРА ЧЕТВЕРТАЯ,
в которой я попадаю на нордкарнавал, а Харальд становится героем дня
И опять немецкой кровью
Можно миру дать здоровье.
Гейбель.
Женщина в штанах выглядит в Рейхе оскорблением общественной нравственности, и поэтому, когда мы – я, Харальд и Ингрид – прибыли в громадное поместье фон Гюнше, в холле, где мы по обычаю богатых немецких поместий расписывались в гостевой книге, нас встретило множество девушек, одетых в яркие робронды времен Фридриха Великого. На их фоне выделялись молодые люди в мундирах. Карнавал был посвящен какой-то гетеанской дате.
Поместье заслуживает особого описания. Это был огромный ансамбль, по размерам раз в десять превышающий усадьбу Кампенгаузенов. Летняя часть дворца, иначе его и не назовешь, представляла из себя обширную веранду на фасаде под фигурным готическим перекрытием на неожиданно массивных, почти дорических десятиметровых колоннах. Здесь принимали гостей в теплый период года. За колоннами, которым мог бы позавидовать и Исаакиевский собор, виднелась парадная дверь, увитая праздничными фонариками. Два привратника растворили перед нами двери, а один из них процитировал, уже не помню что, из Гете.
Внутренность этого огромного замка больше походила на внутренность музея или театра, чем на обыкновенное жилище. По словам Харальда, прадед Ганса участвовал в африканском походе Роммеля и, вернувшись, выстроил этот дворец в подражание крестоносцам. Вокруг действительно были расставлены блестящие рыцарские доспехи, а высокие как в Эрмитаже потолки отражали свет сотен прикрепленных к стенам на разной высоте факелов, горящих трескотным синим пламенем (гораздо позже я догадался, что это не факелы, а стилизованные под них газовые горелки).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25