»
А Сэм дожидался Кэсла — лицо мальчика казалось особенно черным на белоснежной наволочке. Должно быть, ему сегодня сменили постельное белье, отчего контраст с кожей был еще более резким, чем в рекламе виски «Блэк-энд-Уайт» [название виски по-английски — «Черное и белое»].
— Как дела? — спросил Кэсл, потому что ничего другого как-то не пришло ему в голову, но Сэм не отвечал: у него были свои тайны.
— Что было в школе?
— Все в порядке.
— Какие были сегодня уроки?
— Арифметика.
— И как прошел урок?
— В порядке.
— А что еще было?
— Англосо…
— Английское сочинение. А с ним как?
— В порядке.
Кэсл понимал, что подходит время, когда он навсегда потеряет мальчика. Каждое его «в порядке» отдавалось в ухе Кэсла далеким взрывом, уничтожавшим очередной мостик между ними. Спроси он Сэма: «Ты что, не доверяешь мне?», тот, наверное, ответил бы: «Доверяю, но…»
— Почитать тебе?
— Да, пожалуйста.
— Что бы ты хотел?
— Ту книжку про сад.
На мгновение Кэсл растерялся. Он пробежал взглядом единственную полку, где между двумя фарфоровыми собаками, похожими на Буллера, стояли потрепанные книжки. Среди них были те, что он сам читал в детстве, а остальные подобрал для Сэма, так как Сара поздно взялась за чтение и детских книг, естественно, не читала. Кэсл снял с полки томик стихов, сохранившийся со времен его детства. Они с Сэмом не состояли ведь в кровном родстве, и не было никакой гарантии, что вкусы у них могут быть одинаковые, но Кэсл всегда надеялся, что книга тоже может перекинуть мостик между ними. Он раскрыл книжку наугад — или так он полагал, — но книга подобна песчаной тропе, что сохраняет следы прошедших по ней ног. За последние два года Кэсл не раз читал Сэму стихи из этой книжки, однако следы его детства отпечатались глубже, и книжка раскрылась на стихотворении, которое он до сих пор ни разу вслух не читал. После строчки-другой Кэсл понял, что знает его почти наизусть. Есть стихи, подумал он, которые ты читал в детстве, но они повлияли на формирование твоей жизни куда больше любых заповедей.
"Нет прощенья греху, что не знает границ
Мы бежим по саду, вязнем в песке,
Подлезая под ветки, падая ниц,
Минуем ограду, и вниз — к реке"
[строки из сборника «Детский цветник стихов» английского писателя Роберта Луиса Стивенсона (1850-1894)].
— А что такое — «границ»?
— Граница — это где одна страна кончается, а другая начинается.
«Трудновато для понимания», — еще произнося эти слова, подумал Кэсл, но Сэм не стал переспрашивать.
— А что такое грех, которому нет прощенья? Они что — шпионы?
— Нет, нет, не шпионы. Просто мальчику было сказано не выходить из сада, а он…
— А кто ему так сказал?
— Наверное, отец или мать.
— И это — грех?
— Это стихотворение написано давно. Люди тогда были строже, да и потом — это же все несерьезно.
— А я считал, что убийство — вот это грех.
— Да, убивать людей, понимаешь ли, — нехорошо.
— Так же, как уходить из сада?
Кэсл начал жалеть, что напал на это стихотворение, что пошел по той стезе, где остались отпечатки его долгого пути по жизни.
— Ты что, не хочешь, чтобы я тебе читал?
Он пробежал глазами несколько строк дальше — они показались ему достаточно безобидными.
— Не этот стих. Я его не понимаю.
— Ну а какой же тогда?
— Есть тут один такой про человека…
— Про фонарщика?
— Нет, не этот.
— А что человек делает?
— Не знаю. Там темно.
— Ну, по этой примете трудно искать.
Кэсл стал листать книжку назад — в поисках мужчины, который что-то делает в темноте.
— Он еще едет на лошади.
— Вот это? — И Кэсл прочел:
"Лишь звезды блеснут, я луна взойдет,
И ветер задует ночной,
Во тьме и сырости ночь напролет…"
— Да, да, вот это.
"Он скачет туда и сюда,
Свет погас, смолк последний звук,
Зачем он все скачет и скачет вокруг?"
— Читай же. Почему ты остановился?
"Когда стонут деревья, ветер ревет
И швыряет волна корабли,
Неподвластный небу, он мчится вперед,
Словно в черный омут земли.
Он галопом промчится, не зная преград,
И тем же галопом вернется назад".
— Вот этот стих. Этот стих я люблю больше всего.
— Немного страшноватый, — сказал Кэсл.
— Потому я его и люблю. А у того человека есть маска из чулка?
— Здесь же не сказано, Сэм, что он грабитель.
— Тогда почему он скачет мимо дома туда и сюда? А лицо у него такое же белое, как у тебя и у мистера Мюллера?
— Тут ничего об этом не сказано.
— По-моему, он черный — черный как шапка, черный как кошка.
— Почему?
— По-моему, все белые боятся его и запираются в доме, а то он придет с таким большим ножом и перережет им горло. Медленно так, — добавил мальчик со смаком.
«Сэм выглядит сегодня каким-то особенно черным», — подумал Кэсл. Он обнял мальчика, словно стремясь от чего-то его уберечь, но ему же не уберечь его от жестокости и мстительности, которые начинали пробуждаться в детской душе.
Кэсл прошел в свой кабинетик, отпер ящик и достал соображения Мюллера. Озаглавлены они были: «Окончательное решение проблемы». Мюллер, видимо, без колебания произнес эту фразу при немцах, и предложенное им решение явно не было отвергнуто — они по-прежнему готовы были его обсуждать. И снова, как наваждение, перед мысленным взором Кэсла возникла та картина: умирающий ребенок и стервятник.
Он сел и тщательно переписал соображения Мюллера. Он даже не стал утруждать себя и перепечатывать их. Анонимность машинки, как показало дело Хисса, крайне относительна, да и вообще у Кэсла не было желания принимать элементарные меры предосторожности. Зашифровать документ по книге он не мог, так как распростился с этим в своем последнем донесении, закончив его словом «Прощайте». Сейчас, написав название «Окончательное решение проблемы» и тщательно переписав весь текст, он впервые почувствовал свою солидарность с Карсоном. В такой момент Карсон пошел бы на крайний риск. Вот и он сейчас, как сказала однажды Сара, «зашел слишком далеко».
Кэсл еще не спал, когда в два часа ночи раздался крик Сары.
— Нет! — кричала она. — Нет!
— Что случилось?
Ответа не последовало, но когда Кэсл включил свет, он увидел, что ее глаза широко раскрыты от страха.
— Тебе снова приснился плохой сон. Это же был только сон.
Она сказала:
— Это было ужасно.
— Расскажи мне. Ты больше никогда не увидишь этого сна, если быстро расскажешь его, пока не забыла.
Он чувствовал, как она дрожит, прижавшись к нему. И ему начал передаваться ее страх.
— Это же был, Сара, всего только сон, расскажи мне его. Выброси из себя.
Она сказала:
— Я сидела в поезде. Он начал отходить от вокзала. А ты остался на платформе. Я была одна. Билеты были у тебя. И Сэм остался с тобой. Ему было как бы все равно. А я даже не знала, куда мы собирались ехать. Тут я услышала, как в соседнее купе вошел контролер. А я знала, что еду не в том вагоне: это был вагон для белых.
— Ну вот теперь, когда ты рассказала мне сон, он больше к тебе не вернется.
— Я знала, что контролер скажет: «Убирайся отсюда. Тебе здесь не место. Это вагон для белых».
— Это же, Сара, только сон.
— Да. Я знаю. Извини, что разбудила тебя. Тебе ведь надо высыпаться.
— Немного похоже на сны, какие видел Сэм. Помнишь?
— Мы с Сэмом все время помним о цвете нашей кожи, верно? И это сознание преследует нас и во сне. Я иногда вот думаю, может, ты любишь меня только из-за цвета моей кожи. Но ведь если бы ты был черным, ты не полюбил бы белую женщину только потому, что она белая, верно?
— Нет. Я же не житель Южно-Африканской республики, который отправляется на уик-энд в Свазиленд. Мы с тобой знали друг друга около года, прежде чем я влюбился в тебя. Это пришло постепенно. В течение всех этих месяцев, что мы с тобой тайно сотрудничали. Я ведь был, так сказать, «дипломатом» — в полной безопасности. А ты рисковала всем. Мне не снилось кошмаров, но я, бывало, лежал без сна и думал, придешь ты на очередную встречу или исчезнешь и я никогда не узнаю, что случилось с тобой. В лучшем случае, может, получу от кого-то сообщение, что контакт закрыт.
— Значит, тебя тревожила проблема контакта.
— Нет. Меня тревожило, что будет с тобой. Я тогда уже не один месяц любил тебя. Я знал, что не смогу жить, если ты исчезнешь. А теперь нам ничто не грозит.
— Ты уверен?
— Конечно, уверен. Разве я не доказываю это уже свыше семи лет?
— Я имею в виду не то, что ты меня любишь. Я имею в виду: ты уверен, что нам ничто не грозит?
На этот вопрос простого ответа не было. Слово «Прощайте», которым оканчивалось его последнее зашифрованное донесение, было написано преждевременно, а выбранная им фраза: «Я поднял руку и дал ей упасть» — вовсе не означала, что в мире, где проводятся такие операции, как «Дядюшка Римус», существует свобода.

Часть пятая
1
Улица была затянута ноябрьским туманом, моросил дождь, и темнота уже спустилась на землю, когда Кэсл вышел из будки телефона-автомата. Ни на один из его сигналов отклика не было. На Олд-Комптон-стрит расплывающиеся алые буквы вывески «Книги», где Холлидей-младший вел свою сомнительную торговлю, освещали менее нахально, чем обычно, тротуар, а в магазинчике напротив Холлидей-старший сидел, по обыкновению ссутулясь, под единственной лампочкой, экономя электроэнергию. Как только Кэсл вошел в магазин, старик, не поднимая головы, повернул выключатель, чтобы осветить полки по обе стороны от входа, где стояли отжившие свое классики.
— Зря электричество вы не расходуете, — заметил Кэсл.
— А-а, это вы, сэр. Да, я вношу свой скромный вклад, чтобы помочь правительству: в любом случае после пяти у меня мало бывает стоящих покупателей. Разве что несколько застенчивых обладателей книг, которые хотят с ними расстаться, но книги у них редко бывают в приличном состоянии, и мне приходится отказывать — к их великому разочарованию: они-то думают, что любая книжка столетней давности — это уже ценность. Мне очень жаль, сэр, что произошла задержка с Троллопом, если вы из-за этого зашли. Возникла трудность со вторым экземпляром: эту вещь ведь показывали по телевизору — вот в чем беда, даже издание «Пенгвин» и то распродано.
— Теперь уже можно не спешить. Я обойдусь и одним экземпляром. Я как раз и зашел, чтобы вам это сказать. Мой друг перебрался за границу.
— Ах, вам будет не хватать ваших литературных вечеров, сэр. Я вот только на днях говорил сыну…
— Как ни странно, мистер Холлидей, я ни разу не видел вашего сына. Он сейчас у себя? Я подумал, не поговорить ли мне с ним о некоторых книжках, с которыми я готов расстаться. Видимо, мой интерес к curiosa [редкости, диковинки (лат.)] притупился. Наверное, возраст. Я его застану сейчас?
— Нет, сэр, сейчас — нет. По правде сказать, у него возникли некоторые неприятности. Из-за того, что дела у него шли чересчур уж хорошо. В прошлом месяце он открыл еще один магазин в Ньюингтон-Баттс, а полиция там менее покладистая, чем здешняя… или более дорогостоящая, если быть циником. Так что сын сегодня весь день провел в магистратском суде по поводу одного из этих дурацких журнальчиков, которыми он торгует, и пока еще не вернулся.
— Надеюсь, его затруднения не отразятся на вас, мистер Холлидей.
— О господи, нет. Полиция весьма мне сочувствует. По-моему, они действительно жалеют меня за то, что мой сын занимается такого рода делами. А я им говорю: будь я молодой, я, может, тоже занимался бы тем же, и они смеются.
Кэслу всегда казалось странным, что «они» выбрали столь сомнительного связного, как молодой Холлидей, в чей магазинчик в любой момент могла нагрянуть полиция. Возможно, подумал он, это своего рода двойной блеф. Взвод по борьбе с преступностью едва ли разбирается в ухищрениях разведки. Возможно даже, что Холлидей-младший, как и его отец, понятия не имел, для чего его использовали. Кэслу очень хотелось бы это знать, ибо он собирался доверить ему, по сути дела, свою жизнь.
Кэсл посмотрел через улицу на алую вывеску, на журналы с девочками в витрине и сам удивился, что же побуждает его пойти на столь явный риск. Борис этого бы не одобрил, но теперь, послав «им» свое последнее донесение и, так сказать, заявление об отставке, Кэсл чувствовал неодолимое желание пообщаться напрямую, а не посредством тайников, зашифровывания по книгам и сложной системы сигналов по телефонам-автоматам.
— Вы не имеете представления, когда он вернется? — спросил он мистера Холлидея.
— Нет, сэр. А может быть, я в состоянии вам помочь?
— Нет, нет. Я не стану вас затруднять.
У Кэсла не было возможности подать условный сигнал Холлидею-младшему по телефону. Их так старательно держали врозь, что он порою думал, не рассчитана ли их единственная встреча на самый крайний случай. Он спросил:
— У вашего сына нет, случайно, алой «тойоты»?
— Нет, но он иногда пользуется моей машиной, когда ездит за город — для продажи книг, сэр. Он мне время от времени помогает, так как сам я уже не могу так много передвигаться, как раньше. А почему вы спросили?
— Мне показалось, что я как-то видел такую машину возле магазина.
— Это была не наша. В городе мы ею не пользуемся. При таких заторах на улицах это было бы неэкономно. А мы все-таки должны экономить, раз правительство просит об этом.
— Ну, надеюсь, магистрат не слишком строго отнесется к вашему сыну.
— Вы очень добры, сэр. Я скажу ему, что вы заходили.
— Собственно, я написал ему заранее записку — передайте ее, пожалуйста. Учтите, это конфиденциально. Мне бы не хотелось, чтобы кто-то знал, какие книги я собирал в молодости.
— Можете довериться мне, сэр. Я ведь никогда еще вас не подводил. А как насчет Троллопа?
— О, забудьте про Троллопа.
На вокзале Юстон Кэсл взял билет до Уотфорда: ему не хотелось показывать свою сезонку на проезд до Беркхэмстеда и обратно. У контролеров хорошая память на пассажиров с сезонными билетами. В поезде, чтобы чем-то занять голову, он стал читать утреннюю газету, которую кто-то оставил на соседнем сиденье. В ней было интервью с известным киноактером, которого Кэсл никогда не видел (кинотеатр в Беркхэмстеде переоборудовали под зал для игры в бинго). Судя по интервью, актер женился во второй раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38