– А ты погляди на него повнимательней.
– Рисунок новый, необычный… Пояс чудесный, нужно только подходящее кимоно… Прекрасная работа!
– Вот как? Ну, если тебе он понравился, поблагодари Хидэо.
– Спасибо вам, Хидэо.– Она поклонилась.
– Тиэко,– обратился к ней отец.– Чувствуется ли в узоре на поясе гармония, душевная теплота?
Вопрос Такитиро застал девушку врасплох.
– Гармония? – переспросила она и снова поглядела на пояс.– Вы сказали «гармония»? Ну… это зависит от кимоно и от человека, который будет пояс носить… Правда, последнее время нарочно стали придумывать одежду с дисгармоничным узором…
– Угу.– Такитиро кивнул.– Видишь ли, когда я показал свой рисунок Хидэо и спросил его мнение, он ответил, что в нем нет гармонии. И я выкинул его в речку около их мастерской.
– …
– И все же Хидэо выткал пояс в точности по моему рисунку. Разве что расцветку нитей подобрал несколько иную.
– Простите за вольность, господин Сада.– Хидэо вновь поклонился.– Барышня, не сочтите за труд, примерьте пояс,– обратился он к Тиэко.
– На это кимоно?..– Тиэко поднялась с циновок и обернула пояс вокруг талии. И сразу же вся ее прелесть проступила необыкновенно ярко. У Такитиро просветлело лицо.
– Барышня, это произведение вашего отца! – воскликнул Хидэо. Глаза его радостно сияли.
ПРАЗДНИК ГИОН
Тиэко вышла из дому с большой корзиной для провизии. Она направилась вверх по улице Оикэ к харчевне «Юба-хан» в квартале Фуя, но невольно остановилась, заглядевшись на небо. Весь небосвод от горы Хиэй до Северной горы полыхал, будто охваченный пожаром.
Летом день долог; еще слишком рано для вечерней зари, да и сам цвет неба не производил грустного впечатления, как это бывает перед закатом. Языки пламени бушевали в небе, разливаясь во всю его ширь.
– Ах, да что же это такое?! Никогда не видела…– Она вынула зеркальце и поглядела на свое лицо, окруженное в зеркальце огненными облаками:– Никогда не забуду… Это надо запомнить на всю жизнь,– прошептала она.
Горы Северная и Хиэй казались темно-синими на фоне красного неба.
В харчевне «Юбахан» для Тиэко уже были приготовлены высушенные пенки бобового молока, а также ботан юба и яватамаки.
– Добро пожаловать, барышня,– приветствовала Тиэко хозяйка харчевни.– Столько заказов по случаю праздника Гион – ни минутки свободной. Даже на старинных клиентов едва хватает времени, а остальным приходится просто отказывать.
Эта харчевня работает исключительно по заказам. В Киото есть такие заведения, кондитерские в том числе.
– Поздравляю вас с праздником, барышня, и благодарю – вот уже сколько лет нас не забываете.– Хозяйка доверху наполнила корзину Тиэко. Она положила яватамаки и ботан юба – трубочки из высушенных пенок бобового молока: первые – с листьями лопушника, вторые – с плодами дерева гинкго.
Харчевне «Юбахан» уже более двухсот лет. Она счастливо избежала пожаров, которые прежде часто случались во время праздников огня, и сохранилась в прежнем виде – лишь кое-где немного подновили: в оконце на крыше вставили стекло да печи, в которых готовили бобовые пенки, обложили кирпичом – прежде они были похожи на обыкновенные корейские каны.
– Раньше, когда пользовались углем, сажа попадала на пенки, поэтому теперь мы заменили уголь опилками,– объяснила ей однажды хозяйка.
Из котлов, отгороженных друг от друга квадратными медными листами, ловко извлекали палочками из бамбука слегка затвердевшие пенки бобового молока и подвешивали на бамбуковые перекладины. По мере того как пенки высушивались, их перекидывали с нижних перекладин на верхние.
Тиэко прошла в глубину кухни, где был старинный опорный столб. Она помнила, как мать всякий раз поглаживала его, когда они приходили сюда вместе.
– Из какого он дерева? – спросила Тизко у хозяйки.
– Из кипарисовика. Он высокий, до самой крыши, и прямой, как стрела.
Тиэко ласково коснулась столба и вышла наружу. На обратном пути она услышала громкую музыку: репетировали музыканты, готовясь к празднику Гион.
Приезжие из провинции привыкли считать, что праздник Гион длится всего один день – семнадцатое июля, когда по городу движется процессия ямабоко. Жители Киото обычно собираются у храма накануне – в предпраздничную ночь.
В действительности же праздник Гион длится весь июль. Первого июля в каждом квартале, который готовит свой ковчег, тянут жребий, кому восседать на ковчеге, повсюду слышится праздничная музыка.
Каждый год процессию ковчегов открывает нагината боко, на котором едут мальчики в одеждах храмовых послушников. Второго и третьего июля определяется, опять-таки с помощью жребия, порядок следования остальных ковчегов. Этой церемонией руководит мэр города.
Ковчеги изготовляют в начале месяца, а десятого июля на мосту Четвертого проспекта у реки Камогава происходит церемония их «омовения». Хотя и называется это «омовением», на самом деле настоятель храма просто опускает ветку священного деревца сакаки в воду и кропит ею ковчеги.
Одиннадцатого июля в святилище Гион собираются мальчики, которым предстоит восседать на ковчеге, открывающем процессию. Они подъезжают на лошадях в особых шелковых куртках – суйкан – и высоких головных уборах из накрахмаленного шелка – татээбоси. После богослужения они отправляются на церемонию присвоения пятого ранга, за которым следует ранг тэндзёбито – придворного, которому разрешен вход в императорский дворец.
В далекие времена верили, что в празднестве наравне участвуют синтоистские и буддийские божества, поэтому справа и слева от послушников теперь иногда усаживают их сверстников, которые олицетворяют бодхисатв
Каннон и Сэйси, хотя праздник-то синтоистский. Кроме того, поскольку послушник получал ранг от бога, считалось, будто он обручился с божеством.
– Не желаю участвовать в такой глупой церемонии, я мужчина! – сердился юный Синъити, когда ему выпало представлять послушника.
У послушников был и свой «отдельный огонь», то есть очаг, на котором им приготовляют пищу отдельно от семьи. Это своего рода очищение.
Теперь оно, правда, упростилось: в пищу послушника просто высекают несколько искр с помощью огнива и кресала. Говорят, когда родственники забывают об этом, сами послушники просят:-«Мне искорку, мне искорку!»
Обязанности послушников во время праздника Гион не ограничиваются одним днем, когда они восседают на ковчеге во главе шествия. У них немало разных дел – и нелегких! Надо обойти с приветствиями каждый квартал, где мастерили ковчеги, но и это еще не все. Словом, праздник Гион – весь месяц, и у послушника хлопот весь месяц сверх головы.
Семнадцатое июля – день шествия ковчегов, но для жителей старой столицы шестнадцатое – канун праздника – таит, кажется, гораздо большую прелесть.
Праздник Гион приближался.
В лавке Тиэко сняли решетку, украшавшую фасад дома, чтобы ее подновить.
Тиэко всю жизнь провела в Киото, да и лавка ее родителей – недалеко от Четвертого проспекта. Если еще учесть, что Тиэко принадлежит к общине храма Ясака – главного устроителя праздника, станет ясно: праздник Гион ей не внове.
Ей особенно приятно вспоминать о том, как наряженный послушником Синъити восседал на первом ковчеге. Тиэко всякий раз вспоминает об этом, когда начинается праздник Гион, играют музыканты и ковчеги украшаются гирляндами фонарей. В ту пору Синъити и Тиэко было лет по семи или восьми.
– Какой красивый мальчик, такой красоты и среди девочек не отыщешь,– говорили о нем.
Тиэко тогда повсюду следовала за Синъити – и когда он направлялся в святилище Гион для посвящения в пятый ранг, и когда восседал на ковчеге во время процессии. Она помнила и как Синъити в сопровождении двух коротко остриженных сверстников пришел в лавку, чтобы приветствовать ее.
– Тиэко-тян, Тиэко-тян! – звал он девочку.
Тиэко краснела и упорно не поднимала глаз. Лицо Синъити было покрыто слоем белил, губы накрашены помадой, а девочку украшал лишь легкий загар. В праздник обычно опускались скамейки, прикрепленные к решетке дома, и Тиэко в летнем кимоно, подпоясанном коротким поясом в красную крапинку, зажигала с соседскими детишками бенгальские огни.
Она и теперь, прислушиваясь к игре музыкантов и разглядывая гирлянды фонариков на ковчегах, видела перед собой мальчика Синъити в одежде послушника.
– Тиэко, не хочешь ли прогуляться в канун праздника? – спросила ее мать, когда они покончили с ужином.
– А вы, матушка?
– К сожалению, не смогу. Мы ждем гостей.
Тиэко быстро собралась и вышла из дома. На Четвертом проспекте столько людей, что не протиснуться. Но она хорошо знает, какой ковчег на каком перекрестке – все до единого обошла! Как все ярко, красиво! У каждого ковчега музыканты стараются вовсю.
На временной стоянке ковчегов она купила свечку, зажгла и поставила перед божеством. Во время праздника Гион статуи богов из храма Ясака переносят к месту временной стоянки ковчегов – это в южной части Киото, на перекрестке Синкёгоку и Четвертого проспекта.
Там-то Тиэко и заметила девушку, которая творила семикратную молитву. Тиэко видела ее сзади, но сразу поняла, зачем она здесь. Чтобы совершить семикратную молитву, надо семь раз отдалиться от статуи божества и семь раз с молитвой на устах приблизиться к нему. В эти минуты ни с кем нельзя вступать в разговор.
– Ой! – Тиэко не сдержала возгласа удивления. Ей показалось, будто эту девушку она уже встречала где-то.
Тиэко тоже начала совершать семикратную молитву, не сознавая, зачем она это делает.
Девушка отходила от божества на запад, потом возвращалась. Так же поступала Тиэко, но отходила в противоположную сторону, на восток. Девушка молилась серьезней и дольше Тиэко. К тому же Тиэко и отходила не так далеко. Вот и вышло так, что семикратную молитву они окончили одновременно и лицом к лицу сошлись перед статуей божества.
– О чем вы молились? – спросила Тиэко.
– Вы за мной наблюдали? – голос девушки дрожал.– Я молила бога поведать мне, где моя сестра… Теперь я знаю: это вы, вы моя сестрица! Ему было угодно, чтобы мы здесь встретились.– Глаза девушки наполнились слезами.
Тиэко узнала ее: это была та самая девушка из деревни на Северной горе!
От фонариков, а также свечей, которые ставили пришедшие поклониться божеству, здесь было светло, но она не стеснялась плакать. В ее слезинках мерцали отблески огней.
Тиэко вдруг захотелось обнять ее. С трудом пересиливая себя, она сказала:
– У меня нет ни старшей сестры, ни младшей. Я одна.– Ее лицо побледнело.
– Я все поняла, простите меня, барышня, простите,– прошептала девушка и горестно всхлипнула.– Я с детства надеялась, что встречусь с сестрой. И обозналась…
– …
– Мы были близнецами, и я даже не знаю, кто из нас первой появился на свет…
– Bac, наверное, подвело внешнее сходство. Девушка кивнула, и слезинки покатились по ее щекам.
Вытирая платочком лицо, она спросила:
– Барышня, а вы где родились?
– Недалеко отсюда – в квартале оптовых торговцев.
– Понимаю. А скажите: о чем вы просили в молитве?
– О счастье и здоровье для моих родителей.
– …
– А ваш отец?..– спросила Тиэко.
– Много лет тому назад он свалился с дерева на Северной горе, когда обрубал ветки, и разбился. Потом мне рассказали об этом в деревне, а в ту пору я была еще совсем маленькой и ничего не понимала.
Тиэко ощутила, как ей сдавило сердце: может, дух. умершего отца призывает меня, поэтому я люблю бывать в той деревне и любоваться криптомериями. Эта девушка говорит, что они с сестрой были близнецами. А может быть, отец, коря себя за то, что подкинул родную дочь, там, на верхушке дерева, задумался о совершенном поступке, сделал неосторожный шаг и упал. Наверное, так оно и было.
На лбу Тизко выступил холодный пот. И шум толпы, заполнявшей Четвертый проспект, и звуки праздничной музыки будто отдалились куда-то. В глазах потемнело, казалось, она. вот-вот лишится чувств.
Девушка коснулась плеча Тиэко и своим платочком стала вытирать ей пот со лба.
– Благодарю вас.– Тиэко взяла у нее из рук платочек и утерла лицо. Она даже не заметила, как сунула чужой платок себе за пазуху.– А ваша матушка?..
– тихо спросила она.
– Мать тоже…– девушка запнулась.– Наверное, я появилась на свет не на Северной горе, где растут криптомерии, а в дальней горной деревушке – на родине матери. Так вот, моя мать тоже…
Тиэко больше не решалась ее расспрашивать.
Слезы этой девушки были слезами радости. Когда они высохли, ее лицо засияло от счастья.
Что до Тиэко, то, хотя она старалась держаться уверенно, ноги ее дрожали, сердце было в смятении. Не хватало сил, чтобы сразу же взять себя в руки. Одно, кажется, ободряло ее – это спокойная красота девушки. Но Тиэко не ощущала откровенной радости, какую испытывала та. Напротив, ее все сильнее охватывало необъяснимое тревожное чувство.
Она все еще не решила, как вести себя с этой девушкой, когда та протянула ей правую руку и сказала: «Барышня…» Тиэко взяла протянутую руку. Она была обветренная, жесткая – не то что холеная ладошка Тиэко. Но девушка, по– видимому, не обратила на это внимания.
– Прощайте, барышня,– сказала она.
– Уже уходите?
– Я так счастлива…
– Но ваше имя?
– Наэко.
– Наэко? А я Тиэко.
– Я сейчас служу у людей. Деревня наша маленькая, и, если вы спросите меня, вам любой укажет, где я живу.
Тиэко кивнула.
– Барышня, а вы, видать, счастливая?
– Да.
– Я никому ни словечка не скажу про то, что мы встретились. Клянусь вам. Пусть об этом знает лишь святой Гион, которому мы сейчас молились.
«Хотя мы и двойняшки, Наэко, наверное, почувствовала разницу в нашем нынешнем положении,– подумала Тиэко и не нашлась что ответить,– но ведь подкинули-то не ее, а меня».
– Прощайте, барышня,– повторила Наэко,– пойду, пока на нас не обратили внимание…
Тиэко стеснило грудь.
– Наэко, наш дом недалеко – хотя бы мимо пройдемте.
Наэко покачала головой, но спросила:
– А кто у вас дома?
– Вы имеете в виду нашу семью? Только отец и мать…
– Я почему-то так и подумала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19