Рыдания стали громче; они перешли в животные всхлипы.
– А откуда ты знаешь, что он не мой? Мы же не предохранялись, помнишь?
– Я специально все подстроила, потому что знала, что беременна. Чтобы ты не догадался. Тогда я еще считала тебя хорошим отцом, а теперь уже слишком поздно.
– Но он может быть моим, – беспомощно взмолился я и перевел взгляд на колыбельку, надеясь разглядеть в ребенке свои черты. Их не было. Вообще-то, если б меня спросили, я бы ответил, что Катерина однозначно зачала его с сэром Уинстоном Черчиллем.
– Судя по датам, ребенок его. Я знаю. Можешь сделать анализ ДНК, если сомневаешься, но до того времени тебе придется верить мне на слово. Это не твой ребенок.
Катерина подняла голову; она смотрела на меня с вызовом и даже с гордостью – а как же иначе, ведь только что она вбила последний гвоздь в крышку от гроба нашего брака.
– А он знает? Я хочу сказать, ты сказала ему?
– Нет. У этого ребенка нет отца.
И она снова заплакала. Мне хотелось сказать: «Ладно, не надо плакать, все не так плохо», – но, разумеется, все было плохо, все было очень-очень плохо.
Я не знал, что делать. Казалось, в моем присутствии больше нет никакого смысла. Я навестил женщину, которая не желала больше быть моей женой и к тому же родила ребенка от другого мужчины. Поэтому я выбрался за ширму, прошел по коридору и покинул отделение. Проходившая мимо медсестра расплылась в блаженной улыбке, – так обычно улыбаются посетителям роддома, – но вряд ли я сумел ответить ей тем же. Не помню, чтобы я выходил в дверь отделения, но, наверное, так оно и было.
Все эти месяцы я наблюдал, как растет живот Катерины; подавал ей салфетки, когда ее рвало по утрам; смотрел на маленькое ультразвуковое фото зародыша; ходил вместе с ней на родительские курсы; слушал, как толкается внутри нее ребенок; с волнением ждал известия о рождении. И вот все эти переживания оказались вмиг перечеркнуты. После того, как Катерина ушла, я мечтал, что младенец свяжет нас снова. Но мечты эти рассыпались в прах.
Я вызвал лифт, не зная, куда направлюсь, когда выйду из больницы; от потрясения я чувствовал себя, точно пьяный. Голова кружилась от сотни путаных и гневных мыслей. Она считает, что я обидел ее; она ведет себя так, будто это она – потерпевшая сторона, несчастная жертва бессердечного обмана; и все это время внутри нее рос ребенок – свидетельство измены самой крайней степени. Пребывая в мучительном смятении, я возмущался открытием, что с нашим соседом она сексом занялась, а со мной вечно отказывалась, – такое, во всяком случае, у меня сложилось впечатление. И дело ведь не в пагубной привычке – мы вовсе не трахались по три раза на дню, когда я бывал дома; так что не скажешь, будто в те дни, когда меня не было, ее сжигала сексуальная неудовлетворенность. После рождения детей именно секс задвинули в дальний ящик – у нее никогда не хватало сил. Она ведь сама говорила, что когда тебя целый день лапают дети, уже не хочется, чтобы муж, возвращаясь домой, тоже тебя лапал. Да, но у нее достало сил, чтобы вступить в соитие с мускулистым юнцом. Не удивительно, что мерзавец всегда был со мной любезен. Прочистил мне раковину, сменил предохранители, открутил вентиль; его не смущала никакая работа. Обрюхатить твою жену? Нет проблем, Мики. Загляну, когда тебя не будет.
Лифт не собирался приезжать, поэтому я вновь и вновь жал на кнопку, прекрасно понимая, что от этого ничего не изменится. Думала ли она о Милли и Альфи, обманывая мужа? Думала ли она, что станет с ними, когда я узнаю о ночи страсти? А, может, ночь была не одна, может, множество ночей, может, этот роман длился несколько лет. Что, если он вовсе не убрался в свою Германию, а поселился в Лондоне, и Катерина вместе с детьми собирается переехать к нему. Вот оно – узнав о моей двойной жизни, она получила повод, которого так давно ждала.
Поразмышляв над этой гипотезой, я пришел к выводу, что теория имеет маленький изъян. Я сам отвез Клауса в аэропорт, а он прислал мне благодарственную открытку из Мюнхена. К чему с таким тщанием заметать следы? Да и Катерина ведь рассказала мне об измене – хотя если б дело обстояло хуже, разве стала бы она молчать?
Итак, Катерина однажды потрахалась с мальчишкой из соседнего дома. Можно ли простить ее за это? Что хуже: ее измена или мой долгий обман? Разве не оставлял я ее одну ночь за ночью? Обида растаяла так же стремительно, как и возникла. Словно лифт намеренно заставил меня ждать, позволяя подумать над случившимся. Я представил, как мы с Катериной и детьми в пижамах сидим, тесно прижавшись друг к другу у телевизора; представил, как доверчиво смотрят на меня Милли и Альфи. И я заплакал. Разве дети заслужили это? Как мы дошли до такой жизни? «Простите меня, Милли и Альфи». Все рухнуло, и слезы вырвались из меня, словно из прохудившейся трубы; давление, распиравшее меня изнутри, наконец пробило брешь. Я повернулся к доске объявлений, пытаясь взять себя в руки. На доске висели фотографии – крохотные недоношенные малыши, цеплявшиеся за жизнь в кислородных камерах, а рядом – они же два года спустя, здоровые и цветущие. И я снова заплакал. Я беспомощно рыдал, открыв шлюзы на полную – пусть выльется все. За спиной двери лифта открылись и закрылись. Взяв наконец себя в руки, я повернулся к лифту и нажал кнопку.
В кабине стоял тощий старик в болтающейся мешком грязной пижаме. Он был таким изможденным, что я бы совсем не удивился, если б, оттолкнув меня, внутрь заскочила старуха с косой – выкрикивая, что она и так припозднилась. Трясущееся тело старца удерживал специальный каркас, усеянная пятнами кожа туго обтягивала скулы.
– Вы заходите или нет? – спросил старик.
Через несколько лет мой отец будет выглядеть вот так же – одиноким и больным. Одна дурацкая интрижка в тридцать с лишним лет, и после – вся жизнь в поисках любви.
– Так вы заходите или нет? – повторил старик. – Не могу я весь день ждать.
Он еще и спешит?
– Простите! – сказал я, повернулся и ушел прочь.

* * *

Кровать Катерины по-прежнему загораживала зеленая занавеска.
– У него есть, – сказал я, оказавшись рядом.
Катерина недоуменно посмотрела на меня. Глаза у нее все еще были красные.
– Что?
– Ты сказала, что у этого мальчика нет отца. Но у него есть отец. Я.
Катерина приподняла брови, что я воспринял как знак продолжать.
– Это брат Милли и Альфи, так почему я не могу быть и его отцом? Его родила женщина, которую я люблю. Я не бывал дома ради двух собственных детей, но теперь всегда буду дома ради этого, третьего. Обещаю, Катерина. Позволь мне выполнять не только приятную, но и тяжелую работу. Я знаю, каково детям, когда их оставляет отец. Разреши мне стать ему отцом, позволь доказать, что я способен быть хорошим отцом для Альфи и Милли.
Санитар отдернул занавеску, чтобы поставить поднос с едой.
– Простите, вы не могли бы дать нам минутку? – И я задернул занавеску. – Катерина, я буду дома, когда тебе скучно; буду с тобой, когда тебе все надоест и захочется поплакаться; я буду рядом, когда тебе понадобится сочувствие, а не только советы. Я буду дома, когда ты станешь с ума сходить от беспокойства за ребенка, и даже если сам я решу, что причин для беспокойства нет, я никуда не уйду и стану слушать тебя. Я буду играть с ним в бесконечные игры и делать вид, что мне нравится разбрасывать по полу пластмассовые фигурки. Я буду дома, даже когда не останется никаких дел. Мы просто будем вместе, потому что раньше я не понимал, что время, проведенное вместе с семьей ценно само по себе, и отныне я всегда стану планировать часы для ничегонеделания. Теперь я все понял и сумею исправиться.
Катерина молча смотрела на меня.
– Вы закончили? – спросил санитар через занавеску.
– Да, спасибо, – сказал я и забрал у него поднос.
– Это мясное карри.
– Мясное карри. Замечательно. Ее любимое.
Лицо Катерины не изменилось. Я ждал.
– Не хочу, – наконец сказала она.
Я ощутил внутри себя пустоту.
– Но, Катерина, ты должна дать нам еще один шанс.
– Я не об этом. Не хочу мяса. Ты не посмотришь, есть у них салат или что-нибудь в этом роде?
– Одну минуту. Сначала разберемся с предыдущим вопросом. Ты собираешься воспитывать мальчика одна, или мы будем делать это вместе?
– Ты можешь меня простить? – медленно сказала она. – Вот так, просто?
– Ну, вообще-то я надеялся заключить сделку. Найдется хотя бы маленький проступок, который можешь мне простить ты?
Впервые после нашего расставания я увидел ее улыбку. Лишь блеклое подобие прежней улыбки, но, подобно, слабому всплеску на кардиограмме, тень эта свидетельствовала – жизнь еще теплится там, где я ее уже похоронил.
– Но ты не сможешь забыть, что это не твой ребенок.
– И что с того? Ты ведь права – меня никогда не было дома. А теперь не будет и Клауса – так почему ты должна опять оставаться одна?
– Ты и правда готов воспитать чужого ребенка, как своего собственного?
– Малыш никогда не узнает, что он наполовину немец. А как тебе нравится имя Карл-Хайнц Адамс? Звучит, да?
И Катерина опять улыбнулась – на сей раз по-настоящему.
– Майкл, ты должен осознать, что даже если мы попробуем снова, отношения наши все равно не станут прежними. Я не смогу, как прежде, полностью доверять тебе. Что-то ушло навсегда.
Я кивнул, с волнением гадая, на какую сторону ляжет монета.
– Ты был эгоистичен, инфантилен, лжив, невнимателен, равнодушен и зациклен только на себе.
Я попробовал вычленить несправедливый эпитет, но не смог. И откуда в ее словаре столько слов? И почему вечно приходится спорить с помощью слов? В таких спорах у меня нет ни единого шанса на победу. Вот если б мы ругались нотами, аккордами и мелодиями, я мог бы и зацепиться.
– Но, – продолжала Катерина, – но если ты готов меня простить, то, возможно, у нас есть, на чем строить наши отношения. Можешь ли ты обещать, что отныне и всегда будешь честен и впредь прекратишь страдать своим дурацким солипсизмом.
– Я… я не знаю.
У нее вытянулось лицо. Неверный ответ.
– Ну если ты не уверен, тогда будущего у нас нет.
– Нет-нет, – забормотал я. – Просто я не знаю, что такое «солипсизм». Конечно, я мог бы притвориться, будто знаю, и сказать «да», но ведь теперь я говорю только правду.
– Это означает, что ты должен прекратить думать, будто ты – единственный человек во всей этой трехнутой вселенной.
– А… ну это я понимаю. Но я же не мог обещать не страдать солипсизмом, когда это слово звучит как название желудочной инфекции.
– Ты должен осознать, что дети значат для тебя больше, чем ты сам.
– Ну, так оно и есть, Катерина, клянусь. Все трое. Но ты… больше всего для меня значишь ты. Я тебя люблю. Потеряв тебя, я это понял, а то, что ты забралась в постель с Клаусом, лишь подтверждает, насколько покинутой ты себя чувствовала. Давай начнем все сначала. Пожалуйста, Катерина, пожалуйста, возьми меня назад.
Катерина ответила не сразу.
– Но лишь с испытательным сроком.
А потом она раскинула руки, и я притиснул ее к себе крепко-крепко, словно Катерина тонула, а я вытащил ее из пучины.
– Спасибо, что простил, – сказала Катерина, прижимаясь ко мне. – Я должна была убедиться, что ты на это способен. Если ты действительно готов растить сына Клауса, как своего собственного, то достоин второй попытки. – Она притянула меня еще ближе, крепко обхватив за затылок.
Я поморщился от боли, но не упомянул, что ударился головой о кислородные баллоны, когда Катерина стукнула меня. Ведь все хорошо. Мы снова вместе. Мы снова семья.
– Я тоже тебя прощаю, пусть и остался один крупный недостаток, к которому я никак не привыкну.
– Что ты имеешь в виду? – тревожно спросил я, отстраняясь.
Катерина посмотрела мне прямо в глаза.
– Майкл, если ты на самом деле поверил в эту чушь, будто я спала с Клаусом и родила от него ребенка, то ты гораздо больший болван, чем я думала.
Из телевизора донесся взрыв закадрового хохота.

Глава двенадцатая
Лучше для мужчины нет

– Объявляю вас мужем и женой! – провозгласил молодой викарий, и прихожане зааплодировали.
Женщины постарше в причудливых шляпках обменялись одобрительными улыбками, и даже священник присоединился к общему веселью, желая показать, что церковь – вовсе не обязательно серьезная скука. Я хлопал как мог, учитывая, что у меня на руках девятимесячный ребенок. Шум возбудил младенца, и он упоенно хихикал, восторженно дергал ножками и размахивал ручками, демонстрируя свое одобрение. Катерина подняла Альфи, чтобы он мог видеть, как жених и невеста целуются – несколько более страстно, чем принято. Ведь священник сказал: «Теперь вы можете поцеловать невесту», а не «Теперь вы можете заснуть язык в горло невесте и стиснуть ей правую сиську».
Приглашение на свадьбу стало настоящим потрясением: на мой мобильный телефон пришло сообщение от человека, которого я не видел несколько месяцев. Джим женился на Кейт. Человек, с которым я жил, женился на девушке, с которой я чуть не переспал. Возможно, мне следовало сообщить об этом служителям, спросившим на входе в церковь, с чьей я стороны: жениха или невесты. Пусть бы сами решали. Но привыкнув к мысли об этом союзе, я порадовался за обоих. Они были идеальной парой: она много зарабатывала и много работала, а он много тратил и не работал совсем. Есть что-то безнадежно романтичное в свадьбах: невольно думаешь, что уж эта пара будет счастлива вечно. Даже когда Генрих VIII женился в шестой раз, собравшиеся, наверное, думали: «Ах, наконец-то истинная любовь, и он ведь твердо обещал не рубить ей голову». Но глядя, как Джим и Кейт идут по проходу, я думал, сколь микроскопическое представление имеют они о тех проблемах, что их ждут.
Состояние моего собственного брака за последние девять месяцев медленно улучшалось. Мы воспитывали малыша по имени Генри; по неведомой причине имена наших детей повторяли имена сироток из викторианской исторической драмы. У Генри были голубые глаза и светлые волосы. Ни у меня, ни у Катерины нет и намека на белёсость, но памятуя о ее выходке в родильной палате, я предпочел воздержаться от выяснения, кто же все-таки отец ребенка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32