— Покажите, Авдеев, что у вас вообще есть. Не все, разумеется. Лучшее.
«Заинтересовался, — с удовлетворением думал я, идя от писателя к Никитским воротам и шлепая высохшими туфлями по новым лужам. — Увидал, что малый с толком».
Одна мысль о возвращении в подвал показалась мне противной, и я свернул на любимый Тверской бульвар. Сколько раз я ходил по его длинным аллеям, сколько сокровенных дум поведал вот этим голым сейчас липам? Далеко впереди, голубовато освещенный фонарями, тускло блестел бронзовокудрый Пушкин замечательной работы Опекушина. Мне хотелось побродить в одиночестве, повторить в памяти то, что я услышал от Ульяна Углонов а.
«Бывали вы когда-нибудь на выставках? — шептал я, вспоминая его слова. — Ну, скажем, фарфоровой посуды? Сервизы там — все разные по форме, рисунку. Лишь то, что поражает новизною, привлекает внимание зрителя. Сумеете ль и вы создать что-нибудь отмеченное собственною печатью?» А вот как создавать это «свое», вы мне, Ульян Мартынович, не сказали. Удержали секрет про себя. Самому надобно добиться? Добьюсь. «Литература,—-восстанавливал я другие его слова, —не терпит побирушек. Она признает только богов».
Дойдя до подножия памятника, я круто завернул к Никитским воротам. Дождик перестал, было сыро, пасмурно, в легком тумане растекался свет фонарей: казалось, там и сям на грифельно-темной промокашке с кляксами деревьев кто-то растерял цепочку молочных капелек. Я не замечал редких прохожих: в непогоду люди мелькают торопливо, будто тени.
«Никогда не поддавайтесь литературным модам,— всплывали новые слова Углопова, будто их из глубины сознания беспрерывно поднимали на эскалаторе. — Модами увлекается посредственность. Куда дует ветер, туда гнутся осина, береза, кустарник; дубы ж стоят твердо, не клонят головы. Так и крупные писатели. Они, как скульпторы-титаны, лепят свой мир и в чужом не нуждаются».
Выйдя к Никитским воротам, почти уткнувшись в безобразный памятник Тимирязеву, я опять завернул и возбужденно пошел обратно к Пушкинской площади. Вспоминались мне и обрывочные поучения Углонова, ответы на вопросы. «Как распределять материал в книге? — слышался мне бас Углонова. — Разговоры героев не
должны занимать больше четверти романа. Иначе это будет уже пьеса. Остальное — описание, текст». «Художественный вымысел должен быть таким, чтобы ты в него поверил больше, чем в то, что видишь своими глазами. Прочитав нашу книгу, читатель должен закрыть ее поумневшим».
Ходил я долго, и мне казалось, что я все еще сижу в огромном теплом кабинете маститого автора «Кражи» и веду с ним умную беседу. Я был счастлив, ощущал огромный подъем: теперь-то я начну писать по всем правилам литературного мастерства. Жалко, что поздно узнал, как строить сюжет, а то бы «Карапета» смастерил куда получше!
Наряду с подъемом, в душе у меня появилась мышь сомнения и прогрызла где-то свою дырку. Гм. А не мало ли все-таки для писателя рабфаковского образования? Со мной Углонов, в сущности, разговаривал, будто с зулусом. Зря, пожалуй, я бросил институт иностранных языков. Какие-то Эйнштейны есть на свете, теория относительности, фламандские художники, фамилии которых мне даже не сочли нужным назвать. Джинсы с их солнечной системой! Вообще-то говоря, на солнце мне, что ли, жить? Сгоришь. Обрисовать же я его могу и без Джинса, и все-таки неудобно: писатель, а солнечной системы не знаю и «Стократа», Шпенглера не читал.
Надо бы достать эти книжки, может, и я их пойму? Да кто мне даст? В библиотеке? Подставляй обе руки! Все эти ученые, философы считаются «буржуазными». Скажут: а товарища Сталина не хотите почитать?
Жизнь в Москве становилась все интересней: редактирование— хоть и со скрипом — шло к завершению, я был полон новых творческих замыслов. Чего бы, казалось, еще? По вдруг я купил бесплацкартный билет и сыпанул домой в деревню. Обнять женку, увидеть хотя на денек, отдохнуть возле нее. К черту все дела, успеется!
Поезд в Уваровку прибывал глубокой ночью. Если подремать на деревянном диване в провонявшем вок-зальчике, то утром вполне можно сыскать попутную подводу хотя бы до ближней деревни Шохово. Но можно ли
вытерпеть, зная, что совсем недалеко за лесом Тася? И я отправлялся пешком. Обычно всякий раз я привозил из Москвы пайковые продукты, полученные по заборной карточке: сахар, селедку, хлеб, все это туго набивал в фанерный чемодан и пер на плече, опасливо косясь на черные высоченные ели, смутно белевшие раздетые березы. Высоко сквозь ветви светилось блеклое небо с невидимым за сплошными облаками месяцем, под ногами шуршала палая листва, — тихо было в чащобе, глухо.
В деревню я приходил усталый, мокрый, зато еще задолго до рассвета, стучал в окошко, и Тася, теплая от сна, улыбающаяся, откидывала дверной крючок. Я на пороге обнимал ее, искал во тьме губы.
— Что ж не предупредил? — всегда спрашивала она счастливым и смущенным голосом.
— Будто я знаю, когда сумею вырваться.
— Кончил редактирование?
— Если бы! Впускай, потом расскажу.
Я разувался у порога и на цыпочках пробирался в угол за ширму. В Колоцке произошли большие перемены: приехала Фелицата Никитична, продала наконец особняк и сад. «Продешевила. Да что поделаешь? Не оставаться ж одной в станице». У нее еще было два старших женатых сына, но обычно матери всегда живут с дочками. За эти месяцы в школе глухонемых Тася показала свою старательность, и директор Обедков, солидный, учтивый, с эспаньолкой на полном лице, перевел ее учительницей. Заработок Таси увеличился почти вдвое, ей дали квартиру в самом «монастыре» — в длинном каменном помещении, где когда-то жили монашки. «Кельи» были низкие, сыроватые, с окнами во двор, густо заросший высокими кустами сирени.
Днем, когда Тася вернулась с уроков и мы все собрались за обеденным столом, теща спросила: — Работаете в «Известиях», Виктор?
О газете меня Тася ни разу не спросила, она всегда ждала, чтобы я ей все сам рассказал. «Воткнула шило»,— подумал я о теще. Тася даже не глянула на меня, но я чувствовал, что она тоже с интересом прислушивалась к разговору. Ответил я хладнокровно, давно заготовленной фразой:
— Ничего не вышло.
— Почему? Вы же сообщали в письме...
Фелицата Никитична только что открыла супницу — фарфоровую, привезенную из Старо-Щербиновки вместе с фражированным половником, обеденным сервизом, — и по лицу ее я увидел, как женщин (обеих, конечно) огорошил мой ответ... Почему-то и я не смотрел на Тасю.
— Срочно надо кончать редактуру «Карапета», сдавать рукопись в производство.
«Что вы можете возразить? Нападение отбито».
— А мы так обрадовались, — разочарованно протянула Фелицата Никитична и стала разливать дымящийся суп по тарелкам. — Совсем не будете работать в редакции?
— Выходит, нет. Рассказ задумал новый.
Вероятно, это у меня уже вышло с вызовом, брови сами задвигались. Тася подняла голову и, как всегда, выступила в мою защиту:
— Не может же Витя одновременно вести две работы? Он очень занят редактированием.
— Понимаю, Тасюша, но ведь там скоро кончается?— Фелицата Никитична снова обратилась ко мне: — А потом что станете делать?
«Водку пить, — хотелось мне ответить. — После трудов праведных». А что? Надраться бы хоть разок как следует да побуянить, узнала бы, какие еще бывают зятья! Не зря бы тогда меня считала алкоголиком. Я промолчал.
— Ой, мама, ты такая хлопотливенькая,— снова остановила ее Тася. — Ты же видишь, как Витя работает? Я, наоборот, хочу, чтобы он отдохнул немножко в деревне. После, в Москве, начнет свой новый рассказ.
Днем я никогда не валялся на постели. Мне всегда было мало времени для работы, и я прихватывал ночь: спал всего шесть часов.
— Я вижу, — согласилась теща; вдруг съежила в улыбке слегка подкрашенные губы. — А вот зачем, Виктор, вы пишете-пишете и потом целыми страницами вычеркиваете? Ведь заплатят меньше. Не забывайте, у вас должно быть прибавление семейства, потребуются распашонки разные, ванночка...
Ответить я не успел. Тася вспыхнула, перебила мать, повторяя мои всегдашние слова:
— Живем? Ну и хорошо. Все будет, когда придет нужда.
Вот уж тещи, свекрухи: вечно у них нос торчит во всех щелях! Они «многоопытные»! Они бескорыстно пекутся о непрактичных детях, «не понимающих», что такое семья! А мы-то, молодые, не печемся? Вспомнили бы они себя в нашем возрасте: разве не были сами беспечными, легковерными? Не фыркали на своих тещ и свекрух? Никогда шалая, взлохмаченная молодость и причесанная волосок к волоску старость не поймут друг друга.
Обычно после обеда Тася отдыхала «часок»; я заставил ее изменить привычке, потащил гулять. Вокруг Ко-лоцка во все стороны раскинулся лес: ель, березка, дуб, черноклен. Я каждый день бродил по глухим тропкам в буреломной чаще, прислушиваясь к чуть слышному, бедному переливами теньканью синиц, резкому стрекотанью сорок, обдумывая, как дальше работать над рукописью.
— Редакторша у тебя молоденькая? — расспрашивала Тася, идя рядом со мной по лиловатой, широкой тропинке, вилявшей между орешником, кустами бересклета.
Мне было приятно, что она меня немножечко ревнует.
— Ворона длинноносая.
— О, столичные женщины так умеют крутить вам головы!
Я вспомнил все, что перенес от Болотиной, не сдержался:
— Мне-то она действительно .. .чуть совсем не открутила. Видала, Тася, как овец стригут? Вот и она так обхватала мою рукопись... все боится, чтобы нас в прессе не ругали. Если и дальше будет обрубать фразы, выковыривать целые куски, — именно тогда-то и разругают
в дым.
Я начал приводить ей примеры. Тася видела, что я и в самом деле полон желчи, и крепче, доверительнее оперлась на мою руку.
— Счастливец ты, Витюшка: интересные встречи с писателями, в театр можешь пойти... в музей какой... хотя бы в ту же Третьяковскую галерею.
Пойдешь, держи карман шире! Во-первых, для этого надо время, а где его возьмешь? Во-вторых, костюм хороший, в моем неприлично на люди показаться. А в-третьих, чтобы попасть в театр, надо купить билет: попробуй достань его. Конечно, на пьесу какого-нибудь современного драматурга, вроде «Рельсы гудят», «Вздор» или «Шторм», пожалуйста, хоть в кресла первого ряда, так
'зачем они даром сдались! От скуки захрапишь на весь партер. А попасть в Художественный или в Малый на «Дядю Ваню», на «Свадьбу Кречинского», на «Лес» — и не мечтай. Всю ночь напрасно простоишь у кассы. Да и вообще должен сказать: по музеям, театрам больше ходят приезжие, а не москвичи.
— Вот выйдет книжка, ты приедешь в Москву, и я тебя всюду повожу, — начал я развивать свои любимые мечты. — И поужинаем в ресторане Клуба писателей, и в театре... уж я достану билеты па классику. В Останкинский музей съездим. Покатаю тебя на пароходе по Москве-реке.
Бледное осеннее небо висело над смолкшим лесом, под ногами шуршала лилово-пестрая покоробленная листва, слежавшаяся толстым половичком, нос щекотал резкий, кисловатый запах гнили, сырости, из оврага тянуло холодком. Ярко зеленел мох на толстых лиловых елях, тихо покачивались голые ветви лещины с редкими, засохшими на верхушке орехами: в августе их за листвою не видно. Тусклым огоньком рдели уцелевшие кисти одинокой рябины, еще не обклеванные дроздами. Внезапно за осинами, вязами дико, странно разнеслось: «Кри-кри-кри-люу-уэ» — и замерло. Это кочующая желна. Желну я видел всего раз: матово-черная, в красном берете, она показалась мне вдвое крупнее своих родичей — пестрых дятлов. Но уж больно осторожна! И опять в лесу — одни наши шаги, негромкие голоса.
Все-таки я, конечно, понимал, что Тася заброшена в глуши, ей одиноко, да еще без привычных удобств. Ладно, терпеть осталось немного! А сейчас нам хорошо вдвоем в этом запаутиненном осеннем лесу, с пеньками, глядящими как огромные грибы, дальше же будет еще лучше: я всего для нее добьюсь.
Вот только подумаешь, что завтра уезжать в Москву! Так не хочется!
Редактирование «Карапета» наконец закончилось. Мы с Болотиной не скрывали своей радости. Убирая мою сильно исчерканную, пеструю от вставок рукопись в вах-латую папку, она сказала:
— Странно. По логике начинающие писатели должны
быть сговорчивыми. Редактор передает им свой опыт, прививает вкус, а они ершатся. Вы ж, Виктор Федорович, у меня были особенно трудный. Надеюсь, после, когда к вам придет зрелость, вы оцените мои усилия.
«Давно оценил, — подумал я. — Три шкуры и семь потов слезло. Исковыряла всю повесть».
В последние дни как я ни топырился, но почти целиком вносил в «Карапета» требуемую Болотиной правку, «Иначе откажусь вас редактировать», — заявила она.
Идти на обострение, когда работа почти завершена?Поздно. Зато рукопись готова и передана в машинное бюро, как и у тех знаменитостей, которые так важно ходят в издательство и не замечают меня. Теперь и я вступил с ними в один строй. Считаться писателем и не иметь книжки: смешно? Скоро-скоро я уже перестану испытывать это чувство неловкости.
Вдобавок Болотина без звука выписала одобрение на «Карапета», что давало мне право в ближайшие дни получить в бухгалтерии издательства тридцать пять процентов гонорара. «Ого какой куш! — радостно думал я. — Небось и в карман не влезет».
В торжественный для меня день, получив деньги, я в приемной издательства столкнулся с Цыпиным, разговаривавшим с видным поэтом: голенастым, длинношеим, похожим на страуса. Директор протянул мне руку, познакомил со своим собеседником.
— Слышал, слышал, — доброжелательно сказал он. — Болотина информировала. Отредактировали рукопись? Теперь будем сдавать в производство.
«Не нажаловалась, — с признательностью вспомянул я Эмму Ефимовну. — Скажи: рафинированная интеллигентка, наманикюрена, а, оказывается, свойская».
— А как ваши дела в «Известиях»? — расспрашивал Цыпин. — Работаете?
Я замялся, не совсем внятно ответил, что больше туда не хожу. Цыпин был очень удивлен.
— Не понял. Что у вас произошло в редакции? Я объяснил, как «не додул» с инженером-изобретателем и сорвал задание.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28