ПРЕДРЕВОЛЮЦИЯ
Предреволюционные месяцы 1916-1917 годов в мемуарах современников обычно характеризуются как тревожные, пронизанные ощущением надвигающейся трагедии. Однако не всегда можно определить, когда возникло это ощущение: до или позже февральских событий. Человеческая память выборочна и подвержена воздействию эмоций. После того как грянул 1917 год и затем началась Гражданская война, многие события предшествующего времени стали выглядеть по-иному, осмысливаться по-новому, так что вспоминалось не все, а преимущественно негативное, соответствующее последующей катастрофе.
Тем интересней обратиться к свидетельствам, которые относятся непосредственно к этим дням и были тогда же обнародованы. Вот некоторые выдержки из интересной книги В.П. Лапшина «Художественная жизнь Москвы и Петрограда в 1917 году» (1983). Слишком часто политики, увлеченные текущими делами и партийными склоками, менее чутко воспринимают общественное мнение, чем деятели искусств или простые обыватели.
Со страной происходило что-то непонятное. Газеты пестрели тревожными сообщениями о несчастных случаях, распространении наркомании (тогда наиболее популярным наркотиком был кокаин), пожарах, убийствах, грабежах, забастовках. В конце ноября 1916-го «Петроградский листок» писал: «Надвигается несуразица. Пустыми, непонятными страхами пугает. Чьи-то рожи в сумерках корчатся, мерещатся».
Шла война, отдельные победы сменялись поражениями, но ничего окончательно не прояснялось, веры в разгром врага не было, да и трудно было понять, за что идут бои, тысячами ежедневно гибнут люди. Терялась вера в царя и правительство, тем более что царь постоянно менял министров и премьеров. Власть демонстрировала свою беспомощность и растерянность; Совет министров стали называть «кувырк-коллегией»; распространялись слухи об измене в высшем руководстве и о том, что царь и царица находятся под влиянием нестарого «старца» Григория Распутина…

Григорий Распутин
То, что Распутин был выходцем «из низов», оскорбляло и возмущало аристократию (кроме очарованных им экзальтированных дам). Но и в народе верховенство Григория Распутина над царем воспринималось болезненно и скептически. То, что придворные могли толковать как сближение царя с простым народом, в народе понималось как унижение царской власти.
Война не только не объединила все социальные слои перед лицом общего врага, но наоборот, еще больше разобщила – одним она принесла беды и страдания, для других она была выгодным предприятием.
А до войны экономически укреплявшаяся Россия испытывала мучительный идейный разброд. Впрочем, это касалось не только России, но и всей западной цивилизации. Удивительно верный прогноз на XX век (прежде всего, на его начало) дал французский писатель и врач Макс Нордау в книге под недвусмысленным названием «Вырождение»:
«Мы изучили разнообразные формы, принимаемые вырождением, и истерию в искусстве, поэзии и философии. Главными проявлениями умственного расстройства наших современников в этой области служат: мистицизм как результат неспособности к сосредоточенному вниманию, ясному мышлению и господствованию над эмоциями, вызываемый ослаблением мозговых центров; эготизм как результат ненормального состояния чувствующих нервов, притупления воспринимающих центров, извращения инстинктов, желания доставить себе достаточно сильные впечатления и значительного преобладания органических ощущений над представлениями; ложный реализм, вызываемый туманными эстетическими теориями и выражающийся пессимизмом и непреодолимой склонностью к скабрезным представлениям и самому пошлому, непристойному способу выражения».
Все это он называл печальным обозрением «больницы, какую ныне представляет если не все цивилизованное человечество, то, по крайней мере, высшие слои населения больших городов». Тот же диагноз вполне подходит к концу XX века и началу XXI, и это явно свидетельствует о какой-то всеобщей психической болезни, поразившей современную техническую цивилизацию потребления.
Словно подтверждая выводы Нордау, русский сатирик Арк. Бухов писал в 1913 году:
Каждый день, как ошалевший пьяный,
Бредит сном ужасной пустоты.
Все безмолвно, даже балаганы,
Где когда-то прыгали шуты.
Позабыться? Многие б хотели,
Да куда, куда же нам идти?
Так в глуши упрямые метели
Заметают наглухо пути.
Более остро и точно высказался Саша Черный:
Разорваны по листику
Программы и брошюры,
То в ханжество, то в мистику
Нагие прячем шкуры.
Славься, чистое искусство
С грязным салом половым!
В нем лишь черпать мысль и чувства
Нам – ни мертвым, ни живым.
Им подмечена та же духовная немочь, которая поразила и значительную часть современной «творческой» интеллигенции, удивительно бесплодной на подлинные произведения искусства и литературы, на новые открытия и концепции. Одна лишь существенная разница: то, что прежде относилось к сравнительно небольшой социальной прослойке, теперь характерно для широких масс интеллектуалов, служащих по разным ведомствам, включая науку.
Безверие и пустословие были представлены Сашей Черным как следствие разочарования в высоких идеалах, отсутствия цели в жизни, упадка воли:
Вечная память прекрасным и звучным словам!
Вечная память дешевым и искренним позам!
Страшно дрожать по своим беспартийным углам
Крылья спалившим стрекозам!
На этом фоне особенно ярко выделялись те, кто твердо верили в партийные программы, предполагающие радикальные преобразования общества во имя светлого будущего. Пусть эта вера в будущее мешала им хорошо понимать настоящее и, тем более, прошлое. У них были ясные цели (пусть даже иллюзорные, фантастические).
Критики революционных идеологий обычно подчеркивают, что ими была затронута лишь малая часть общества. Это так. Но даже если на сто таких, о которых написали Арк. Бухов и Саша Черный, был десяток целенаправленных и убежденных в верности своих идеалов, то именно этой небольшой активнейшей и целеустремленной части суждено было направлять общественные процессы.
Начавшаяся мировая война на некоторое время хотя бы формально сплотила общество и приглушила революционные страсти. Однако постепенно – продолжаясь без заметных успехов, хотя и без больших поражений, она становилась все менее популярной, а затем и ненавистной. В стране начался хлебный кризис, продажа товаров по «купонам», повышение цен. У магазинов выстраивались очереди, потому что во многих городах периодически ощущалась острая нехватка некоторых продуктов, в частности хлеба.
На всем этом кое-кто неплохо наживался. Трудности, которые испытывал народ, вовсе не затронули наиболее обеспеченные слои населения. «В этом году, – писал в конце 1916-го «Петроградский листок», – наш тыл остался без хлеба и мяса, но с шампанским и бриллиантами…
Рабочие, отдавая труд и здоровье отечеству, не находят, чем утолить голод, их жены и дети проводят дни и ночи на грязных мостовых из-за куска мяса и хлеба, и в то же время взяточники… блистая безумными нарядами, оскорбляют гражданское чувство пиром во время чумы».
Писательница Тэффи перечислила в фельетоне наиболее часто встречающиеся существительные с глаголами. Среди них были следующие: «Общество возмущается. Министерство сменяется. Отечество продают. Редактора сажают. Дороговизна растет. Цены вздувают. На печать накладывают печать. Рабочий класс требует. Пролетарии выступают. Власти бездействуют».

А. Максимов. Обложка каталога
Ничего нет особенного в том, что граждане воюющей страны испытывают материальные затруднения, вынуждены переживать определенные лишения; естественно и то, что вводится строгая цензура. Кто не понимает, что приходится терпеть тяготы военного времени? А русский народ, как известно, один из наиболее терпеливых на свете.
Почему же тогда «общество возмущается»? Да ведь помимо всего прочего – «Отечество продают»! Спекулянты наживаются. Как писали петроградские «Биржевые ведомости» в начале февраля 1917 года: «Сотни, тысячи, а иногда и десятки тысяч рублей щедро швыряются к столу аукциониста». «В течение нескольких месяцев народились миллионеры, заработавшие деньги на поставках, биржевой игре, спекуляции… Пышно разодетые дамы, биржевики, внезапно разбогатевшие зубные врачи и торговцы аспирином и гвоздями». «Несмотря на высокие цены, которые продолжают все непрерывно расти, спрос на старинную мебель, фарфор, картины, бронзу и т. д. продолжает повышаться».
Петроградский журналист Н. Брешко-Брешковский рассказывал в «Петроградском листке», что появились новые «ценители искусства» и покупатели художественных ценностей «от биржи, от банков, от нефти, от марли, от железа, от цинка, от всяких других не менее выгодных поставок. Лысые, откормленные, упитанные, с профилями хищников и сатиров, ходят они по выставке, приобретая не картину, не ту или иную хорошую вещь, а то или другое модное имя… не жалеют чересчур легко доставшихся денег и закупают картины целыми партиями».
(Не правда ли, словно вернулись те времена, и мы стали их свидетелями?) Подобные контрасты были отмечены многими, на эти темы велись бесконечные разговоры в очередях. Очереди превращались в общественные собрания и своеобразные митинги, где проходил негромкий, но жаркий обмен мнениями. Понятно, что разговоры и мнения были далеко не в пользу имущих власть и капиталы.
Знаменательно: в начале февраля 1917-го публика артистического петербургского подвала «Бродячая собака», привыкшая ко всяким поэтическим вывертам, была шокирована хлестким выступлением Владимира Маяковского – «Вам!»:
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
……………………………
Вам ли, любящим баб да блюда,
жизнь отдавать в угоду?!
Я лучше в баре блядям буду
подавать ананасную воду!
Осенью того же года, вспоминал позже Маяковский, он в такт какой-то разухабистой музычке придумал две строки. «Это двустишие, – писал он, – стало моим любимейшим стихом; петербургские газеты первых дней Октября писали, что матросы шли на Зимний, напевая какую-то песенку:
Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй».
Впрочем, этому Октябрьскому революционному перевороту предшествовала своеобразная временная смута периода Временного правительства.
ЕДИНОДУШИЕ
Вызывает удивление тот факт, что февральская буржуазно-демократическая революция свершилась без острых конфликтов. Произошло нечто редко случающееся в истории: верховная власть пала как бы сама собой, без государственного переворота, под гул огромных митингов, демонстраций и под редкие выстрелы.
Вряд ли можно сомневаться, что это свидетельствовало о необычайной слабости и малой популярности царской власти.
Можно объяснять это тем, что успешно действовали агитаторы-революционеры. Но ведь и официальная пропаганда не дремала, не молчали и ярые приверженцы царя – черносотенцы.
Правда, контрреволюционная деятельность последних осуществлялась не столь решительно, без того масштабного террора, который культивировали некоторые революционные партии. Согласно исследованию современного историка С.А. Степанова: «В ходе первой русской революции (1905-1907 гг. – Авт.) только эсеры, эсдеки (социал-демократы) и анархисты убили более 5 тысяч правительственных служащих».
Но все эти убийства вовсе не увеличивали популярности террористов среди населения. Скорее – наоборот, вызывали настороженность, опаску, неприязнь, возмущение.
Была ли камнем преткновения война, малопопулярная в народе? Тоже – вряд ли. Хотя пропаганда военных действий велась значительно менее убедительно, чем агитация пацифистов. Вот, к примеру, что писал Федор Сологуб:
И наши станут шире дали,
И средиземный гул войны,
О чем так долго мы мечтали,
О чем нам снились только сны.
Понятно, что «мы» в данном случае вовсе не отражает мнение русского народа, который о войне, тем более захватнической, не мечтал. Ему не нужно было, чтобы российские дали – и без того неоглядные – стали еще шире.
Николай Гумилев постарался придать войне религиозный оттенок, как будто речь шла об отстаивании христианских святынь:
И поистине светло и свято
Дело величавое войны;
Серафимы, ясны и крылаты,
За плечами воинов видны.
И хотя сам поэт был на фронте и проявил мужество, ничего величавого там не обнаружил… Нет, не совсем так. В «Записках кавалериста» он высказался: «Дивное зрелище – наступление нашей пехоты». И описал это наступление, которое видел издали с вершины холма: «Действительно, по слову поэта, нас призвали всеблагие, как собеседников на пир, и мы были зрителями их высоких зрелищ».
Ему даже было как-то невдомек, что происходило смертельное сражение, а не театральное зрелище; что здесь убивали и калечили людей не понарошку. Приведя рассказ одного бывалого унтер-офицера, Гумилев сделал вывод: «Было бы дико видеть этого человека за плугом или у рычага заводской машины. Есть люди, рожденные только для войны…» Быть может, такие люди и есть, но они вряд ли неспособны к мирному труду. Несравненно больше тех, кто значительно лучше чувствует себя у плуга или у станка, чем в шинели с винтовкой или за пулеметом. Тем более что у них есть семьи, о которых надо заботиться.
Так проявляется чрезвычайно резкое разделение на тех, для кого война – захватывающее зрелище или профессиональное занятие, и на тех, кому она – горе и беда, которую можно терпеть, если знаешь, за что постоянно рискуешь своей жизнью.
Когда прошла по войскам весть, что царь отрекся от престола, а затем произошла революция, солдаты-фронтовики в большинстве своем пожелали вернуться домой, ибо ожидался передел земли. Недаром в Государственную Думу от крестьян проходили преимущественно эсеры с их лозунгом – «Земля – крестьянам!»
Учтем вдобавок, что по существу теряла смысл присяга, а среди солдат работали агитаторы-пацифисты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54