Я добрался до бокового проезда и повернул обратно. Проехал по мосту на юг к аэропорту и купил билет на следующее утро. Снял номер в гостинице при аэропорте, лег и попытался уснуть.
Но меня преследовал кошмар: я снова оказался на Кэрн-Хед и смотрел сверху на город, как вдруг издали донесся какой-то звук, похожий на вой. Я смотрел в сторону кладбища – и вот могилы раскрылись, из них вышли женщины Стровена, все сплошь одетые в черное. Они заняли свои места в процессии и под грохот барабанов и дудение труб, с развевающимися знаменами, начали свой марш, направляясь прямиком к Площади. Пока я смотрел на них, все здания в Стровене стали крениться еще сильнее, потом начали рушиться, соскальзывая к великому провалу. Колонна женщин достигла главной улицы и устремилась к центру Площади. Я закричал, приказывая им остановиться, я пытался их предостеречь, но никто не слушал, и они тоже начали скользить – вместе с улицей и зданиями их неудержимо сносило к самому краю бездны, одежды развевались на ветру, ряд за рядом женский строй проваливался в чрево земли. Замыкающие уже приблизились к провалу, высокая женщина по-прежнему держала в руках знамя, на котором я так и не сумел ничего прочесть. В последний момент ее стопы на щупали валун, движение остановилось, и женщина обернула ко мне лицо, протянула руку, словно моля о помощи. «Мама!» – вскрикнул я и хотел броситься ей на помощь, пренебрегши опасностью, но тут я разглядел ее глаза – они горели, как у дикого зверя, и я испугался, что она потащит меня за собой, если я осмелюсь подойти. Мать пристально смотрела на меня. Потом, высоко подняв знамя, развернулась и бросилась в бездну.
Больше я в ту ночь не уснул – мой разум, подобно волку в клетке зоопарка Камберлоо, метался взад и вперед, взад и вперед. В семь утра я занял свое место на борту самолета, возвращавшегося в Канаду, и гул моторов показался мне жалобным плачем. За иллюминатором простиралась неподатливая, бесплодная земля, линию берега словно изъела коррозия, и мне казалось, что холодный серо-зеленый океан в любой момент готов поглотить весь остров.
Какое ужасное место, твердил я про себя, это место обречено. Однако убедить себя я не смог: место как место, не хуже других и не лучше. Если ты несчастлив, катастрофа настигнет тебя везде.
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
Следующие месяцы в Камберлоо дались мне нелегко. Появились новые кошмары: я в глубоком темном тоннеле, запечатанном с обеих сторон, воздуха уже не хватает, постепенно я задыхаюсь. Или: я заперт в камере посреди длинного коридора из таких же камер, но пустующих – это напоминало Дом Милосердия. Я чувствую запах дыма и слышу рев пламени. Надо звать на помощь, но никто не услышит. Со мною покончено. Или: я вхожу в какой-то мрачный, высокий склад, где полно людей с глазами и клювами хищных птиц, с когтями вместо пальцев. В любую секунду они могут разглядеть, что я – человек, и тогда меня разорвут на куски. И так далее, и так далее, ночь за ночью, месяц за месяцем, дурные сны возвращались, сплетаясь в чудовищных комбинациях.
Я пытался прибегнуть к снотворному, но таблетки вызывали еще более жуткие кошмары, а пробудиться от них было сложнее. Попробовал пить скотч, порой до двух часов ночи, чтобы провалиться в сон без сновидений, полностью утратить сознание. Иногда помогало, иногда – нет.
Я был до такой степени измотан, что раз или два подумывал о таблетках цианистого калия, которые завещал мне доктор Гиффен. Я так и не принял их, но не потому, что боялся смерти, а потому, что боялся: они окажутся горькими.
Однажды вечером я заглянул в «Принц» – бар возле моего дома. С барменом мы были много лет знакомы. Наливая мне скотч, он окинул меня задумчивым взглядом и сказал:
– Похоже, вам нужно как следует отдохнуть. Пар выпустить. – И добавил, что ему известно одно заведение, где многие люди находили полное исцеление от тревог. Пожалуй, и мне стоит попробовать. Он записал мне адрес.
Так я впервые попал в старинный особняк с декоративными башенками на Риджент-стрит, неподалеку от здания окружного суда. Мне открылась новая грань Камберлоо, с которой я прежде не был знаком. Город был невелик, но тем не менее в нем имелись кварталы с дурной репутацией. Старинные здания на аллеях к северу от ратуши были заброшены богатыми владельцами много лет тому назад. Часть из них превратилась в ночные бары и клубы.
Дом с башенками предлагал своим клиентам нечто необычное. Я начал посещать его как минимум раз в неделю и на какое-то время избавился от своих кошмаров. Неким образом эти визиты стирали из моего сознания страшные образы.
В тот вечер, в среду в конце октября, я находился в особняке. Я ждал, лежа на голом матрасе – на моем любимом матрасе в темном углу вытянутой комнаты. Коричневые шторы были плотно задернуты, горели свечи. Прежде это была столовая. С десяток матрасов лежало на деревянном полу, еще три или четыре были заняты. В воздухе плавал сладкий аромат дыма.
Владелец курильни вошел в комнату и опустился на колени возле меня. Я так и не узнал его имени. Худой мужчина лет пятидесяти, он повязывал вокруг головы грязную ленту, чтобы убрать длинные волосы со лба. Он захватил кончиком вязальной спицы кусочек густой коричневой массы, лежавшей у него на подносе, и подержал комок над огнем. Когда опиум задымился, он положил его в чашу моей трубки. Я присосался к длинному чубуку и выдохнул. Хозяин кивнул, поднялся на ноги и ушел.
Я откинулся на спину, медленно втягивая в себя дым. Перед тем как полностью отключиться от внешнего мира, мой взгляд на миг упал на фигуру, вытянувшуюся на соседнем матрасе. Это была женщина.
Меня это удивило. Никогда прежде я не видел в этом заведении женщин. Эта была смуглой и маленькой, в темной одежде. Какой худенькой она казалась… А когда свечи мигали, лицо ее и вовсе превращалось в череп с глубокими провалами глаз.
Почти сразу же я забыл о ней. Прикрыл глаза и созерцал лишь чудеса, предназначенные для меня одного. Блаженство длилось по крайней мере три часа. Когда я очнулся и собрался уходить, я заметил, что соседний матрас уже пуст. Я пошел домой и проспал еще несколько часов – бодрящим сном без видений.
В следующую среду, чуть за полночь, я встретил эту женщину на Уэберлейн. Она шла мне навстречу походкой заводной куклы, и мне показалась, что эта женщина должна передвигаться именно так. В мою сторону она и не глянула. В ту же ночь мы вновь оказались рядом – в доме с башнями.
С тех пор я всякий раз замечал ее во время своих регулярных вылазок по средам. То она шла по улице, то сидела одна в уголке подозрительного бара за рюмкой спиртного. Ее лицо не привлекало ухажеров – какое-то оно было подтаявшее, с налетом, словно покрыто оплывшим воском. Она никогда не снимала шарф, повязанный туго под подбородком.
Однажды я встретил ее в баре ровно в полночь. В час ночи она поднялась уходить, и я последовал за ней в надежде, что она направляется в дом с башенками. Я вошел в особняк вместе с ней и выбрал соседний матрас. Снимая пальто и укладываясь, я поймал на себе ее взгляд.
– Меня зовут Эндрю, – сказал я, протягивая руку.
– Алатырь Тристесса, – ответила она, не принимая мою руку. Мне почудилось, что она говорит на иностранном языке.
– Простите? – переспросил я.
– Мое имя – Алатырь Тристесса, – пояснила она. Надуманное имя, точно псевдоним актрисы, подумал я.
Она говорила низким мужским голосом, странным для такого хрупкого тела и тонких, туго сжатых губ. Почти шептала, словно заговорщик. Шарф она сняла, открыв темные волосы, так коротко подстриженные, что я не мог не заметить ее левое ухо – вернее отверстие в черепе, у самой линии волос, окруженное стянутой кожей. У нее были миндалевидные глаза, цвет которых я не мог разглядеть в мерцании свечей.
Больше мы не разговаривали. Но с тех пор каждую среду я высматривал в толпе эту хрупкую фигурку, скованную походку толчками. Теперь, проходя мимо по улице, она кивала мне.
Как-то ночью она явилась в особняк после меня. Можно было выбрать из нескольких матрасов. Она огляделась, заметила меня, подошла и устроилась по соседству. Я был доволен.
В следующую среду погода была малоприятной: моросил утомительный дождь, изредка для разнообразия налетал ветер. Я зашел в бар неподалеку от Кинг-стрит и увидел ее – как всегда, одинокую, в углу. Бармен сказал мне, что она пьет глинтвейн. Я заказал два стакана и подошел к ее столику. Она приветствовала меня скупой улыбкой, и я решился присесть рядом. Несколько минут мы в молчании прихлебывали горячий напиток. Она заговорила первой.
– Я редко общаюсь с людьми, – предупредила она. – И никогда не выхожу на улицу днем. – Сейчас я мог разглядеть ее глаза. Они были зеленые с желтым отливом, зрачки – словно цветы, чьи лепестки ритмично раскрывались и закрывались, пока она говорила. Никогда прежде я не видел таких глаз. Они словно знали такое, чего большинству смертных познать не дано.
Я прикинул, сколько ей может быть лет. При одном освещении оплывшее восковое лицо казалось гладким, как у младенца, но поддругим углом оно превращалось в актерскую маску. Все эмоции выражались голосом и необычными глазами.
Она сказала, что отец ее был архитектором:
– Он построил нам дом на холме над Рекой. – Она пустилась рассказывать о доме, и я не перебивал, лишь кивал ободряюще, когда она делала паузу. Говорила она медленно и вдумчиво, взвешивая слова, как золотые самородки. Ее откровенность, желание рассказать о себе мне весьма польстили.
– Дом, построенный отцом, – продолжала она, – был не домом, а скорее собором – собором из стекла. Это была оранжерея, заключавшая в себе маленький тропический лес, а жилые помещения располагались посреди бамбуковой рощи. Система парового отопления позволила отцу выращивать пальмы и экзотические плоды – гуаву, папайю, манго, нефелиум и тамаринд. Они цвели и плодоносили круглый гол. Свои джунгли отец населил попугаями и колибри, которые громко верещали на вершинах деревьев. Посреди собора находился аквариум. В нем росли огромные кораллы, города, где селились гуппи, меченосцы, тетры, морские коньки и золотые рыбки, рыбка-ангел и сиамская бойцовая рыба.
В этом соборе родилась Тристесса. Они с матерью все время проводили вместе и почти никогда не выходили на улицу.
Но отец жил странной двойной жизнью. Он по-прежнему ходил на работу. Зиму он переносил с трудом: в иные январские утра ему приходилось покидать свой тропический рай и пробираться сквозь метель, сквозь снежные заносы толщиной в десять футов.
Тристесса поглядела на висевшие за стойкой бара часы. Пора идти в дом с башнями, сообразил я.
– Пойдем, – позвала она.
Мы вышли, однако двинулись не в сторону особняка. Тристесса взяла меня за руку, и мы побрели под дождем на север, по неосвещенным переулкам, где оба ряда домов казались книжными стеллажами в опустевшей библиотеке, потом мимо товарных станций железной дороги. Минут через двадцать мы дошли до старого склада на углу Бриджхед-роуд. Тристесса отперла металлическую дверь, и мы ступили внутрь, на бетонный пол. Сквозь высокие закопченные окна почти не пробивался свет, но Тристесса крепко держала меня за руку и направляла мои шаги. В дальнем конце склада нас ожидала лестница. Мы поднялись на второй этаж. Тристесса открыла дверь и включила свет. Здесь она жила.
Длинная белая комната с высокими окнами. Несколько картин, два стула, черного металла кровать, коврик на вощеном деревянном полу. В одном углу низкой перегородкой отделена кухня, в другом – душевая кабинка и туалет. Никаких ярких пятен, кроме многолюдных рынков с тропическими фруктами на картинах и алого ковра возле кровати.
Тристесса выждала минуту, чтобы дать мне возможность оглядеть комнату, а потом выключила свет и в темноте подвела меня к кровати. Так, в темноте, мы и разделись.
Ее манера заниматься любовью удивила меня – не особой извращенностью, хотя я был готов ко всему, но энергией и напором. Своим жилистым телом Тристесса управляла с искусством акробата, выжимая из меня все, что я мог дать. Под конец она оседлала меня – легкая, словно птичка, – сжала мои груди, которые по размерам не уступали ее бюсту, и стала в неистовом темпе подскакивать на мне, плача и содрогаясь всем телом.
А потом легла рядом со мной в темноте и затихла. Спустя какое-то время она продолжила свой рассказ.
– Мама умерла зимой, когда мне было семь лет. После похорон мы с папой вернулись в собор. Он взял ружье, и я решила, что он хочет убить и меня, и себя, но он начал стрелять в крышу, разбивая одну стеклянную панель за другой, пока не проделал огромную дыру, и тогда нам на головы обрушился снег, а попугаи и колибри Пронзительно заверещали… Я позвонила в службу спасения, но к тому времени, как прибыла полиция, большинство птиц уже умерло от холода, их тела валялись повсюду, а выжившие съежились, дрожа, на ветвях. Тропические растения и плоды увядали на глазах. Рыбы в аквариуме плавали все медленнее, вода остывала. Полицейские смогли спасти несколько птиц и рыб, но нашему маленькому раю пришел конец.
Они с отцом перебрались в обычный городской дом. Впервые девочка поняла, как живут другие люди. Она ходила в школу и делала все то же, что обычные девочки ее возраста – до семнадцати лет, пока и отец не умер.
И с тех пор она живет на складе и почти никогда не выходит на улицу при свете дня.
– Днем все становится слишком отчетливым, – пояснила она. – Все, что ночью таинственно, превращается в обыденное.
Я подумал, не связано ли ее отвращение к дневному свету с ее уродством, с тем, как поглядывают на нее прохожие.
Рассказывая свою историю, Тристесса лежала неподвижно. Теперь она села и стала гладить меня в темноте – провела пальцами по остаткам редеющих волос, по моим пухлым щекам, спустилась ниже, покружила вокруг сосков, потом прошлась по выпуклому животу, еще ниже; она ласкала меня, а я затаил дыхание.
– Как долго я ждала! – шепнула она мне.
Она поднялась с постели; я слышал, как шуршит одежда, пока она одевается в темноте.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29