– Тебе придется затягивать их потуже, – произнес он, сжав ее запястья и слегка потянув Мэгги к себе. – Теперь по моему слову, – спокойно проговорил он, незаметно вложив нож ей в руку, – ты берешь и изо всех сил тянешь, поняла?
Отец, наверное, предназначил второй нож матери, но в отличие от нее Мэгги была фехтовальщицей, и хотя шпаг отец не мог им передать, в этой ситуации ножи заменяли их в той же мере, в какой Мэгги годилась на роль фехтовальщика, дерущегося на ножах.
Странно: Торри казалось, будто именно ради этого он появился на свет и учился все эти годы.
Юноша вынул оставшийся нож из ножен и большим пальцем прижал рукоять к ладони – так, чтобы лезвие лежало вдоль руки.
– Смотри-ка. – Он махнул кистью, в которой зажал нож, а когда сука повернулась вслед за его рукой, перевернул нож и, ударив снизу, располосовал ей брюхо.
Из ее рта сначала вырвался лай, а затем завывание, перешедшее в булькающий стон.
Торри не медлил. Он уже бросился на стоявшего рядом с ней Сына в волчьем обличье и, нырнув, чтобы избежать удара когтистыми лапами, воткнул тому нож между ребер. Плоть подалась легко, слишком легко, как будто это было желе, а не крепкие мышцы под жесткой шкурой.
Двое Сынов, ждавших снаружи, ворвались внутрь. Торри едва задел того, кто был в обличье человека, но подставил ему подножку, пока тот летел мимо, а затем повернулся ко второму. Оставалось надеяться, что Мэгги справится с раненым, потому как Сын в облике волка прижался к полу, а потом прыгнул.
Самое главное, говорил отец, это правильно рассчитать время: Торри нырнул вправо – единственное свободное направление, – перекинул нож в левую руку, изо всех сил воткнул его в глотку Сыну и, повернув в ране, выдернул.
Торри обернулся. Мать прижалась к стене, волчья кровь покрывала Мэгги от груди до пят; хотя лицо девушки было бледным, она решительно выдвинула челюсть вперед.
– Быстро. Нам надо выбираться отсюда. – Торри повернулся к цвергу: – Тут есть другой выход?
– Поторопитешь, – ответил цверг, жестами подгоняя всех троих к двери в задней стене, по узкому проходу в кладовую, где была крепкая дверь, закрытая на засов. Цверг открыл засов и рывком распахнул дверь. – Идите влево по аллее, в конце аллеи направо и бегите ижо вшех шил!
Открыв дверь, Торри услышал позади себя щелчок. Они остались в кладовке втроем; цверг исчез.
Юноша ступил в аллею и застыл на месте – в другом конце аллеи их ожидала дюжина воинов с обнаженными мечами. На каждом черная форма, отороченная по краю малиново-оранжевым и украшенная на груди изображением пламени. За спинами воинов, держа поводья лошадей в сбруе тех же цветов, четверка вестри терпеливо ожидала развития событий.
– Неплохо, – произнес самый важный, кланяясь и взмахивая своим черным, с малиновой каймой, плащом. – И не зря мы попросили Сынов… не сообщать вам, что передача состоится здесь и сейчас – а то бы вы попробовали сбежать раньше и скорее всего погибли бы при этой попытке.
Солдаты разошлись по сторонам, в образовавшемся проходе обнаружился отец: руки связаны впереди, острие меча у щеки заставило его наклонить голову, но этого мало – со щеки стекала тонкая струйка крови, капая с подбородка на грязную рубаху.
– Его Пылкость желает видеть всех вас в целости и сохранности, – продолжал главный. – Я полагаю, это можно устроить?
Где-то за его спиной завыли Сыны.
– Настоятельно рекомендую вам сдаться, – сказал командир. – Но выбор за вами…
И он кивнул другому солдату, стоявшему возле отца: солдат отвел в сторону свой меч, готовый…
– Погодите. – Торри поднял руки.
– Очень хорошо. – И командир улыбнулся.
Глава 12
Харбард и Фрида
Проснувшись, Йен обнаружил, что лежит на боку, лоб его согревает влажная тряпица, а рот наполняется слюной от щекочущего ноздри аромата жарящегося мяса. На языке еще не успел растаять некий сладкий привкус, сильный, но непресыщающий.
Йен подождал возвращения боли. После того, как он довел себя до полного изнеможения, все мышцы должны были ныть; шесты волокуши, которую он стащил вниз до середины высоты горы, превратили его ладони в открытые раны, а волдыри на ногах, без сомнения, вскрылись все до единого. Это просто он очнулся от сна-передышки ровно в тот момент, когда боль унялась, а сейчас она вернется и из-за этого временного отступления покажется в два раза горше.
Но боль не приходила, и через несколько мгновений Йен открыл глаза, чувствуя себя чуть ли не одураченным.
Укрытый тонким одеялом из коричневой шерсти, он покоился на низком ложе, всего в нескольких дюймах над полом, выложенным деревянными плашками; кровать представляла собой натянутую на деревянной раме шкуру, достаточно, впрочем, эластичную, чтобы лежать было удобно. В нескольких футах перед Йеном в огромном каменном очаге неярко горел огонь. Над огнем медленно вращалось на вертеле жаркое, хотя трудно было понять, кто его крутил: один конец вертела поддерживала развилка вертикальной V-образной подпорки, а другой конец уходил в стену.
На улице то ли вечерело, то ли, наоборот, светало; в окно падали желтоватые лучи низкого солнца, и висящие на противоположной стене мечи и копья горели золотом.
Йен находился в изрядных размеров комнате, футов, наверное, двадцать на тридцать Стены сложены из груботесаных бревен, словно это и в самом деле простая деревянная избушка, хотя щели между брусьями были замазаны известкой. В одном углу стояла большая кровать-рама, над которой лежали, аккуратно убранные на полку, блестящие меха, дальняя сторона комнаты была, без сомнения, отведена под кухню: там высилась здоровенная дровяная печь из чугуна, увенчанная четырьмя тусклыми железными горелками.
Но самым поразительным Йену показалось то, сколько всего было в этой комнате. Возле кровати большой поставец для посуды, два комода – все покрыты затейливой резьбой и замысловато отделаны. Над одним из комодов висело овальное зеркало в деревянной раме. По всей комнате стояли разных размеров деревянные сундуки на ножках, причем зачастую один на другом, числом около дюжины. Большую часть стен занимали полки, загроможденные всем, чем угодно: резными деревянными поделками, кристаллами – внушительных размеров и мелкими, кубками и высокими пивными кружками из дерева, серебра и кожи, осколками стекла – по всей видимости – и раскрашенными яйцами.
Йену сразу вспомнились визиты к Заиде Солу. Старик в жизни не выкинул ни единого сувенира, так что полки в его доме ломились от колокольчиков и крохотных безделушек, вырезанных из хрусталя. Здесь вещей было еще больше.
Отдельные предметы выделялись из числа никчемных поделок. Над крепкой дверью, там, где протянулись бы поперечные балки, если бы дверь была закрыта, на трех бронзовых крюках в форме рук покоилось копье, под копьем висели роговой лук и колчан, полный длинных стрел, а сбоку – меч, очень похожий на меч Йена. При этой мысли руки юноши словно сами по себе стали шарить в поисках рукояти меча, который обнаружился на неровном полу возле кровати.
Йен спустил ноги на пол и встал – мир на мгновение закружился вокруг него. Пол холодил босые подошвы, которые, как ни странно, не болели. Йен запрыгал на одной ноге, задрав другую для осмотра.
Никаких столь памятных ему волдырей. На стопах и на ладонях ни следа рубцов: все выглядело так, как будто спуск с горы ему приснился.
В этом был бы хоть какой-то смысл, если бы сном оказалось все случившееся, но Йен не имел обыкновения просыпаться в чужой избе с мечом – не с рапирой, а окровавленным в схватке мечом – под боком.
Сколько же он проспал? Недели, месяцы? Годы?
Йен попытался понять, что делать дальше – опоясаться мечом и пройтись осмотреться? Или позвать кого-нибудь? Но к кому обращаться и на каком языке?
Крикнуть на английском или на берсмале, который я, похоже, усвоил, совершенно не учась, и на который могу теперь перейти «офривилиг», с легкостью?
Все это было очень странно.
Только Йен решил хотя бы выглянуть на улицу, как открылась дверь, пропустив в комнату женщину с огромной охапкой дров. Юноша вздрогнул: дверь сначала отворилась сама по себе, а потом захлопнулась, оставив за порогом приближающуюся ночь.
– Давайте я вам помогу, – сказал Йен по-английски, а затем, не получив немедленного ответа, повторил свою фразу на берсмале.
– Нет-нет, – спокойно откликнулась женщина на берсмале. Голос у нее оказался низкий и живой. – Тебе полагается отдыхать, я справлюсь сама.
Волосы у незнакомки были длинные и белые, притом прямые и блестящие; они ниспадали ей на плечи, аккуратно разделенные пробором, челка коротко подрезана. Обнаженные длинные ноги обуты в сандалии; из верхней одежды на ней было только синее хлопковое платье-рубаха, тонкая талия довольно туго стянута поясом с чрезвычайно красивой серебряной пряжкой. Под платьем обрисовывалась высокая грудь, которая казалась бы слишком полной, будь плечи хоть малость поуже.
Хозяйка напомнила Йену женщину-бодибилдера не из тех, с чрезмерно развитыми мускулами, которые выглядят как мужчины с бюстом, а нечто в стиле Рэйчел Маклиш: округлые, хорошо развитые мышцы, весьма при этом женственные.
Мускулы, которые двигались под платьем, наверняка в отличной форме: женщина несла по меньшей мере пятьдесят фунтов дров без всякого видимого усилия. Когда она наклонилась и свалила их в корзину у плиты, она сделала это легко, играючи, только туго натянулась синяя ткань платья, и Йен поймал себя на том, что ему хочется увидеть, как материя снова прильнет к телу.
Хозяйка выпрямилась и повернулась к Йену – каждое ее движение было исполнено грации, как в танце, – и похлопала рукой об руку, стряхивая грязь и пыль.
– Доброго тебе утра, – произнесла она на берсмале. – Как видно, ты проспал две ночи напролет, да?
– Ну, я… вроде да.
– Кажется, ты вполне исцелился. Я очень рада. – От ее улыбки у молодого человека перехватило дыхание.
Йен обнаружил, что ему трудно определить возраст хозяйки. Побелевшие волосы наводили на мысль о старости, но, конечно, есть люди, которые седеют преждевременно. Кожа была гладкой – когда она улыбалась, у глаз появлялись лишь еле заметные смеховые морщинки, однако ее лицо не напоминало мордашку восемнадцатилетней девушки, еще не расставшейся с розовым младенческим румянцем. Она держалась со спокойной уверенностью, а скупые движения были полны изящества. Хозяйка напомнила молодому человеку Сельму Догерти, пенсионерку, бывшую преподавательницу балета, которую Йен учил начаткам фехтования рапирой.
Но жилистой миссис Догерти было семьдесят, а эта женщина по крайней мере в два раза моложе.
Не считая глаз, которые, казалось, принадлежали очень старому человеку, хотя Йен не мог понять, почему они производят такое впечатление.
– Йен хей'т Йен Сильверстейн, гуд фрекен, – произнес юноша формальное приветствие на берсмале; когда он заговорил, слова пришли к нему сами. – Йег стор тилл динаб Дерес т'йецест. – Меня зовут Йен Сильверстейн, добрая госпожа, и я к вашим услугам. Странно: на берсмале эта фраза звучала естественно, а вовсе не глупо или напыщенно – как по-английски.
Женщина кивнула.
– Благодарю тебя за то, что ты посетил наше убогое жилище, – ответила она на том же языке нежным, мелодично звучащим контральто, глубоким и теплым: гобой, а не флейта. – Хотя, мнится мне, на твоем английском я тоже могу говорить не так уж плохо, Йен Сильверстоун, – произнесла женщина по-английски, переведя фамилию Йена так же, как в свое время – отец Торри. Ее голос повышался и понижался в тоне, отчего английские слова звучали… по-скандинавски, что ли?
– И в самом деле… – ответил Йен, задумавшись, почему он совершенно не испытывает желания исправить ее акцент или объяснить, как правильно произносить его собственную фамилию.
– Пожалуйста, говори по-английски, ежели тебе так привычнее. – Женщина на мгновение нахмурилась. – Быть по сему: я полагаю, что по-английски изъясняюсь вполне прилично. Тебе так удобнее?
– Мне все равно, любой язык подойдет превосходно. – Йен кивнул. – Спасибо вам за помощь. – И юноша выставил вперед ладони.
До чего же слабое слово – «помощь». Он притащил сильно израненного Осию, ободрав руки и стерев ноги, а также причинив себе еще более значительные повреждения, настолько скверные, что провалялся в коме – сколько бишь там времени?
Женщина покачала головой:
– Нет, это мы должны благодарить тебя. Ты доставил Орфинделя в безопасное место, а он давний друг нашего семейства.
– Где… кто… – Йен никак не мог придумать подходящее начало. – А где ваше семейство?
– Муж и твой спутник ушли к переправе, предоставив тебя моим заботам. – Хозяйка махнула рукой по направлению к столу со стулом. – Присаживайся, я дам тебе поесть; они скоро к нам присоединятся.
– И как это я говорю на берсмале? – спросил Йен более у себя самого, нежели у кого-то еще.
– А, дар языков, вот как это называется, – ответила женщина по-английски. – У Орфинделя он сильнее, чем у любого, о ком я слыхала. Только побудь рядом с ним, и это знание… – Тут она сделала паузу, склонив голову набок. – Переберется? Нет, перейдет к тебе. – Ее улыбка озарила комнату, когда женщина воздела палец. – Только смотри не потеряй свой акцент – он очень мил.
Она отошла к железной плите и распахнула тяжелую дверцу. Волна жара коснулась лица и голой груди Йена.
Потом взяла и вытащила из духовки пирог на глиняном противне.
С полузадушенным криком Йен кинулся, чтобы помешать ей…
Кожа на ее руках должна была немедленно лопнуть от жара, и даже если бы она ухитрилась уронить горячий пирог так, чтобы он не развалился на части, обрызгав ее голые ноги пузырящейся начинкой, ее руки уже пострадали бы непоправимо…
Незачем было вмешиваться: женщина не кричала, корчась от боли. Она вообще не испытывала боли.
Жар, исходивший из духовки, ощущался даже на расстоянии: волна горячего воздуха ударила в лицо Йену, а хозяйка засунула руки внутрь и вынула пирог. Однако вместо того, чтобы в муках корчиться на полу, она просто-напросто продолжала удерживать пирог на одной руке:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39