Сколько найдено было острот, сколько сделано метких замечаний, как мы оба смеялись! (Вот если бы преподаватели за такую трепотню ставили пятерки!) Со двора в окно незаметно заглянули сумерки.
В конце коммунальной квартиры бухнула общая входная дверь, послышался частый, твердый перестук женских каблучков: вернулась Ксения. Сережка и я схватились за конспекты, забормотали, как попугаи, делая вид, что зубрим.
— Э, так дальше не пойдет, — решительно заявила Ксения, увидев, что учебник истории раскрыт на той же странице. — Я-то, дура, стояла в очереди за бананами, думала: «Премирую бедных студентиков!» А у вас целый день на языке литературные сплетни, и ведете вы себя, как два лентяя. Ведь надо же дорожить каждым часом... каждой минуткой. Все ясно, все ясно: вместе вам готовиться нельзя.
Я вынужден был забрать свои тетрадки, учебники и уйти в читальный зал Ленинской библиотеки.
«Сереге хорошо, ему Ксенька поможет. А каково мне?»
Вместо того чтобы проштудировать конспекты или хотя бы бегло ознакомиться с учебниками, сделать кое-какие выписки, я сидел, охал, ахал, хватался за голову и прочил себе позорнейший провал.
«Может, заболеть? — приема мне трусливая мысль.— А что? Прийти в канцелярию института и сказать: «У меня нервное психическое расстройство, на второй курс я держать не могу, примите меня... без экзамена на первый». Ведь писал же я что-то подобное Максиму Горькому, когда стрелял деньги? Эх, надо было идти в деревенские учителя. Зря хвастанул Леньке Разживину, что поступаю в литературный «лицей».
Обидно, конечно, будет, если Сережка выдержит, а я окажусь за бортом. Я то снова хватался за голову, то лихорадочно начинал зубрить учебники, то, спотыкаясь карандашом, делал какие-то выписки, вскакивал и выбегал в курилку. Спал я часа по четыре в сутки.
Восемь дней растаяли, как восемь завитков дыма: наступил судный день.
Я поплелся в Литературный институт на Тверской бульвар, 25. Бывают же такие совпадения! Сюда пять лет назад я принес Свирскому рукопись «Карапета», и в зеленом скверике под липой он познакомил меня с альманаховцами. В двухэтажном особняке в глубине асфальтированного двора раньше помещалось издательство «Советская литература», где я до умопомрачения отстаивал перед редакторшей Болотиной каждое свое «самобытное» слово. Теперь здесь был «храм науки». Никогда я еще не чувствовал себя в этом доме так скверно, как сейчас. Я ходил по знакомым коридорам, украдкой вынимал из карманов захватанные листочки конспектов, но буквы прыгали перед моими глазами, и записи оставались загадочными, будто это были папирусы с древними иероглифами.
Первым предметом, по которому мне предстояло держать экзамен, был фольклор. Я с замиранием сердца вошел в пустую аудиторию, перед дверью которой толпилось несколько студентов, заглядывающих в замочную скважину. У окна за небольшим черным полированным столиком сидел профессор Юрий Матвеевич Соколов. Глаза у него были голубые, щеки румяные, кожа свежая, гладкая, густые седые волосы и бородка красиво подстрижены. Молодил профессора и светло-серый костюм, свободно и элегантно облегавший его высокую прямую фигуру. Я опустился на предложенный стул, называемый
у студентов «лобным местом». Ни в фольклор, ни в теорию литературы я почти не успел заглянуть: не хватило времени. Притом я действительно надеялся, что мне, как писателю, автору книги, эти предметы родственны и должны быть известны подсознательно.
— Ну-с, давайте побеседуем, — сказал профессор Соколов, глядя на меня открытым, доброжелательным взглядом, словно приглашая разделить с ним радость от того, что сейчас займемся таким интересным .предметом. — Вам, конечно, известно, что означает само понятие «фольклор»?
— Безусловно.
И тут опять по моему затылку пробежали мурашки: я с ужасом почувствовал, что, оказывается, не знаю самых азбучных истин. Действительно, что такое «фольклор»? Слово-то не русское! (Как оно не попалось мне в Харькове, когда я изучал энциклопедические словари?) Кажется, Ксения что-то объясняла нам, ко за эти восем-ь злосчастных дней я столько просмотрел разных учебников, что в голове у меня образовалась настоящая окрошка. Насколько же я нелюбознателен, если не знаю основ литературоведения! А еще суюсь книжки сочинять.
— В таком случае, — продолжал экзаменатор, — скажите, из каких жанров состоит фольклор?
— Да... из разных.
«Фольклор» да еще и жанры?! Я зашевелил губами и стал упорно разглядывать потолок, будто надеялся, что оттуда слетит святой дух «в виде голубине» и со шпаргалкой в клюве. Дернуло ж все-таки меня, остолопа, поступать сразу на второй курс. Ведь предчувствовал, что провалюсь. Все проклятое самомнение.
— Вы... какие-нибудь пословицы, поговорки знаете?— переждав некоторое время, деликатно спросил профессор.
При чем тут старые калоши? До пословиц ли мне? Может, ему еще рассказать сказку про белого бычка или спеть песню? Я представил себя со стороны: взрослый, женатый недоросль «пи-са-тель», весь красный, сидит перед солидным ученым и... играет в молчанку. Уж не лучше ли честно встать и уйти? Ведь за дверью, в коридоре, подслушивают экзаменующиеся, заглядывают в замочную скважину.
— Или, может, припомните какие-нибудь частушки, страдания?
Я посмотрел на преподавателя дикими глазами. Не издевается ли он надо мной, в самом деле? Но лицо профессора Соколова оставалось серьезным, красивые глаза смотрели сострадательно, поощряюще: видно, ему было неловко за мое невежество. Мне впору было под стол залезть. Я разинул рот и... несмело затянул песню, хорошо известную еще с ночлежки:
Гоп со смыком это буду я. Послушайте, товарищи, меня. Ремесло я выбрал — кражу, Из кичмана не вылажу, И кичман скучает без меня.
По выходе с кичи дурницы удишь. Что сидел — все тут же позабудешь. Быстро схватишь стирки в руки, Полчаса не носишь брюки, Коли не везет, что делать будешь?
«Сейчас стукнет вот этим карандашом по лбу, — тревожно следил я за рукой профессора, ежесекундно готовый вскочить со стула. — Гаркнет: «Вон отсюда, фармазон!» Убегу сразу на вокзал и — домой в деревню».
Профессор не оборвал меня, удобнее облокотился о стол. Я осмелел, залился кукушкой:
...А так как я играю и пою, То жить, наверно, буду я в раю, Там, где все живут святые, Пьют бокалы налитые. Я ж такой, что выпить не люблю.
Кодексов там совсем не существует, Кто захочет, тот идет ворует. Магазины, лавки, банки Стоят точно для приманки. О ворах там вовсе не толкуют.
Ночью на гастроли там я выйду,
Возьму с собою шпалер, фомку, выдру
И до бога на тихую,
Окалечу на слепую,
Я на много бога не обижу.
Дай бог нам то иметь, что бог имеет. Смертный так поджиться не сумеет. Слитки золота — Карпаты, Где ни глянь — висят караты, Если я кольну — не обеднеет.
Па землю я потом вернусь обратно,
Тут уж заживу я аккуратно,
В деньги превращу караты,
Человек буду богатый,
На игру смотреть буду халатно.
Куплетов «Гоп со смыком» я знал бесконечное множество и пел, пока не охрип. Соколов слушал с неосла-беваемым интересом, часто улыбался. Когда я кончил, он с живостью спросил:
— Откуда вы собрали такой любопытный «блатной» фольклор?
Так вот что называется фольклором? А я-то и не подозревал, что давно ношу полные карманы этого фольклора да еще целый ворох за пазухой. Я рассказал Соколову о своей жизни на улице.
— Вы были беспризорником? — еще больше заинтересовался профессор. — И уже книгу написали об этом? Позвольте, как она называется? «Карапет». Гм. Да. Э-э... к сожалению, не слышал. Обязательно, обязательно возьму в библиотеке и прочитаю. А теперь вы, значит, член Союза писателей? Замеча-а-тельная, доложу вам, наша эпоха. Рад за вас, товарищ Авдеев, чрезвычайно рад. И отлично делаете, что идете учиться. Знания — это телескоп, который помогает нам лучше познать вселенную.
Профессор встал, давая понять, что экзамен окончен. Мне стало очень стыдно. В голубых глазах его мелькнул юмор мудрого и благожелательного человека, который видел перед собой на экзаменационном стуле не одного оболтуса.
— Предмет мой вы знаете пока... слабовато. Но я надеюсь, что когда вы станете студентом, то уделите ему особое внимание. Фольклор — это же родник, из которого выбилось все наше искусство. Скудна была бы без него литература. Если потребуется моя консультация, я всегда готов вам служить.
Вытирая мокрую шею, я вышел покурить в тенистый институтский садик. Здесь на скамейке под липой увидел Сергея Курганова. Его черные прямые, смазанные
бриллиантином волосы лоснились, красный шерстяной галстук ярко выделялся на шелковой рубахе, блестели большие желтые новые туфли. Сергей курил папиросу, весело пускал дым колечками.
— А! Корешок! Как успехи?
Я еще не пришел в себя и только мрачно наклонил голову: мол, выдержал.
— Ну, скажу тебе, Сережка, была банька. На смертном одре буду помнить, что такое «фольклор». А у тебя?
— Вот. — Он вынул из внутреннего кармана великолепного шведского пиджака свою последнюю книжечку стихов, помахал перед моим носом. — Волшебная грамота... или, если хочешь, пропуск.
Я ничего не понял. Сергей расхохотался, очень довольный.
— Как зашел в аудиторию, подарил экзаменатору с автографом. Совсем по-другому спрашивал. Вижу: все равно сыплюсь. Закидываю другую удочку: «Вы не знаете, профессор, моей последней пародии на поэтессу Аде-лину Парто? Хотите, прочитаю?» Ты, Витька, ведь ее тоже не знаешь? Слушай. Называется: «Письмо Моти Брыкина в редакцию детского журнала «Елки-палки».
И Сергей прочитал, талантливо и едко пародируя голос Аделины Парто, ее манеру исполнения:
Я читатель Брыкин Мотя. Мама знает, я не лгу. Так, как пишет ваша тетя, Я и сам писать могу.
Я рассмеялся. Сергей выпустил новое колечко дыма.
— Вот так же... почти до слез, рассмеялся и почтенный экзаменатор и поставил мне «зачетку».
Пять минут тому назад мне было стыдно перед профессором Соколовым за свое невежество; сейчас я позавидовал сообразительности Сергея. Всегда-то он что-нибудь придумает. Но у меня уже не осталось ни одного экземпляра «Карапета», да и все равно я не смог бы тягаться с корешем в умении держаться с влиятельными людьми. Сергей все больше входил в моду, стихи его записывали на пластинки, декламировали чтецы с эстрады, с ним искали знакомства видные писатели, композиторы, актеры. В любой среде он чувствовал себя свободно, раз-
вязко, как человек признанный. А кто интересовался мной? Я так и не сколотился на приличное демисезонное пальто, в карманах моих вечно свистел ветер. От этого я ещде больше тушевался.
Остальные экзамены у меня прошли с тем же скрипом. «Познания» мои в теории литературы ничем не отличались от познаний в фольклоре. Более чем скудные они были и в древней литературе. Позорно признаться, но я не читал такой жемчужины мирового искусства, как «Слово о полку Игореве», лишь слышал одним ухом. Оказывается, какой дрянью в молодости забивал себе голову, читая все подряд.
К сентябрю нас с Кургановым зачислили на второй курс Литературного института. Увидев свою фамилию в списке на доске в вестибюле, я и обрадовался и боялся поднять голову. Мне казалось, что толпившиеся рядом студенты знают о моих подвигах на экзаменах.
«И тут зайцем, — мысленно шептал я. — Опять зайцем. Доколе?»
Спускаясь по лестнице, я столкнулся с входившим со двора товарищем по альманаху «Вчера и сегодня» Воло-дькой Замятиным. Кучерявый, здоровенный, с лукавинкой в глазах, он обхватил мою руку своей загорелой лапищей, крепко тряхнул.
— Поздравляю, Витька, видал тебя в списке. Давно бы пора. Вы с Кургановым сразу на второй? Здорово подготовились. Я три года назад еле на первый вытянул.
Я скромно опустил глаза, шмыгнул носом — мол, не хочу хвастаться.
— Весной, между прочим, у нас Ульян Углонов выступал. Твой бывший «шеф». Ба-шка-а, скажу тебе! Интересно рассказывал о работе писателя над рукописью. О молодых коснулся, что, дескать, не надо торопиться с ранней профессионализацией. Тебя вспомнил. «Выпустил, говорит, Авдеев сырую книжку, не совершенствует мастерство. Ходит по знакомым, занимает деньги. Пьет, наверно». Наведайся к нему, Витька, он доволен будет, что ты в институте. «За ум взялся». И я рад тебя тут видать. Вместе будем учиться.
«Что поделаешь? — думал я, выйдя из чугунных резных ворот на бульвар. — Станем учиться. Нельзя же быть и писателем-зайцем».
Начались лекции, и мы с Кургановым заняли свои места в аудитории среди шумного студенчества. В бухгалтерии Союза писателей получили за месяц вперед повышенную стипендию. В кармане опять зашевелились деньжонки: приятное ощущение. На обратном пути заскочили в пивную, взяли по кружке пенистого жигулевского, сосиски с капустой.
— Ну, Витька, чокнемся, — сказал Сергей. — Обмоем студенческие билетики, мы их заработали.
— Ох, не скажи! Может, это ты с Ксенькой занимался, как Геркулес. А я, когда зубрил учебники, чувствовал себя так, будто просто ворую все, что попадется под руку.
— Не будем мелочиться, — засмеялся Сережка. — Иль ты не знаешь моего «культурного багажа»? Перед экзаменатором сидел, как на электрическом стуле. Все время придумывал, как бы мне «с улыбкой на устах» встретить провал... чем оправдаться перед Димой Пузатым, перед Ксенькой. Закажем по второй?
Он вернулся с новыми кружками, сделал большой глоток.
— А вообще-то, кореш, секрет тут простой. Ксенька права: к нам с тобой был особый подход. И завуч и преподаватели знали, что Союз писателей послал несколько своих великовозрастных сынов «подковаться», вот скрепя сердце и ставили «удочки». Одни, что ли, мы с тобой такие? В разные академии, в комвузы не таких еще грамотеев и мудрецов принимают. Я знаю одного деятеля: до сих пор вместо «Триумфальная арка» говорит «Трухмальные ворота», а недавно выдвинули заместителем директора ремонтного завода.
Может, действительно такое переходное время?
— В сущности, кореш, что случилось? — продолжал Сергей, жуя сосиску.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28