– Очень хорошо, мистер Камень. Вы открыли главное противоречие жизни. В куче навоза отыскиваются жемчужины, льются слезы сквозь смех, а как все это распределяется, не знает никто. Но, боюсь, я не могу взять на себя вину за несправедливость мира. Он был таким, когда я родилась, и остается таковым, что бы я ни делала. Да, возможно, я несколько увеличила пропасть между богатыми и бедными. Первые стали богаче, а вторые, по сравнению с ними, сделались еще беднее. Но тем не менее даже титанов в конце концов поджидает смерть.
– Но почему вы не постарались что-либо изменить? – вспыхивает Камень. – Это ведь, наверное, было в вашей власти.
Впервые Цитрин смеется, и Камень слышит эхо своего прежнего горького карканья.
– Мистер Камень, – говорит она, – я делаю все, чтобы остаться в живых. Речь не о теле, – его поддерживают приборы. Нет, я говорю о постоянной опасности покушения. Разве вы не уловили истинной сущности бизнеса в этом нашем мире.
Камень никак не возьмет в толк, что она имеет в виду, и в этом признается.
– Тогда позвольте мне вас просветить. Это может изменить кое-какие ваши представления. Вы уверены, что понимаете назначение Второго Конституционного Конвента? Оно было облечено в высокопарные слова: «продемонстрировать мощь американской системы ценностей», «во всеоружии встретить иностранных конкурентов» и «обеспечить победу национальной промышленности, которая проложит путь демократии во всем мире». Звучит весьма благородно. Но истинный итог был совершенно иным. Бизнес ни в одной политической системе как таковой кровно не заинтересован. Бизнес сотрудничает с ней в той мере, в какой она способствует его собственным интересам. А главный интерес бизнеса – доминирование на рынке. Как только создание Зон свободного предпринимательства освободило корпорации от всяких ограничений, они возвратились к изначальной борьбе за существование, продолжающейся по сей день.
Камень пытается все это осмыслить. В своем путешествии он не видел никакой явной борьбы. Тем не менее повсюду он смутно ощущал подспудное напряжение. Но, уж конечно, она преувеличивает. Почему она сводит цивилизованный мир к крупномасштабной версии анархии в Джунксе?
Будто прочитав его мысли, Цитрин спрашивает:
– Вам когда-нибудь приходило в голову спросить себя, почему посреди цветущего города существует Джункс – отравленный, нищий, бесчеловечный?
Внезапно, повинуясь невысказанному приказу Цитрин, на всех экранах вспыхивают сцены происходящего в Джунксе. Вот они – убогие черты его юности: провонявшие мочой переулки, где между сном и смертью лежат закутанные в лохмотья тела, хаос вокруг здания Иммиграционной службы, забор из колючей проволоки поперек реки.
– Джункс, – продолжает Цитрин, – спорная территория. И остается таковой вот уже восемьдесят лет. Корпорации не могут договориться, кто будет ее развивать. Любые шаги по улучшению ситуации, предпринятые одной корпорацией, немедленно уничтожаются тактической командой другой. Это своего рода тупик. И такое безвыходное положение существует во всех странах.
У Камня голова идет кругом. Он пришел, ожидая: вот наконец его будут расспрашивать, и ему придется отрыгнуть все, что он, как ему казалось, переварил. А вместо этого ему прочитали лекцию, его взбудоражили, точно Цитрин проверяла, подходящий ли он партнер для дискуссий. Он выдержал экзамен или провалился?
И Цитрин словно ответила на вопрос:
– На сегодня достаточно, мистер Камень. Возвращайтесь назад и подумайте еще немного. Поговорим позже.
В течение трех недель Камень каждый день видится с Цитрин. Вместе они анализируют множество проблем. Постепенно Камень становится увереннее, более твердым голосом излагает свое мнение. Оно не всегда укладывается в картину Цитрин, и тем не менее Камень ощущает неожиданное духовное родство, некую близость с этой старухой.
Иногда кажется, что она его натаскивает, что они – мастер и ученик, и наставница гордится успехами подмастерья. В другое время она держится надменно и отстраненно.
Эти недели принесли с собой другие перемены. Хотя Камень не спал с Джун с той поворотной ночи, он больше не воспринимает ее как манящий образ и перестает изображать ее такой. Они друзья, и Камень часто ходит к ней в гости, наслаждаясь ее обществом; он навеки благодарен ей за ту роль, какую она сыграла в его спасении из Джункса.
Во время бесед с Цитрин ее зверек – неизбежный зритель. Его загадочное присутствие тревожит Камня. Он не нашел в Цитрин ни тени сентиментальности и может только гадать, откуда столь трепетное внимание к подобному созданию.
Однажды Камень спрашивает, чем ей дорог этот зверек.
Губы старухи подергиваются – это ее улыбка.
– В моем видении мира, мистер Камень, критерием служит Египет. Быть может, вы не узнали породу?
Камень признается в своем невежестве.
– Это Aegyptopithecus zeuxis, мистер Камень. Его вид некогда процветал, но исчез несколько тысячелетий назад. Это клон, единственное существо, воссозданное из окаменевших клеток. Он наш с вами предок, мистер Камень. До гоминидов он был представителем человечества на Земле. Когда я его глажу, то размышляю, насколько же мало мы продвинулись вперед.
Повернувшись на каблуках, Камень быстрым шагом выходит, испытывая необъяснимое отвращение и к древности твари, и к тому, что зверь открыл ему в хозяйке.
Это был последний раз, когда он увидел Элис Цитрин.
Ночь.
Камень лежит один в кровати, проигрывая стопкадры на экране своего терминала, снимки истории до ЗСП. Истории, которая от него ускользнула.
Внезапно раздается громкий хлопок, словно по тысячам гигантских электрических реле проскочил разряд. И в ту же секунду одновременно происходят две вещи.
Камень испытывает мгновенное головокружение.
Перед глазами – чернота.
Помимо двух этих потрясений, огромной силы взрыв у него над головой сотрясает весь Небоскреб Цитрин.
Камень рывком поднимается на ноги. На нем только трусы. Он бос – как в Джунксе. И не может поверить, что снова слеп. Но это так. Он погружен в темный мир звука, запаха и осязания. И не более того.
Повсюду воет сигнализация. Камень выбегает в гостиную с ее бесполезным теперь видом на город. Подходит к двери в коридор, но та не открывается. Он тянет руку к панели ручного управления, но мешкает.
Что он может, он же ослеп? Только шаркать и спотыкаться, путаться под ногами. Лучше остаться здесь и подождать: вдруг что-нибудь произойдет.
Тут Камень вспоминает Джун, почти ощущает ее запах. Разумеется, она вот-вот придет и все объяснит.
Верное решение. Нужно дождаться Джун.
Три минуты Камень нервно меряет шагами комнату. Он не может поверить в свою слепоту. Тем не менее он почему-то знал, что однажды это случится.
Сирены замолкли, позволив Камню почти подсознательно услышать шаги в коридоре. Звук приближается к его двери. Джун? Нет, вряд ли. Его «ощущение жизни» настаивает, что ночной гость ему незнаком.
Включаются инстинкты, приобретенные в джунглях Бронкса. Он перестает гадать о происходящем, превращаясь в скорость и страх.
Шторы в комнате подвязаны тонкими бархатными шнурами. Камень поспешно срывает один, занимает позицию сбоку от входной двери.
Когда дверь вышибают, ударная волна едва не сбивает Камня с ног. И хотя Камень чувствует во рту кровь, он восстанавливает равновесие как раз в тот момент, когда незнакомец врывается мимо него в комнату.
В мгновение ока Камень оказывается на его дюжей спине, берет «в замок» ногами и накидывает на горло шнур.
Мужчина мечется по комнате, сбивая мебель и вазы. Наконец он падает, тяжело приземляясь на Камня.
Камень не ослабляет хватки, пока не убеждается, что противник перестал дышать.
Его враг мертв.
Камень жив.
Он с трудом выползает из-под обмякшей туши, ему больно, его трясет.
С трудом вставая на ноги, он слышит топот бегущих к его комнатам ног, слышит голоса.
Первым, окликая Камня по имени, врывается Джеррольд Скарф. Заметив Камня, Скарф кричит:
– Носилки сюда!
Какие-то люди взваливают Камня на носилки, собираются унести.
Скарф идет рядом и ведет сюрреалистический разговор.
– Они узнали, кто вы, мистер Камень. Этот – единственный ублюдок, кому удалось мимо нас проскочить. Остальных мы задержали в развалинах на верхних этажах. По нам ударили направленным электромагнитным излучением, которое вывело из строя всю электронику, включая ваше зрение. Когда его выжгло, вы, возможно, потеряли несколько клеток мозга, однако непоправимого вреда нет. После излучения они выпустили боеголовку по этажу миз Цитрин. Скорее всего, ее смерть была мгновенной.
Камню кажется, что его разнесло на куски – и физически, и психологически. Зачем Скарф ему все это рассказывает? И что с Джун?
Камень произносит ее имя.
– Она мертва, мистер Камень. Когда нападающие начали ее обрабатывать, она покончила жизнь самоубийством с помощью имплантированной капсулы с ядом.
Все ландыши вянут, когда приближается зима.
Бригада с носилками достигла медицинского отсека. Камня переносят на кровать, руки в перчатках начинают обрабатывать его раны.
– Мистер Камень, – продолжает Скарф, – я настаиваю на том, чтобы вы прослушали эту запись. Дело срочное и займет у вас не более минуты.
Камень уже начинает ненавидеть этот неуемный голос. Но он не может заткнуть уши или впасть в благословенное забытье, а потому вынужден слушать поставленную Скарфом запись.
Говорит Элис Цитрин.
– Кровь от моей крови, – начинает она. – Ты единственный, кому я когда-либо могла бы доверять.
Камня охватывает отвращение, когда все встает на свои места, и он догадывается, кем и чем является.
– Ты слышишь это после моей смерти. А это означает, что все, построенное мной, теперь твое. Всем нужным людям заплачено, чтобы они о том позаботились. Твое дело – сохранить их лояльность. Надеюсь, наши беседы тебе помогли. Если нет, удачи тебе понадобится даже больше, чем я могу пожелать. Пожалуйста, прости, что я бросила тебя в Джунксе. Но дело в том, что хорошее образование исключительно важно, и я полагаю, ты получил наилучшее. Я всегда за тобой наблюдала.
Скарф останавливает запись.
– Какие будут распоряжения, мистер Камень?
С мучительной медлительностью Камень размышляет, а невидимые люди ухаживают за его телом.
– Просто приберитесь в доме, Скарф. Просто разберитесь с этим чертовым беспорядком.
Но произнося эти слова, он уже знает: это работа не для Скарфа.
Это его работа.
КРАТКИЙ КУРС ЛЮБВИ К ЖИВОПИСИ
Перевод. Т. Бушуева, 2006.
Боже, как мы были счастливы, Елена и я, счастливы в мире, словно сошедшем с полотен Вермеера! Наши дни и ночи были полны зрительных откровений, от которых, как от огнива, воспламенялись все наши чувства. Желание охватывало нас с такой силой, что порой казалось, будто от его всепоглощающего пламени займется все вокруг, пока, выгорев до еле тлеющих угольков, оно не стихнет, чтобы уже в следующее мгновение подобно фениксу снова вспыхнуть адским огнем. Еще не было такого момента, когда бы жизнь дарила нам столько радости, никогда еще не были мы с Еленой так влюблены в окружающий нас мир и друг в друга – такую любовь нам обоим довелось изведать впервые.
И тем не менее я с самого начала знал, что нашей идиллии не суждено продлиться вечно. Подобное блаженство было не для нас, такие вещи вообще не длятся долго. Не знаю, отчего в моем подсознании вдруг поселился червь сомнения – еле слышным своим голоском он то и дело нашептывал про утрату, пресыщенность, усталость. Возможно, причиной тому было воспоминание о жадности, если не откровенной до неприличия алчности, с какой Елена впервые предложила мне изменить наше естественное восприятие.
Помнится, в тот весенний день она пришла ко мне домой (тогда мы с ней еще не жили вместе – своего рода символ того, что каждый из нас существовал в своем мире, что наверняка раздражало ее), причем пришла в таком настроении, какого я за ней до этого не замечал. Я пытаюсь представить себе ее прежнее лицо, каким оно явилось мне в тот роковой день, но, увы, сделать это сейчас практически невозможно, особенно после того головокружительного каскада зрительных ощущений, которые нам с ней довелось испытать, отчего события, случившиеся с нами тогда, почти не поддаются визуальной реконструкции. Даже не верится, что я мог забыть тот взгляд на мир, который когда-то, на протяжении тридцати с небольшим лет, был естественен для меня так же, как простое дыхание. Такое впечатление, что мое естественное восприятие – то, в котором я родился, – это тоже живопись, и оно таится где-то очень глубоко, под слоем других ощущений, и контуры его можно проследить лишь в общем.
Как бы то ни было, но наш разговор мне запомнился отлично – слава богу, я сумел воспротивиться искушению перенестись в мировосприятие композиторов, ведь иначе память оказалась бы похоронена под лавиной божественных звуков. Я нередко мысленно прокручивал наши слова, стараясь при этом понять, существовал ли тогда для меня способ каким-то образом обойти странные желания Елены – с тем, чтобы одновременно избежать и рая, и преисподней, что подспудно вызревали в ее железных капризах, и одновременно не лишиться ее любви.
Сейчас мне понятно, что такой возможности у меня не было. Елена решительный, волевой человек – или же это я слишком слаб? – и потому я не мог сказать ей «нет».
И все равно у меня язык не поворачивается в чем-то ее обвинить.
Помнится, как, пройдя сквозь затуманенную памятью комнату, она взволнованно воскликнула;
– Роберт, его получили!
Я отложил книгу, недоуменно посмотрел на нее и спросил:
– Ты даже не хочешь поприветствовать меня и поцеловать? Значит, это должно быть что-то удивительное. Что ж, тогда я тебя укушу. Получили что?
– Как что? Новый нейротропин, которого все уже так давно ждали. Тот самый, который способен изменить мировосприятие.
Я тотчас ощетинился.
– Елена, ты же знаешь, что я стараюсь держаться подальше от всех искусственных препаратов. Они… они противоречат природе.
1 2 3 4 5 6 7 8