Чаще всего он наведывался ко мне по вечерам, закончив работу на камбузе. Он приносил большую кружку грога и, отпивая по глоточку, произносил очередной монолог.
Я не могу привязать наши разговоры к определенным дням. Все дни долгого пути смешались в моей памяти. Зато я помню многие высказывания Генри, поскольку они произвели на меня сильное впечатление.
Гарри Грин родился и вырос в Ирландии, и в его речи еще слышался легкий акцент, несмотря на тридцать пять лет, проведенных в море. Он начал морскую карьеру юнгой в ту пору, когда большинство кораблей еще ходило под парусами, или же паруса по-прежнему дополняли машины.
– То была совсем другая жизнь, – рассказывал он. – Моряки во всем полагались друг на друга. Уж ты мне поверь, мой мальчик, нет лучшего способа распознать самого себя или понять, можно ли доверять товарищу, кроме как застрять вместе с ним на рее в шторм.
Эти слова он произнес однажды вечером. Запах рома из его кружки пропитал всю каюту, а Гарри заканчивал рассказ о своем первом рейсе. Его судно ходило в Патагонию, на самый юг Южной Америки, в поисках уцелевших динозавров.
– «Мингулэй», так называлось наше судно, и лучше скроенного кораблика мне видеть не довелось. Мы высадились на патагонском берегу, сгрузили экспедиционное оборудование. Даже на суше мы оставались моряками. Каждый вечер мы рассаживались вокруг костра и травили морские байки, как у себя в кубрике… Никогда не забуду одну историю, которую рассказал нам механик. Ночь выдалась дождливая, огонь ярко горел, у костра мельтешили летучие мыши… Механик был родом с северных островов. Глаза у него были голубые, как молочная пенка… Он рассказал, что когда был маленьким, на их острове поселился доктор с женой и четырьмя детьми. Потом доктор убил свою жену, а почему – этого никто не знал. Еще удивительнее, каким способом этот доктор попытался избавиться от тела. Он разрезал его на части, и спрятал куски в животах четырех детей. Даже глаза и уши схоронил в желудках домашних животных.
Гарри Грин глянул на меня из-под бастиона своих бровей.
– Весла господни! – воскликнул он. – В такой глуши и подобные ужасы – а я-то был совсем мальчишкой! Остальные моряки смеялись, говорили, что это враки. И тогда механик встал перед нами в свете костра и расстегнул на себе рубашку. И знаешь что? Все мы увидели длиннющий кривой рубец у него поперек живота. Он сам был одним из тех детей, про которых рассказывал.
Кустистые брови вновь изогнулись крепостными зубцами.
– Да, эту историю он рассказал в первую же нашу ночь на берегу. Никогда не забуду – дождь, летучие мыши то влетают в свет костра, то исчезают. И шрам на его животе.
Гарри вздохнул и отхлебнул из кружки.
– Патагония была тогда краем земли – где ж еще искать динозавров? Правда, мы ни следа их не нашли. Потом кто-то написал историю нашей экспедиции. Все насчет того, как мы искали и не нашли динозавров, и ни слова о рассказе механика. На мой взгляд, в том-то и беда с историческими сочинениями: самое важное в жизни они упускают.
И Гарри улыбнулся мне свирепо, как только он умел…
– Думаешь, Энди, старик просто грустит по прежним временам? Да я и сам не люблю слушать, как старики рассуждают про былые славные денечки и приписывают себе чувства, каких тогда у них вовсе не было.
Я растерялся и не знал, что ответить.
– Нет, я ничего не выдумал, – продолжал Гарри. – Мне тот первый рейс и впрямь запал в душу. Каждый день – приключение.
Я поверил ему и позавидовал.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Гарри Грин охотно разговаривал о книгах. Однажды он повел меня в свою каюту, располагавшуюся под главной палубой рядом с матросским кубриком.
Ему пришлось навалиться на дверь, чтобы она открылась, потому что пол каюты был весь завален книгами. Похоже, сначала Гарри складывал их аккуратными стопками, но качка опрокинула эти сооружения, и они продолжали колебаться и рушиться у нас на глазах, пока мы продирались сквозь них, ища отмель. Стены каюты Гарри оборудовал полками с бортиками, и эти полки тоже были забиты книгами. Книги лежали на шконке, вываливались из-под нее. Душевая кабинка была открыта, и я разглядел книги на полу и на раковине.
На двери душевой висела рамка, но не с картиной, а с каким-то текстом. Я принял его за старинную поговорку:
Разум – сам себе пространство, и в себе
Создаст из Рая Ад и Рай из Ада .
Гарри перехватил мой взгляд.
– Это говорит сам Сатана в старой поэме, – пояснил он, нахмурившись. – Но хоть бы и Сатана – по мне, это очень разумно.
Я не понял ни смысла этих слов, ни объяснений Гарри и не нашелся с ответом. Просто глазел по сторонам, дивясь, сколько же у него книг.
– Это моя страсть, – признался Гарри. – Помнишь, я рассказывал тебе про экспедицию в Патагонию? Так вот, плотник в том рейсе оказался заядлым книгочеем. Это он меня надоумил. Сказал, что в плавании полно свободного времени, когда ничего не происходит, – самое оно для человека, жадного до книг.
Так Гарри Грин пристрастился к чтению и с тех самых пор совершал рейс за рейсом и проглатывал книгу за книгой.
– Этому конца-краю нет, – говорил он. – Я это скоро понял. Настоящий океан книг. Можно плыть от порта к порту и нигде не бросать якорь дважды.
В увольнениях на берег он предпочитал рыскать по книжным лавкам. Книги скупал ящиками, как правило – по определенной теме, которую собирался изучать в очередном рейсе.
– Скажем, это плаванье, – продолжал он. – Я думал попробовать кое-какие старинные сочинения XVI и XVII веков. – Он ткнул пальцем в татуировку на руке. – Эту картинку я взял с обложки одной – называется «Королева фей» . Прочесть-то я ее не прочел, очень уж длинная, да и не думаю, что мне дальше читать захочется, я уже понял, что внутри. Все больше про девиц в беде и рыцарей в сверкающих доспехах. Девицы по большей части куда умнее рыцарей, которые норовят их спасти.
Он подобрал пухлый том, лежавший на палубе возле его шконки.
– Вот, погляди, – предложил он. – «Анатомия меланхолии» . Человек, который написал эту книгу, всю жизнь собирал книги. Странноватый был тип, это уж точно. Тут вот в чем дело: он говорил, будто в точности знает день своей смерти, предсказал его более чем за двадцать лет. Всем говорил, что умрет 25 января 1640 года… Наступает 1640 год, подходит 25 января. И знаешь что? Этот чудак не только не приболел, он здоровее прежнего. Весь день прождал на всякий случай, но видит – толку нет. И перед самой полуночью зашел в себе в комнату и привязал к балке веревку с петлей. Встал на стул, подложил себе под ноги стопку книг. Накинул петлю на шею и пинком выбил из-под себя книги. Недолго помучился и удушился.
Улыбка Генри была свирепой.
– Шлюпка Господня! – сказал он. – Эдак каждый мог бы предсказать день своей смерти, верно, Эндрю?
Я не знал, что сказать. Меня поразило, что писатели могут вести себя столь нелепо. Я-то считал их мудрейшими из людей.
Генри вложил книгу мне в руки – старинный том в кожаном переплете. Страницы заполнял мелкий шрифт; многие слова выглядели как-то непривычно или вовсе были написаны на иностранном языке.
– Что такое меланхолия? – спросил я.
– Меланхолия? – повторил Генри. – Это печаль и разочарование в жизни. Если верить этой книге, главный источник печали для мужчин – женщины. Когда станешь постарше, поймешь. Автор откуда только цитат не приводит, чтобы подкрепить свою теорию.
Это снова навело Гарри на любимую тему – чтение.
– Знаешь ли ты, Энди, что в ту пору, когда была написана эта книга, еще жили люди, способные прочитать все, что выходило из печати? – заговорил он. – Да, все подряд, на любую тему. Они были специалистами по биологии, по математике, по ботанике, астрономии, медицине, астрологии, географии – что ни назови. Если не спали, то каждую минуту они посвящали чтению. Иные верили: если превзойти все науки, можно разгадать секрет жизни, каким бы он ни был.
Он потянулся за другой книгой, достал ее с полки над шконкой. Еще один толстый зачитанный том.
– Вот, посмотри, – предложил он. – «Mundus Mathematicus» Иоанна Моролога . Он был нумерологом – так это называется, то есть, помимо всякого прочего, верил в систему чисел и математических символов, которая лежит в основе всего, что существует. Он думал: если разобраться в числах и их комбинациях, можно постичь все. С помощью точного расчета можно даже найти истинную любовь. – Гарри яростно покачал головой. – Вот чем в ту пору занимались мудрецы. Я добыл эту книгу два рейса тому назад и два раза прочел ее, пытаясь вникнуть. Остается только пожалеть, что в школе я мало занимался математикой.
Я почти не слушал, перелистывая страницы «Анатомии меланхолии» и пытаясь найти хоть что-то внятное.
– На вид очень сложно, – пожаловался я. Гарри оглянулся на дверь, словно проверяя, не подслушивает ли кто.
– Видишь ли, – сказал он, понизив голос, – не всякому бы я в этом признался, но, по правде говоря, я и сам прочел только пару страниц. Так со многими старыми книгами. Самые лучшие обычно слишком трудны для чтения, но я люблю иметь их при себе, порой брать в руки. На счастье. Знаешь, что такое талисман? Книга тоже может быть талисманом, ты уж мне поверь. Читать ее не обязательно. Просто талисман.
Еще он сказал мне, что не все книги имеют одинаковую ценность.
– Вот это все – полезные книги, – сказал он, озирая свою каюту. – По мне, книга не заслуживает читателя, если в ней нет практически полезных сведений. Ты какие книги любишь, Эндрю?
Я признался, что предпочитаю романы. Гарри покачал головой и насупился.
– По правде сказать, чересчур много людей живут так, словно они – персонажи романа. И поверить не могут, когда сюжет оборачивается против них. Когда станешь постарше, поймешь, о чем я, Эндрю. Всякая женщина думает, будто она – героиня «Красавицы и чудовища». Конечно, мужчинам это на руку. Что бы мужчина ни сделал, она все-таки не поверит, что ее Чудовище – всего-навсего чудовище и уж никак не принц.
Он снова взял в руки Моролога.
– Опять же, и на другие книги, не романы, тоже не во всем можно положиться. Тот же Моролог – он мне малость подозрителен. По-моему, он искал в мире сплошное волшебство. Верил в такую штуку – Вечный Круговорот. То есть люди, мол, живут не одну жизнь, а снова, и снова, и снова. Всякий бы рад в такое поверить, а?
Я охотно согласился.
– Хотя, должен признать, и у него не все так гладко, – продолжал Гарри. – Существует-де Второе Я, твой двойник. В Вечном Круговороте у каждого человека есть двойник. И в одной из этих многочисленных жизней своего двойника можно повстречать.
– И тогда что? – спросил я.
– В подробностях я не вполне разобрался, – ответил Гарри, – но, если верить Морологу, хуже этого ничего быть не может. Вы вроде как взаимно исключаете друг друга, и на этом Вечный Круговорот для вас заканчивается. – Он рассмеялся. – Так что гляди в оба, Эндрю! Держись подальше от Второго Я!
Как-то днем после ланча я сидел у Гарри в каюте, дожидаясь, пока он закончит работу на камбузе. Я рылся в его книгах, подыскивая что-нибудь интересное. Посреди груды прямо под иллюминатором я обнаружил старый том в грязном кожаном переплете. На корешке я разобрал слова «труба» и «чудовищный». Они меня привлекли, я раскрыл книгу и прочел длиннющее название целиком:
Первая труба к бою против чудовищного строя женщин.
Гарри Грин вернулся как раз в тот момент, когда я разглядывал первую страницу, и я поспешно уронил книгу обратно в кучу. Следовало бы спросить Генри, о чем она, но я не решился. Очень уж страшным показалось мне это название.
Я вполне приспособился к движению «Камнока» и качке, познакомился со всеми потайными уголками корабля: с машинным отделением, где стоял такой плотный шум, что казалось, его можно потрогать руками; с вонючим собором главного трюма; с кубриком, где матросы часто играли в домино. Все они казались мне весьма пожилыми людьми.
– Почему они все такие старые? – спросил я Гарри как-то вечером после обеда, когда мы стояли у лееров, глядя на темную воду. Как ни странно, его я стариком не считал, хотя со своими длинными седыми волосами и бородой он выглядел не моложе прочих. На самом деле ему было лет за сорок, но с точки зрения мальчишки, каким был я, это преклонный возраст.
Иногда Генри втягивал носом морской бриз – я решил, что это моряцкая привычка. Вот и сейчас, прежде чем ответить, он принюхался к ветру.
– Они же не всегда были такими. Весла господни! Нет, нисколечки. – Смех его звучал укоризненно. – Тогда требовались молодые и сильные ребята. Ты только представь себе: карабкаешься по реям в шторм у мыса Горн, а рядом с тобой – старикан с негнущимися коленками! – Он покачал головой. – Но теперь не стало мачт, и карабкаться некуда, а всю тяжелую работу делают лебедки. – Лебедки стояли у каждого люка, и в сумраке смахивали на виселицы. – Моряки теперь – такие же рабочие, как все. Служат свой срок и ждут пенсии. Большинство моих товарищей ждут не дождутся отставки. Они море ненавидят.
Как странно, подумал я.
– Почему они ненавидят море?
– Ну, знаешь, – сказал Гарри, – я думаю, это потому, что каждый порт, куда бы мы ни зашли, напоминает им о днях юности. О тех временах, когда они проделывали все те глупости, какие обычно творят моряки. А теперь их тела на это уже неспособны. – Он снова рассмеялся. – Конечно, кое-кто из них так и родился стариком, а теперь и тело их догнало.
Он говорил так, словно презирал таких людей. Я молчал, опасаясь, как бы и меня Гарри не причислил к преждевременным старикам.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
«Амнок» плыл все дальше и дальше на юг. не беса все еще скрывались за тучами, но воздух стал неприятно жарким и влажным, что для меня было в новинку. Однажды – мы плыли в двухстах милях от побережья Африки – ветер занес на корабль сладковатый запах гниения. «Джунгли», – сказал кто-то из экипажа. Утром появилась стайка дельфинов и примерно час плыла рядом с нами.
Запах берега выманил на палубу второго пассажира, старуху. Вечером, перед наступлением темноты, пока я стоял у лееров, дожидаясь Гарри, она вышла наверх и остановилась всего в ярде от меня, глядя в сторону далеких джунглей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29