– Исчезают заклинатели змей? Я искренне разочарована.
– Их и в самом деле осталось очень немного, по утверждениям недавно опубликованного статистического обзора населения Индии. Профессия заклинателя змей весьма опасна. Не каждый Дик, Том или Гарри может этим заниматься. Вначале нужно поймать змею, затем удалить клыки с ядом, потом выдрессировать ее и при этом зависеть от нее практически во всем, каждым куском хлеба быть обязанным ей и, наконец, многие годы выносить насмешки и унижения со стороны плебса.
Томас признался, что он хотел бы, чтобы я оценила гибкость индийского характера, ту самую, которую так ярко продемонстрировала Шома, резко переключившись с тональности западного цинизма на тональность восточной мистики. В каком-то смысле местный характер напоминает индийский каучук, он составляется из латекса множества тропических растений, как, например, характер Шомы, или, наоборот, используется для того, чтобы стирать карандашные отметины предшествующих поколений.
Я нуждалась в ком-то, кто был способен истолковать сочетания фактов и местных предрассудков на выпавших мне гадательных костях. Томас, при том, что был индийцем, мог помочь далеко не во всем. Понимание Рэмом здешних политических и религиозных тонкостей почти столь же приблизительно и туманно, как и мое. Человеком, подходившим на роль такого гуру, был друг моего отца по имени Ашок Тагор.
15
Он родился в семье странствующих проповедников и философов в предгорьях Гималаев. В числе его предков был и мастер мозаик из Тосканы, специалист в нанесении тончайших растительных узоров на мрамор. Он прибыл в Индию триста лет назад среди тех двадцати тысяч рабочих и мастеров, которым предстояло работать на строительстве Тадж-Махала. Отдельные следы этих давних флорентийских арабесок сохранились и в характере Ашока. Он сам родился с несомненным талантом творца мозаик.
Я получала сведения о нем от отца, пока отец был жив, а позже от общих друзей. В последний раз я услышала об Ашоке, когда он жил в Бомбее и снимал фильмы по археологии, хотя для ученого, занимающегося древностью, он, на мой взгляд, был уж слишком вовлечен в романтические крайности современной индийской истории: он оказался в Бангладеш в период кровавых беспорядков и в Кашмире в 1990 году, когда там поднимало голову движение за отделение от Индии.
Отец говорил мне об Ашоке, что в отличие от очень многих индийцев, которые по мере восхождения по карьерной лестнице начинают приобретать «коррупционный синдром» – характерную болезнь политических высот, он умеет на любых высотах сохранять трезвую голову и чистую совесть. «Ему не надо бояться восхождений», – делал вывод отец.
Мне было пять лет, когда Ашок впервые приехал к нам в Кералу и провел у нас сезон дождей. Двадцатилетний юноша, он уже успел получить степень доктора философии в Оксфорде. Он обладал тем, что отец называл «умом мальчишки с крыши мира и благодаря этому ясным и четким видением всего того, что находится внизу». Сейчас мне был нужен именно такой человек: способный толковать сложные узоры на индийской почве. В первый же день по прибытии в Индию я набрала его номер, но мне никто не ответил. Несколько раз я пыталась дозвониться до него из отеля. И лишь на пятой попытке трубку подняли, и я услышала глухой спокойный голос.
* * *
Ашок встретил меня у ворот дома, который он унаследовал от своего дяди. Одноэтажное белое бунгало строилось когда-то как садовый домик на территории обширного парка при громадной вилле в колониальном стиле. Виллу уже давным-давно снесли при возведении первых высоток Малабарского холма. Проходя по зарослям тамариндовых деревьев и бананов, мы ступали по останкам разрушенной виллы, по выступавшим из земли каменным мумиям архитектурного прошлого Бомбея: остаткам колонн с каннелюрами, скульптурным лицам идолов, обезображенным плесенью, разбитому телу танцующего фавна.
Ашок остановился, чтобы сорвать плод манго, и затем, имитируя почтительный восточный поклон, подал его мне.
– «Никулао Альфонсо», аристократ манго. Афганский посол при дворе Акбара как-то приказал отправить к собственному своему прибытию в Исфаган корабль, груженный этими плодами.
Его лицо почти не изменилось с тех пор, как я видела его в последний раз: худощавое и смуглое, словно пожухлый лист, с глубокими морщинками у уголков рта, прорезанными безжалостным гималайским солнцем; скулы так сильно проступают, что порой кожа белеет и натягивается на них, словно брезент на палаточных шестах при сильном ветре.
– Вы помните, как рассказывали мне об Акбаре и о его сказочном мороженом? – спросила я.
Ашок улыбнулся:
– А ты все еще подобно соли – преобразующее вещество? Ашок рассказывал мне о соли и о льде в тот день, когда мне исполнилось семь лет. Союз моих родителей расходился по швам, словно старая ткань сари, слишком быстро прогнившая от жары и высокой влажности. Было около тридцати шести градусов по Цельсию...
Только что закончилась муссонная гроза, и мы с Ашоком едим кокосовое мороженое.
– Они сражаются из-за меня, – говорю я ему, глядя в сторону нашего канала, черной полоски посреди курящегося паром зеленого плюша рисовых плантаций.
– Это не так, – отвечает мне Ашок.
Но я-то знаю, что это так.
– Расскажи мне историю о Керале, – прошу я.
– Я расскажу тебе историю о льде. – Он слизывает липкий кокосовый сок с ладони. – Вода – гордая уравнительница. Воду нельзя резать, можно только прорывать каналы, по которым она будет течь. В поисках самой низкой точки. Но лед совсем другой. Место льда – на вершинах гор. У него есть форма.
В последней четверти шестнадцатого столетия, рассказывает мне Ашок, более чем за сто лет до того, как некий синьор Прокопио сделал себе состояние, завезя мороженое в Париж, и за двадцать пять лет до того, как крайне опрометчивый план нескольких неустрашимых моряков и лондонских купцов, обладавших провидческим даром, выкристаллизовался в Ост-Индскую компанию (чей грандиозный импорт льда из Новой Англии приведет три столетия спустя к назначению первого американского генерального консула в Бомбее, «знак того, что влияние может распространяться подобно воде»), Акбар, Великий Могол, строит «Ибадат Кхана» – место собраний для самых трезвых умов своей империи: ученых, мыслителей, богословов всех религий – и учит этих людей восточной магии селитры, кислородсодержащей соли, способной превратить сироп из листьев пандана в шербет – персидский замороженный напиток.
– Соль, – говорит Ашок, – прежде всего преобразующее вещество. Похищенная у моря, она ценится за свою способность высушивать. Она может как сохранять, так и разрушать. Солью мы посыпаем перенасыщенные влагой муссонные облака в июле. Соль творит лед. И с помощью соли мы добиваемся его таяния.
...У нас за спиной зрелый плод упал на землю со звуком, похожим на тот, который издает лягушка, со всего маху плюхающаяся в чан с водой, и сразу же мое прошлое вдруг снова стало настоящим. Короткий мелодичный звук донесся до нас из-за деревьев, и я увидела, как что-то блестящей змейкой мелькнуло в сумрачный уголок сада.
– Что это?
– Пойдем со мной, – сказал Ашок, – но старайся не сходить с тропинки.
Мы раздвинули широкие листья и вышли на полянку, на которой стоял человек, играющий на флейте. Глаза его закрыты, и он мерно покачивается, словно в трансе. Рядом с ним корзина, закрытая крышкой.
– Старый проходимец, – усмехнулся Ашок. – Каждый год он назначает все большую цену, и если не заплатишь...
– А за что нужно платить?
– Ты задаешь этот вопрос? Ты, выросшая в Керале? – Он был искренно удивлен. – Это же ловец змей. С первыми дождями он приходит сюда, чтобы выманивать змей из нор, а потом продает их в больницы, где из них получают яд. – Ашок подошел к нему поближе и поднял крышку корзины. Внутри уже находились три большие кобры. – Если ему не заплатить требуемую сумму, он снова выпустит их рядом с вашим домом.
Ловец не обращал никакого внимания ни на Ашока, ни на его слова.
– Ах, как жаль, что я не включила магнитофон! – воскликнула я. – Я совсем забыла, каким талантом ты обладаешь – талантом превращать обыденную жизнь в сказочную историю.
Он нахмурился:
– В мои намерения входило как раз противоположное: я хотел историю привнести в обыденную жизнь.
Он провел меня на обширную веранду, на которой зеленые плетеные кресла были расставлены под вентилятором из красного дерева. Он включался время от времени, и его непостоянное жужжание напоминало морской прибой. Веранда производила впечатление прохладного подводного грота. Выражение лица Ашока внезапно сделалось озабоченным при виде множества индийских сладостей, расставленных на столике поваром.
– Может быть, пусть лучше принесут... сдобные лепешки?
– Что? А как же диета? – И я погрузила ложку в какое-то желе со сливками. – О! Размалаи! Мое любимое!
Ашок раскинулся в кресле.
– Люди меняются, Розалинда. – Он сделал паузу. – И ты изменилась. Ты ведь когда-то работала в театре, с музыкантами. Твой отец рассказывал мне, что позже ты в большей степени заинтересовалась... непосредственным наблюдением, документалистикой.
– Я устала от драмы. Здесь неуместен такт, Ашок. Отец действительно ненавидел мою работу.
– Возможно, он боялся, что ты можешь потерять себя? Невысказанным осталось: «так же, как это произошло с твоей матерью». Но вслух он тем не менее больше ничего не сказал.
И я, чтобы предупредить дальнейшие расспросы с его стороны, начала свой рассказ о смертях хиджр и об их возможной связи с моим свояком.
По мере того как я излагала известные мне факты, Ашок становился все напряженнее.
– Твоя история требует значительных усилий воображения, – сказал он в конце.
– Знаю. И чем больше я ее рассказываю, Аш, тем больше она напоминает мне одну из бомбейвудских мелодрам с песнями и танцами после каждого крупного эпизода.
– Интересная аналогия. Бомбейское кино в твоей интерпретации очень походит на греческий прообраз мелодрамы, в которой сценическое действие перемежалось музыкой и высшая справедливость торжествовала при любых обстоятельствах.
– А что ты скажешь по поводу моего интервью с Мистри в «Ледяном доме»?
Несколько мгновений он молчал. А потом сказал:
– Воды моего любимого Уолдена сольются со священными водами Ганга.
– Что?
– Это Торо. Говорят, что именно эти слова он произнес, когда узнал, что сто восемьдесят тонн льда из замерзших озер Массачусетса были отправлены в Калькутту и две трети груза успешно достигли пункта назначения.
– Но какое это имеет отношение к моему вопросу?
– Чистые воды западной философии призваны охладить наш наивный и несколько перегревшийся восточный разум, – ответил он сухо и без малейшего намека на шутку. – Ты, наверное, не слыхала, что те индийские кули, которым пришлось разгружать первую партию льда, жаловались, что он «жжет» им спину?
– В данный момент меня больше интересуют смерти хиджр.
– Мне кажется, мы говорим о довольно близких вещах. Я могу дать тебе книжку о хиджрах. Ты, по-видимому, не знаешь о том, что Арджуна, великий герой «Махабхараты», должен был целый год прожить евнухом?
Я перебила его, не позволив впасть в бесконечные рассуждения о Высшей Премудрости, к которым бывает склонен даже самый прозаически настроенный индиец, если от него требуют слишком уж прямого ответа на поставленный вопрос.
– Очень многие считают крайне необычным, – сказала я, – что этим делом не позволили заниматься полиции Чоупатти. И двоюродный брат Рэма Шантры, и лаборант судмедэкспертизы при следователе по особо важным делам говорят, что инспектор, прибывший на Чоупатти, – из Особого отдела по расследованиям уголовных дел, бомбейской разновидности Скотленд-Ярда. Рэм утверждает, что эта организация включается в расследование преступлений только в том случае, если значимость данного преступления выходит за пределы одного штата. Это правда?
– Я вижу, у тебя очень разнообразные источники информации. – Ашок произнес это с таким видом, словно я собираюсь продать полученные сведения во «Всемирные новости». – Должен признаться, что не очень хорошо разбираюсь в уголовных преступлениях. Но мне почему-то совсем не кажется странным, что этими преступлениями заинтересовался инспектор из Особого отдела. Местная полиция больше занята поддержанием спокойствия на своем участке, нежели серьезными расследованиями. В Управлении же имеются возможности привлечения к расследованию и солидных независимых научных кадров, по крайней мере в том случае, если возникает подозрение в... вероятной необъективности местных органов.
– Ты хочешь сказать, подозрение в коррупции местной полиции, – уточнила я. – Рэм говорил мне об этом. Но ты упомянул об Особом отделе. А что, есть какой-то другой отдел?
Ашок пристально, как-то изучающе посмотрел на меня.
– Розалинда, я бы настоятельно рекомендовал тебе не бросаться словом «коррупция» и не доверять так уж безоглядно мнению этого твоего Рэма Шантры, так, кажется, его зовут? Но, да, в Управлении есть еще Особый отдел. В колониальную эпоху он был глазами и ушами английской администрации.
– А теперь? Чем он занимается теперь?
Ашок налил чай.
– Насколько мне известно, сотрудники Особого отдела не носят форму, и за исключением тех случаев, когда это становится действительно необходимо, их имена неизвестны местной полиции.
– Таким образом, если они задействованы в чем-то, это может остаться никому не известным?
– Особый отдел занимается также разного рода демонстрациями в том случае, если существует опасность возникновения беспорядков. – Ашок сполоснул руки в чаше с лимонной водой, стоявшей рядом с его тарелкой. Когда наши взгляды снова встретились, он смотрел на меня холодно и испытующе, так, словно я была студенткой, уже почти провалившей серьезный экзамен, а он моим экзаменатором. – А ты не допускаешь мысли, дорогая, что Бомбейское управление уголовной полиции при всей бесспорной недосягаемости для него заоблачных стандартов Скотленд-Ярда тем не менее способно справиться с расследованием интересующих тебя дел вполне самостоятельно, без твоего вмешательства?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67